…Все было, как на концерте. Даже показали, как сбегается на площадку хор "Крылышки". И Максим опять увидел себя! Но сел он неу— дачно, позади Ритой Пенкиной, и, когда пели "Кузнечика", на экране видна была только Максимкина пилотка. Ну ничего… Вышел Алик Тиг— рицкий. Заложил руки за спину, кивнул пианистке.
Запел.
— Какой красивый голос,-сказала мама. — И какой славный здоровый ребенок. Не то что наша щепка.
— Не хватало еще, чтобы он стал такой же круглый, — шепотом воз— мутился папа.
— Да тише,— жалобно сказал Максим. Алик допел и с достоинством поклонился. А у Максима внутри все замерло. Потому что сейчас, сей— час…
— Песня о первом полете! Солист Максим Рыбкин!
Батюшки, неужели это он? Маленький такой, с перепуганными глаза— ми! Взъерошенный какой-то. Пилотка, правда, на месте, но застежка у жилета сбита набок. И штаны перекошены: одна штанина длиннее другой… Трах! Чуть не сбил Пенкину с сиденья.
— О, гиппопотам…— страдальческим шепотом сказала мама.
Максим сжался. Почему он такой? Зачем хлопает глазами и растерянно оглядывается? И шевелит губами. И что там на студии, дураки, что ли? Для чего во весь экран показывают, как он стиснул кулак с болтиком? Тем более, что тут же видно, что другая рука испуганно те— ребит пальцами краешек штанов и что на обшлаге расстегнулась пуговица… "Да перестань ты стискивать свой болтик, дубина!"
— Не волнуйся, не волнуйся, Максим,— сказал папа. Это он тому Максиму, который на экране. Но теперь-то чего там "не волнуйся"! Поздно уже…
Показали опять лицо. Зачем он хмурит брови и смотрит прямо в ка— меру, балда?
Боже мой, это ведь жуткий и окончательный провал! Неужели кто-нибудь из знакомых ребят смотрит? Сколько смеха будет в поне— дельник! И как злорадствует Транзя!
Запели… Чего уж теперь петь-то! Издевательство одно. Хорошо только, что перестали его показывать, показывают ребят…
Над травами,
которые
Качает ветер ласковый…
Ой, как это сделали? На экране-поле с ромашками, трава волнуется. Маленький самолет стоит в траве. Идет сквозь траву к самолету мальчишка. Вроде Максима. Это, наверно, из какого-то кино.
Через кинокадры с ромашками во весь экран медленно проступило Максимкино лицо. Он уже не шевелил бровями и губами. Он напряженно смотрел с экрана и ждал. Потом запел.
Он пел и просил о полете. Но не жалобно, а скорее с какой-то сердитой настойчивостью. Это что же: у него такой голос? Совершенно незнакомый. Не такой высокий и чистый, как у Алика, но какой-то звенящий. Звенело отчаянное требование чуда!
Это что же, его глаза? Во весь экран. Зачем? И прямо в этих глазах - опять аэродром и бегущий мальчик, и сверкающий круг винта… И опять Максим — во весь рост.
…Возьмите!
Я очень легкий!
Папа тихо кашлянул. Вдруг показали какого-то кудрявого мальчишку среди зрителей. Он сидел, подавшись вперед и прикусив губу. Конечно, переживал. Наверно, ему неловко было за Максима.
Но тогда… Тогда почему так струится трава под взлетающим самолетом? И так искрится солнце в мерцающем круге пропеллера? И хор отозвался так радостно:
Машина рванулась -
все выше!
Выше!
Выше…
Выше…
И затихла песня. И скрылся у солнца самолет. И Максим притих, затаился, только сердце-как пулемет…
— Малыш ты мой,— тихонько сказал папа.— Вот какой ты у нас…
А мама ласково притянула его за уши и чмокнула в нос. Это что? Значит, им за него не стыдно? Значит… не так уж и плохо?
И в этот миг из телевизора вырвался шумный плеск. Это были аплодисменты. Максим вздрогнул.
Конечно! Это же было! Уже было!
Там, на студии, была победа, и он стоял тогда радостный и оглушенный — такой же, как теперь, на экране. Как он мог забыть? Испугался начала и забыл про конец! А конец-вот он! Хлопают свои ребята, хлопают незнакомые мальчишки и девчонки. И мальчик-музыкант! Максим не видел его со сцены, а сейчас — он здесь. Хлопает так, что волосы опять торчком встают от ударов воздуха. Как от тарелок!
Неужели это он, Максим, дал ему радость? Ему и другим…
А вот Анатолий Федорович вышел. Н женщина-диктор.
— Тебя зовут Максим? Поздравляю, Максим, ты хорошо пел. Верно, ребята?
— …Ты, наверно, не первый раз выступаешь на концерте?
— …А кем ты хочешь быть, Максим? Может быть, летчиком?
Ох, почему у него такой глупый вид? Ну, не глупый, а все-таки растерянный…
— А что у тебя в кулаке? Ой, ну для чего это?
— Это так, болтик…
— Интересно. А зачем он тебе?
— Для крепкости… И ладонь — во всю ширину экрана! С болтиком!
И все хлопают, никто не смеется. Кроме мамы. Мама повалила Максима, стиснула ему плечи и сквозь смех сказала:
— Весь на виду, как есть! Ох, Максим, Максим! Даже здесь показал, какой ты барахольщик!
Но она это совсем необидно сказала. И Максим засмеялся и заболтал в воздухе ногами, потому что все, оказывается, было прекрасно. Мама ухватила его за ногу.
