Я подняла голову.
Луна, спрятанная за стеклом, светила всего в полуметре от меня. Маленькое бледное пятно. Мертвая бабочка, пришпиленная булавкой к прямоугольной раме. Фантазия в духе Сальвадора Дали.
«Дом принца Дании. Подвал. Путь к свету. Под ним».
Все просто.
Я осторожно потянулась вверх. Подоконник. А под подоконником, между деревянным основанием и стеной, довольно большая щель. Ладонь входит свободно. Почему такая щель? Ах, да… Отделочные работы еще впереди. Еще немного — и эта щель будет намертво замурована. И то, что в ней находится, тоже.
Ладонь шарила по холодной шероховатости кирпича и бетона. Просто колючие выступы, и больше ничего. Неужели ошиблась?
— Поднимись на носки, — сказала я, глядя вниз.
— Что?
— Я не достаю до конца! Поднимись на носки!
— Я долго не удержусь…
— Хотя бы секунду!
Меня резко подбросило вверх. Я вытянула руку так далеко, как только могла. Пальцы уткнулись в край стены под подоконником. Теперь короткое быстрое движение слева направо.
— Есть!
Слава тяжело задышал.
— Ирка, я больше не могу…
— Все! Зацепила!
Пальцы нащупали край полиэтиленовой пленки, или пакета. Я едва успела вцепиться в нее, как меня потащило вниз.
Но я не выпустила свой трофей.
Сверток выскочил из-под окна и упал на пол с легким, почти неслышным стуком. Я прыгнула вслед за ним, не думая, не размышляя, не примериваясь… Пятки больно ударились о холодный бетон. Я тихо охнула.
Круг света вспыхнул в темноте и заплясал по полу. Вот он!
Я упала на колени и схватила что-то небольшое, плотно замотанное в черную полиэтиленовую пленку. Трясущимися пальцами размотала плотную водонепроницаемую обертку, бросила ее на пол. Рядом тяжело дышал Слава.
У меня в руке была продолговатая бархатная коробочка. В такие коробочки упаковывают драгоценности, купленные в магазине.
Замка на них нет. Нужно только поднять крышку.
Я провела пальцем по ворсинкам черной ткани.
— Ну?!
Я не поняла, кто это сказал, я или Слава. Но раздумывать и переспрашивать не стала.
Подцепила пальцем низкую черную крышку и потянула ее вверх.
И она сдалась без сопротивления.
Я не заметила, что Слава погасил фонарик. Потому что яркий голубой свет, шедший из глубин черного бархата, ослепил меня.
Я закрыла глаза и посчитала до пяти.
— Выключи фонарь, — попросила я ровным голосом.
— Давно выключил, — ответил голос, который я не узнала. — Бриллиант отражает лунный свет.
Я снова открыла глаза и несколько минут смотрела на голубое пламя, мерцающее в руке.
Легенда говорила правду. Камень был странной и непривычной для глаз формы. Суженный наверху, он растекался к низу тяжелой хрустальной каплей. Слезой.
Слезой богини.
Бриллиант был необыкновенно прозрачен и не походил ни на один виденный мной драгоценный камень. И дело было не только в его фантастических размерах.
Крохотные бриллиантики, разложенные на витринах ювелирных магазинов, весело разбрызгивают вокруг себя разноцветную хрустальную радугу. Устраивают маленький драгоценный фейерверк.
Этот камень не отражал свет. Он светился изнутри, словно в него каким-то колдовским образом вмонтировали маленький голубой прожектор.
— Можно его подержать? — спросила я трясущимся голосом.
— Попробуй, — ответил Слава голосом, не отличимым от моего.
Я дотронулась до бриллианта и почувствовала, что он лежит не на бархатной подушке. Мои пальцы быстро обшарили пространство вокруг «Второй капли». Похоже на кусок железа неровной формы. При чем тут железо?
— Что это? — спросила я в растерянности.
Фонарик вспыхнул снова и осветил изломанные ребристые края. Камень был намертво вплавлен в кусок бурого металла.
— Что это? — спросила я снова.
— А ты не понимаешь? — ответил Слава севшим голосом. — Это обломок короны! Короны последних правителей Пальмиры! Боже мой! Не дай сойти с ума!
— Корона? Из железа?
— Какое железо, дурочка! Это золото! Потускневшее золото! Еще бы не потускнеть! Две тысячи лет!
Слава хрипло захохотал. Вдруг он оборвал смех и насторожился. Схватил меня за руку, прислушался.
— Тихо!
Я замерла на месте.
— Тут кто-то есть, — прошептал Слава мне на ухо.
Бесшумно повернулся и растворился в темноте недостроенного дома. А я стояла, не шевелясь, и смотрела на ровный голубой свет, спрятанный в моей руке.
Это было самое красивое зрелище, какое я видела в своей короткой жизни. Камень впитывал тусклые лунные лучи и преображал их в голубую текучую реку. Свет переливался внутри твердой прозрачной глубины, притягивал и завораживал взгляд. Кто сказал, что алмаз — это всего лишь твердый углерод? Глупость какая! Этот камень — живой.
Никому его не отдам.
