– Ты… – Кама замялась. – Ты сейчас говоришь со мной сам? Или кто-то говорит со мной твоим голосом и в твоем облике? Или я сама говорю с собой?
– Не знаю, – нахмурился Эм. – Меня уже нет. Наверное, какая-то часть меня, мой отпечаток остался. Так же и я говорил со своим отцом и спрашивал его о том же. Чтобы ты успокоилась, скажу следующее: «Есть знание. Оно растворено вокруг нас. Я не о том, что стучит у тебя в висках. Это не знание, это сила, воля, напряжение. Называй, как хочешь. Я о том, что есть всегда. Даже тогда, когда пропадет все. У некоторых есть к этому знанию ключ. Точнее, некоторые сами являются ключом. Обычно про таких говорят, что они мудры с рождения. Их называют провидцами или пророками. Но я не из таких. Мои предки не из таких. Мы с Бледной Звезды. И ты с Бледной Звезды. Твои предки оттуда. Они умели передавать знания так же, как передают свитки – из рук в руки. И мои знания будешь знать ты.
– Зачем мне это? – спросила Кама.
– Спроси еще, зачем мне это, когда услышишь кукушку в лесу, – рассмеялся Эм. – Она просто кукушка. Так совпало. Только ты не бойся. Ты не поймешь всего сразу. Да это и нельзя понять, это просто будет жить в тебе.
– А как же камень, что внутри меня? – спросила Кама.
– Это не камень, – мотнул головой Эм. – Это тоже от Бледной Звезды, но это не камень. Это сила. Это узел на ее ткани. Это воля, которая может сделать что-то. Иногда что-то ужасное. Узнаешь. Это тоже есть в музыке, которая сейчас зазвучит. Но я не знаю. Мне не приходилось сталкиваться с камнем Митуту. Поэтому я не знаю. Слушай. Это красиво. – Он замолчал.
Прозрачная волна накатила на берег. Ветер развеял волосы Камы. Она сбросила одежду, вошла в воду и поплыла, слушая.
Это продолжалось долго. Ей показалось, что вся ее жизнь была мигом, после которого случилась бесконечность, бездна времени, длившаяся столько, что и ее жизнь забылась вовсе. Она плавала, летала, блуждала во тьме, пока наконец не оказалась перед странной дверью с закругленными углами. Кама ощупала ее, удивилась гладкости ковки, потрогала светильник над дверью, который не обжигал пальцев, взялась за матовую рукоять и толкнула дверь перед собой. В просторной комнате сидел человек. Он был одет в серую, свободную одежду и как будто рисовал что-то на прозрачном, выполненном из куска стекла столе. Кама оглянулась, поразилась огням, мерцавшим на стенах комнаты. Подняла голову и удивилась высоте потолка, которого словно не было вовсе. Шагнула вперед, вдохнула свежий, удивительно чистый воздух и подпрыгнула, таким мягким был пол под ее ногами. Стол под руками человека исчез. Он обернулся, и Кама узнала Сина.
– Как ты очутилась здесь? – удивился он.
…Она проснулась от вскрика Процеллы. Пергамент в ее пальцах тлел и осыпался пеплом.
– Сколько прошло времени? – спросила Кама.
– Всего лишь час, – прошептала та. – Это магия? Он загорелся у меня в руках! Но я… я не обожглась!
– Не выпускай из рук меч, – посоветовала Кама и принялась обливаться водой.
– Касасам вернулся, – вошла в шатер Имбера. – Ви сейчас говорит с ним, но он, кажется, собирается завалиться спать. Все дозоры опять здесь.
– Что нового? – стала натягивать исподнее Кама.
– Войско Ардууса вышло из города, – ответила Имбера. – Близко подойти нельзя, но вышло все войско. Включая и ветеранов, и какие-то набранные тысячи из обычных людей. Касасам боится, что их за двести тысяч. Они ведут с собой обозы и много людей. Горожан и крестьян.
– Куда? – спросила Кама.
– В Светлую Пустошь, – ответила Имбера. – Но медленно. Проходят в день не более пяти или десяти лиг. Иногда стоят на одном месте.
– И что же они делают? – спросила Кама.
– Трудно сказать, – пожала плечами Имбера. – Касасам сказал, что они поют песни, смеются и плачут от счастья.
– Хорошо, – кивнула Кама. – Это все?
– Вторая орда подошла от Самсума к Эбаббару, – сказала Имбера. – Готовится к переправе.
– Все ясно, – шагнула к пологу Кама.
– Ты куда? – спросила Процелла. – Уже за полночь!
– Это и хорошо, – сказала Кама.
Она прошла мимо лаписских дозоров, обогнула кирумское становище и нашла шатры выходцев из Даккиты. Пламя костров выхватывало из темноты зеленое полотнище с черными линиями, идущими из углов.
– Где шатер Иктуса? – спросила она дозорного.
– У него нет шатра, – сказал дозорный. – Вон его палатка. Он всегда спит один.
– Где он сейчас? – оглянулась Кама.
– На реке, – пожал плечами дозорный.
– На какой реке? – не поняла Кама.
– Тут одна река, – удивился дозорный. – Му. Если нет реки, Иктус обливается холодной водой. Даже зимой. А если есть река, купается. Говорит, что зимой даже лучше. Вода кажется теплее. Вообще-то, – дозорный понизил голос, – он сумасшедший. Но мы его все равно любим.
– Скажите ему, что я жду в его палатке, – сказала Кама. – И чтобы о том, о чем мы будем говорить с ним, не узнал никто. И ты, – она ткнула пальцем в грудь дозорному, – тоже.
Иктус появился через несколько минут. Он вошел в палатку, растирая плечи тряпицей и глядя на Каму с тревогой.
– Что случилось? – спросил он, подкручивая фитиль в лампе.
– Думаю, что завтра мы пойдем к Эбаббару, – ответила Кама.
– Это все? – опустился он на колени.
– А вот это уже зависит от тебя, – сказала она, сбрасывая одеяло.
Глава 27Тела
Лава открыла глаза и удивилась легкости, которая была во всем ее теле. Даже уже ставшее привычным биение отстукивало где-то далеко, почти не тревожа ее. Только очень хотелось есть. И пить тоже. Пить даже больше.
Лава увидела послушницу храма, которая ойкнула и убежала, и поняла, что она лежит в своей новой келье в башне угодников, и тут же подумала, что сны, которые ей приходится смотреть в последнее время, могли бы быть и получше, и уж во всяком случае покороче, чтобы не успевать так проголодаться.
Дверь открылась, и вошла Лакрима. Теперь она не казалась Каме совершенной, хотя красота дакитки никуда не делась. Но сквозь ее гладкую кожу и тонкость черт сквозила безмерная усталость.
– Жива, – кивнула Лакрима. – Это хорошо. А то я уж думала, что буду говорить Амплусу. Да и твоему мужу пришлось бы, наверное, что-то сказать. За живот можешь не хвататься, все у тебя в порядке. И там можешь себя не ощупывать. Что-что, а ухаживать за больными мои послушницы могут. Все чисто и аккуратно. Сейчас тебе принесут еду, думаю, что за день или за два я тебя подниму на ноги.
– За день или за два? – удивилась Лава, с трудом села и почувствовала, что комната начинает закручиваться вокруг нее. – Как долго я…
– Неделю, – сказала Лакрима, не сводя с нее взгляда.
– Что-нибудь не так? – прошептала Лава.
– Все не так, – ответила Лакрима, кивнув послушнице, принесшей еду. – И все так. Но мне кажется, что кое-что начинает проясняться. Ешь, приводи себя в порядок. Я зайду через час.
Она появилась через два часа, но теперь, кроме усталости, в ее лице появилась и тревога. В руках у нее был мешок.
– Боюсь, что дня или двух у нас нет, – мрачно проговорила Лакрима. – Но разговор необходим.
Она развязала мешок и вытряхнула на постель пояс Лавы с заправленным в него мечом, закрепленными на своих местах ножами и кинжалами и кисетами в том числе. Лава придвинула к себе подарок Литуса и первым делом ощупала главный кисет. Мантия была на месте.
– Ты хоть знаешь, что это такое? – спросила Лакрима Лаву.
– Подарок моего мужа, – пожала плечами та. – Он его получил от матери.
– Да, – кивнула Лакрима. – Я изучала эту историю. Если ты ее забыла, я напомню. В ордене Смирения Великого Творца, который именовался среди немногих, кто о нем знал, орденом Смерти, было много послушников. Но и у его главы, которая была известна под именем Виз Вини, и у тех, кто подвизался в этом ордене, была одна черта. Они были изгоями. Отринутыми людьми или бежавшими от людей. По тем или иным причинам. И Виз Вини, или, если уж на то пошло, Амади, была такой. Когда Лучезарный появился под этим небом, с ним не было ни аксов, ни мурсов, ни еще какой нечисти. Говорят, что где-то в его тайниках хранились, подобно личинкам пчел в улье, гахи. Также у него было некоторое количество мерзости. Те же сэнмурвы, семена каких-то растений. Разное. В основном он привел сюда людей. Здесь уже были люди, но он привел других людей, которые мало чем отличались, можно сказать, вовсе не отличались от каламов или аккадцев, даку и дакитов. Которые те же люди.
– Я слышала об этом, – прошептала Лава. – Я не знаю многого об Амади, но…
– Ее больше нет, – ответила Лакрима. – В тот миг, когда нам с тобой удалось развоплотить одну из величайших мерзостей Эрсет – главу ордена Тьмы Манина, Амади не стало. Она оказалась развоплощена. И сделала она это сама.
– Сама? – не поняла Лава.
– Мне трудно об этом судить, – призналась Лакрима. – Я не была в Самсуме, и хотя останки моей башни позволяют мне видеть, но расплетать магию после ее завершения – пустое дело. Никогда ничего не узнаешь точно. Амади убила Телоха. Это очевидно. Избавила Анкиду от мерзости, равной Манину. Может быть, ей пришлось пробраться в самую гущу врагов, и она развоплотила себя, чтобы избежать пыток. Но это вряд ли. Не Амади бояться пыток. Думаю, она поняла, что все идет к краю…
– К краю? – переспросила Лава.
– Повторю еще раз, – вздохнула Лакрима. – Когда Лучезарный появился под этим небом, с ним не было ни аксов, ни мурсов. Но со временем, обретая все большую и большую силу, он смог призывать. Амплус считает, что он отлавливал, забрасывал свою волю в сущее, словно сеть, и вытаскивал оттуда то, что ему нужно. Но я думаю, что дело было в зове. Он звал, и из бездны к нему приходили избранные им – мурсы и аксы. Духи и полудемоны, поскольку если Лучезарный был сам демоном, то призвать равных себе он не мог. После низвержения Лучезарного, в Анкиде остались семь аксов и двадцать два мурса. Думаю, что воля Лучезарного играла тут не самую главную роль. Он не собирался низвергаться в бездну. Думаю даже, что и гахи были оставлены им до времени не потому, что он готовил подарок после своего отбытия. Он или не успел их приготовить тогда, или что-то его отвлекло. Может быть, даже усилия Энки. Мы ничего не знаем о том, что ждало бы Лучезарного здесь, если бы он промедлил.