— Стой, голубчик. Рассказывай, наконец, почему бинт, почему глина на штанах. И все остальное.
— Ой, только поем сначала, — простонал Максим. — А то помру.
— Тогда марш мыть руки.
— У-у…
— Что значит "у"?
— Мам,— весело сказал Максим,— купи слона.
— Какого слона?.. Что еще за новости? Одному пленку для магнитофона, другому слона. Что такое слон?
— Все говорят "что такое слон?", — печально откликнулся Максим.— А ты возьми и купи слона.
— Я серьезно спрашиваю…
— Все серьезно спрашивают,— перебил Максим. — А ты не спрашивай. Просто возьми и купи слона.
Мама посмотрела на папу. Папа смотрел на Максима и покусывал губы.
— Я не понимаю…— начала мама.
— Все говорят "не понимаю". А ты просто купи слона.
Мама вдруг заулыбалась:
— Все говорят "купи слона"! И никто не хочет мыть руки. Марш в ванную, а то я тебя тапочкой!
Максим захохотал и скрылся.
Потом он сидел на кухне и ел. Он ел за обед и за ужин. Суп, сосиски, манную кашу с джемом. Пил чай с ирисками "Кис-кис". И рассказывал. Про концерт. Про револьвер у вахтерши. Про утюг, третий этаж, форточку и Марину.
— Взять бы да всыпать как следует, — жалобно сказала мама. — А если бы ты сломал шею?
— А если бы дом сгорел?
— Человек дороже дома!
— Тут вопрос чести и самолюбия, — сказал папа.
— Тут вопрос глупости,— сказала мама.
— Ничего же не случилось,— сказал Максим.— Дело прошлое.
Мама выразила надежду, что в будущем ее сын не станет так бестолково рисковать головой.
Максим на всякий случай сказал "ладно" и поведал про Ивана Савельевича, потом — мимоходом — про уколы и, наконец, как появилась в садике Марина и как отправил ее обратно Иван Савельевич.
— Ну и ну,— вздохнула мама.— Денек был у тебя бурный… Перестань жевать конфеты, лопнешь… А ногу надо перевязать. Болит?
— Не-а…
— А откуда все-таки глина?
— Это я в парк шел по берегу и увяз у ручья. Думал, что совсем перемажусь, да одна девчонка помогла…
— Не девчонка, а девочка. Надеюсь, ты ее поблагодарил?
— Ага. Мы потом играли. У нее на берегу есть тайна…
— А зачем тебя понесло на берег, это не тайна?
Максим не успел ответить. Пришел Андрей.
— Эх ты, — сказала ему мама,-прогулял. А Максима все-таки показывали. Совсем недавно.
— Не прогулял. У Галки Жильцовой видел, — отозвался Андрей. — Не дитя — народный артист. Имей ввиду, Макс, Галка в тебя влюбилась.
— Больно надо…
— А еще Максим рассказывал про свои подвиги,-заметил папа.
— Как Транзистора вырубил, уже рассказал?
(Откуда он все знает?!)
— Не транзистор, а утюг, — вмешалась мама. — И не вырубил, а выключил. Хотя бы дома не бросайся своими словечками.
— Именно Транзистора,— спокойно разъяснил Андрей.— Мелкую шпану младшего переходного возраста. Именно вырубил. Точнее — расквасил нос и поставил фингал.
— Максим, ты дрался?— широко раскрывая глаза, спросила мама.
— А чего! Он сам сколько раз первый приставал! Если полезет, еще дам…
— Только не рыпайся первый,— посоветовал Андрей.— А то бывает: силу почуял и пошел на всех отыгрываться. Транзя с этого начинал.
— Я не Транзя, — небрежно сказал Максим.
Потом он пошел в их с Андреем комнату, чтобы посмотреть новую "Пионерскую правду". Но он сделал ошибку. Надо было сначала включить свет, а потом плюхаться на тахту. А он сразу плюхнулся, и вставать стало лень. За окнами ровно шумел теплый ветер. В комнате качались, как туман у крыльев самолета, сумерки. Какое уж тут чтение! И Максим стал лежать просто так.
…Когда вглядываешься в сумерки, в них можно увидеть разные картины. Великанов, старинные города, море с парусами… Максим уви— дел джунгли. И осторожно пошел среди синих пальмовых листьев, лиан и высокой травы. И вышел на поляну. Там стоял громадный серый слон. Максим попятился. Слон его увидел. Встал на задние лапы, выпятил живот и не спеша побежал к Максиму. Максим — от него.
— Стой, стой!— затрубил слон голосом Ивана Савельевича.-Ты куда? Не бойся.
Максим вспомнил, что он теперь не трус, и остановился.
Слон подошел вплотную, и над Максимом нависло его брюхо — круглое и необъятное, как дирижабль, на котором в молодости летал Иван Савельевич.
— Ты куда?— повторил слон.— Какой хитрый! Купил, а теперь убегаешь.
— Разве я вас купил? — осторожно спросил Максим.
— А как же! Ты же сам маму просил, вот она и разрешила.
— А куда мне вас девать?
— Все говорят "куда девать", — печально вздохнул слон. — Раз ку— пил — думай.
— А чем вас кормить?
— Все говорят "чем кормить"… Ирисками, конечно!
— Ладно, — сказал Максим. — Во дворе за гаражами как-нибудь уст— рою…
— Нет уж… — опять вздохнул слон. — Лучше я здесь буду. А ты в гости приходи. Ириски не забудь…