Это было последнее, что я подумала. Сзади надвинулась ладонь с зажатым в ней платком. Ткань пахла острым и дурманящим запахом нарциссов. Платок прижался к моему носу, я опустила руку, и голубой свет перед глазами померк.
Темнота все-таки добралась до меня.
В детстве мне удалили аппендицит. Эту операцию я помнила очень долго, но совсем не потому, что у меня что-то болело.
Помнила потому, что мне дали наркоз.
И кино, которое мне показали во сне, было таким цветным, ярким и захватывающим, что не хотелось просыпаться.
Помню, что после возвращения в реальный мир, я долго не могла придти в себя от разочарования: таким серым, тусклым и скучным он выглядел после мира, увиденного мной на операционном столе.
Постепенно с течением времени воспоминание потускнело, краски выцвели, и я научилась находить красоту и яркость в мире реальном.
А потом на меня свалились обязанности, и мне вообще стало не до иллюзий.
Но сейчас я точно знала, что нахожусь в мире иллюзорном, ненастоящем. Все-таки небольшой опыт у меня уже есть.
Настоящий мир никогда не бывает таким красивым.
Я видела огромный, смутно знакомый город, который не могли построить современные архитекторы. Потому что этот город органично и естественно вписался в окружающее пространство, а не захватил в войне с природой нужную территорию.
Дворец, огромный храм с длинным порталом, мозаичные полы, колонны, в уголках которых свили гнезда ласточки, фонтаны, статуи на площадях…
И огромная толпа зрителей, собравшихся поглазеть на невиданное зрелище.
Длинная процессия медленно двигалась по широкой, вымощенной камнями улице.
Впереди всех ехал высокий худой человек.
Человек был не молод, но и не стар. Морщины, резкими прямыми линиями исчертившие его худощавое надменное лицо, говорили, скорее об усталости, чем о возрасте. У мужчины были очень светлые серые глаза, ярко выделявшиеся на смуглом загорелом лице, и эти глаза напоминали глаза хищных птиц. Возможно потому, что были такими же ясными, возможно потому, что мужчина, подобно хищной птице, смотрел не на толпу, бросавшую под ноги его коня цветы и венки, а куда-то вдаль, на одному ему видную цель.
На одному ему видную добычу.
Даже нос его, хищно изогнутый к костлявому подбородку, напоминал острый птичий клюв. Тонкие губы мужчины были твердо сжаты, но все же нет-нет да и мелькала на них едва заметная довольная усмешка.
Усмешка, говорившая о том, что равнодушие мужчины к триумфу, устроенному в его честь, напускное. И что тщеславие, пускай даже слабое, свойственно всем. Даже римским императорам.
Особенно римским императорам.
Оглушительно и натужно ревели трубы, солнце ослепительно отражалось в начищенных металлических доспехах, разбрызгивало лучи с золотого шлема, вкрадчиво переливалось на драгоценных перстнях, украшавших худые коричневые пальцы. Сверкала золотая уздечка, горел красным кровожадным светом огромный рубин в конском налобнике, играло золотом шитье драгоценной парчи, покрывавшей спину белого коня.
И, заглушая надсадный рев победных труб, равнодушно и мерно печатали шаг старые, ко всему привыкшие легионеры, шедшие следом за своим императором по широкой Аппиевой дороге.
Они и в самом деле были равнодушны к ликованию зрителей, к цветам, летевшим под кожаные подошвы высоких котурнов, к восторженному реву толпы.
Потому что они видели все: и триумфы, и поражения.
Иногда их встречали, как сегодня, цветами и приветственными возгласами, иногда — камнями и издевательствами. И они закрывались щитами от цветов и венков так же равнодушно, как закрывались когда-то от летящих в них камней.
Они привыкли.
Они устали.
Они были главными героями в настоящих, не театральных битвах.
Они были статистами в этом представлении, устроенном в честь удачливого полководца и императора.
Звуки труб и четкий печатный шаг удалялись все дальше, растворялись за поворотом, в самом конце длинной Аппиевой дороги. Дороги почета. Дороги, по которой всегда возвращались победители.
А вместе с ними почему-то смолкла и ликующая толпа.
За ветеранами римских легионов, чуть отстав, шла одна женщина.
Женщина была опутана золотыми цепями с такой изобретательностью, что они, не сковывая движений, ясно давали понять: женщина — пленница.
Женщина была не похожа на высоких статных римлянок с белокурыми волосами, уложенными в замысловатые прически, скрепленные обручем вокруг головы.
Но она была красива. Она была очень красива.
Стройное невысокое тело закрывали до пояса распущенные черные волосы. Распущенные волосы — знак позора и скорби.
Но лицо женщины печальным не было.
Черные огромные глаза пленницы смотрели не вдаль, как серые холодные глаза победителя, а прямо в толпу, смотрели пристально и яростно, словно запоминали свидетелей ее унижения. И под этим яростным ненавидящим и пристальным взглядом люди почему-то смущались, отворачивались и отступали назад, словно женщине было тесно идти одной по широкой вымощенной камнями улице.
Так и шла она посреди гробового молчания, высоко подняв голову, глядя прямо в глаза зевакам. И никто не осмелился выкрикнуть ей вслед насмешливую и оскорбительную фразу, вслед за которой раздается презрительный хохот. И ни одна рука не бросила в нее унизительный мелкий камешек.