переводил обороты, слова, буквально, применяясь к русской речи»[1617]. Об этом говорит не только обилие украинской лексики (ее очень много в «Вечерах» и «Миргороде», хотя проникает она и в «Мертвые души»), но и словосочетания, построение фразы, синтаксис. В ранних редакциях влияние малороссийского языка заметнее, чем в поздних, что, впрочем, очевидно всякому читателю «Тараса Бульбы». Вспомним, как звучит первая фраза этого «рыцарского романа».
Редакция 1835 года: «А поворотись, сынку! Цур тебе, какой ты смешной!»[1618]
Редакции 1842, 1851–1852 годов: «А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой!»[1619]
Мандельштам приводит множество подобных примеров. Я ограничусь двумя, наиболее яркими и очевидными, где Гоголь не просто переводит с малороссийского на русский, а даже перекладывает украинские думы на язык своей русской прозы.
Вот иноземный капитан подошел к самой большой пушке, направив ее на козаков: «Страшно глядела она широкою пастью, и тысяча смертей глядело оттуда. И как грянула она, а за нею следом три другие, четырекратно потрясши глухо-ответную землю, – много нанесли они горя! Не по одному казаку взрыдает старая мать, ударяя себя костистыми руками в дряхлые перси; не одна останется вдова в Глухове, Немирове, Чернигове и других городах. Будет, сердечная, выбегать всякий день на базар, хватаясь за всех проходящих, распознавая каждого из них в очи, нет ли между них одного, милейшего всех: но много пройдет через город всякого войска, и вечно не будет между ними одного, милейшего всех»[1620].
А вот народная песня «У Глухове, у городе…»:
У Глухове, у городе стрельнули з гарматы;
Не по одном казаченьку заплакала маты!
То вона от сна прочинала,
На базар выхожала
…………………….
Старого козака и младого о своем сыне пытала
Первая сотня и другая наступае, вдова сына не видае.
В другом фрагменте знатоки украинского фольклора легко найдут знакомые строки из думы об Ивасе Коновченко, которая вошла в сборники украинских песен и дум, собранных князем Цертелевым, Максимовичем и Лукашевичем. