, – сказала она Лидии Чуковской.
Но что же за «хохлачка» Александра Россети, если среди ее предков малороссиян не было вовсе? Отцом Александры был генуэзец Иосиф Россети, который какое-то время жил в Швейцарии[1532], а затем во Франции, где служил принцу Нассау-Зигену. В 1787 году принц поступил на русскую службу, вместе с ним поступил на русскую службу и Россети. Но пути их разошлись. Во время русско-шведской войны принц командовал русской гребной флотилией на Балтике и погубил много русских моряков в несчастном для России втором сражении у Свенкзунда (1790). Россети же воевал на юге, под командованием князя Потемкина брал Очаков, под командованием графа Суворова – Измаил.
Россети остался в России до 1797 года и вышел в отставку в чине капитан-лейтенанта. В указе об отставке о нем говорится следующее: «Иосиф Иванов сын Россети в службу вступил из швейцарской нации»[1533].
Позднее появится версия благородного французского происхождения фамилии Россети/Россет, которые будто бы связаны с графами Россет. Эта аристократическая фамилия лишились земель и состояния в годы Великой Французской революции. Но во всех ранних документах фамилия звучит именно как «Россети», а не «Россет». Историк литературы Павел Евгеньевич Рейнбот даже нашел, что в поздней копии одного формулярного списка буква «и» исправлена другими чернилами на «ъ». Видимо, исправивший букву желал, чтобы Россети из худородных швейцарско-итальянских эмигрантов сделались французскими аристократами[1534].
В 1802 году Россети вернулся на русскую службу. А в 1803-м новым градоначальником Одессы стал герцог (дюк) Ришелье. Он и пригласил Россети занять должность начальника одесского карантина. Герцог писал фамилию своего подчиненного таким образом: Rosetti[1535]. Женой Россети (Росетти), человека уже немолодого, стала шестнадцатилетняя обрусевшая немка Надежда Ивановна Лорер. У них родились дочь и четверо сыновей. Когда девочке еще не исполнилось и пяти лет, в Одессе вспыхнула эпидемия чумы. Одно из самых первых детских воспоминаний Александры Осиповны будет связано с ужасом перед этой древней, загадочной, неизлечимой болезнью: «Мы сидели у окна и считали страшные дроги, на которых везли трупы чумных. Колодники в засмоленных рубахах шли рядом, гремя цепями, под конвоем солдат с ружьями»[1536]. От чумы умер и Осип Иванович, оставив дочери девять пудов серебра, хутор, дом на Дерибасовской, бриллианты и жемчуга. Некоторое время после смерти отца семья прожила на Дерибасовской, потом – на хуторе Адамовка, а после того, как Надежда Ивановна неожиданно быстро вышла замуж за полковника Арнольди, маленькую Александру отвезли в Грамаклею (Громоклею), херсонское имение бабушки. С этого времени и начинается история ее «малороссийской», «хохлацкой» идентичности.
Бабушка, Екатерина Евсеевна Лорер, урожденная княжна Цицианова, также не имела украинских корней. Но Грамаклея, как мы помним, принадлежала к тому украинизированному миру Новороссии, что создан был украинскими крестьянами, переселившимися из собственно малороссийских земель на богатые новороссийские черноземы.
Барский дом, выкрашенный желтой краской, отличался от малороссийских хат размерами и роскошной обстановкой. Там были «хорошие клавикорды» и турецкий диван, мебель красного дерева и дорогие в то время зеркала[1537]. Зато пол был земляным, обмазанным желтой, подкрашенной глиной, совсем на малороссийский вкус. Напротив была большая белёная хата – здание почтовой станции, которую содержала бабушка.
В своих воспоминаниях Смирнова-Россет описывает, как селяне «вечеряли» галушками и мамалыгой[1538], «к светлому воскресению пекли пасху, что по-русски кулич», «а писанки были гораздо милее красных яиц. Их крестьянские девушки окрашивали зеленой краской и делали на них красные глазки с белой каймой»[1539].
Малороссийская бытовая культура оказывала свое влияние на вкусы и привычки даже тех помещиков, что не имели украинских корней. Господам прислуживали малороссиянки – Гапка и ее дочь Приська. Обед готовила кухарка Солоха. Не удивительно, что и в господском доме подавали борщ, вареники, коржики. Александра Осиповна с детства привыкла видеть именно украинский крестьянский быт и полюбила украинскую кухню.
Детство в Грамаклее было, несомненно, одним из лучших периодов ее жизни до поступления во фрейлины и начала службы при дворе.
В прошлом осталась Одесса, где была чума, где погиб отец. В будущем – странствия по гарнизонам с нелюбимым отчимом, которого она и много лет спустя величала «хромым чёртом» (у полковника не было ноги). В одиннадцать лет Александру отдадут в Екатерининский институт (училище св. Екатерины). Быт этого заведения был довольно суровым. Барышни умывались ледяной водой, которая зимой замерзала так, что приходилось раскалывать ледяную корку.
Во всех трех институтах Петербурга, предназначенных для «благородных девиц»: Смольном, Екатерининском и Патриотическом – процветало вопиющее казнокрадство[1540]. «Экономы во всех казенных заведениях – бедовые люди», поэтому кормили девушек (дворянок, дочерей офицеров) хуже, чем дворовых девок. «Суп был вроде того, который подавали Хлестакову»[1541]. В постные дни подавали такую рыбу и рыбную похлебку, что столовая наполнялась нестерпимой вонью. Десертом служил пирожок с морковью, выпеченный из серого теста. Из кислого кваса готовили «гадчайший кисель», вкус которого трудно даже представить. Не удивительно, что неизбалованные кулинарным искусством институтки были рады даже черному хлебу с солью: «трудно себе представить, с какой поспешностью набрасывались девицы на этот хлеб»[1542]. Как было не вспоминать в таком заведении о малороссийском борще, который готовила в Грамаклее кухарка Солоха? О необыкновенно вкусных шуляках, о коржиках, о варениках с ежевикой, о дынях и арбузах?
Но дело, конечно, не в одном борще и не в арбузах. Смирнова-Россет провела в Грамаклее только пять или шесть лет. Но, очевидно, это были очень важные годы для формирования личности. Карьера при дворе, аристократический круг, удивительные литературные знакомства, целые десятилетия, проведенные в Европе, – всё это было в жизни уже взрослой женщины со вполне сформировавшимися вкусами и взглядами. А на формирование национальной идентичности важное, решающее влияние оказали именно детские годы. Поэтому «черноокая Россети» всю жизнь не могла забыть «ни степей, ни тех звездных ночей, ни крика перепелов, ни журавлей на крышах, ни песен малороссийских бурлаков»[1543]. Поэтому хозяйка одного из самых знаменитых светских салонов Петербурга Смирнова-Россет будет беседовать с Гоголем о «галушках, варениках, пампушках, коржиках» и петь вместе с ним «хохлацкие» песни, знакомые ей с детства.
Разумеется, не возьму на себя смелость утверждать, будто Россети была именно украинкой, малороссиянкой. Но границы между нациями часто размыты. И Александра Осиповна словно осталась именно на этой границе, равно близкая и равно чуждая двум народам. Впрочем, русским, кажется, более чуждая. Не зря же Хомяков посвятил ей стихотворение «Иностранка»:
Вокруг нее очарованье;
Вся роскошь Юга дышит в ней,
От роз ей прелесть и названье;
От звезд полудня блеск очей.
<…>
Но ей чужда моя Россия,
Отчизны дикая краса;
И ей милей страны другие,
Другие лучше небеса.
<…>
При ней скажу я: «Русь святая» —
И сердце в ней не задрожит…[1544]
Это не совсем точно. Александра Осиповна будет писать о своей любви к России, но, как и ее друг Николай Васильевич, писать из Европы. В Европе Россия станет прекрасной и абстрактной, а настоящая Россия ей в самом деле не нравилась: «Ухабы, сугробы, серое небо, скверный климат, весной разливы и мифологическая грязь! <…> Леса, болоты, куриные (курные. – С. Б.) избы, что тут любезного?» – спрашивала она Константина Аксакова[1545]. А затем рассказывала о стране, которую действительно любила: «…я решительно житель Юга, степь, высокий бурьян, черкасы с чубами, кулиш на открытом воздухе, когда вечереет, вот что мне нравится <…> начало личности развивалось под влиянием этих приятных проявлений»[1546]. О чем же тут спорить, когда она даже «черкасов с чубами» не забыла?!
Жизнь в Новороссии, украинизированной самими украинскими крестьянами, окажет такое влияние на Александру Осиповну, что она сама себя будет без стеснения называть «хохлачкой».
Это слово не было для нее обидным. Впрочем, известно, что крестьяне с украинско-русского пограничья еще в XX веке называли себя «хохлами», не считая его ни оскорбительным, ни бранным[1547]. Если же Александра Осиповна сталкивалась с пренебрежением к «хохлам», то тут же была готова дать отпор. Комментируя путевой дневник – «журнал походу» – своей матери, Надежды Арнольди, она придралась к невинной (на взгляд русского человека) фразе: «Неподалеку нас встретил хозяин и хозяйка, оба во всей форме малороссы <…> но в их домике всё было чисто и порядочно». И все-таки фраза задела, и Александра Осиповна приписала в скобках: «…отчего такое презрение к ним (к малороссам. –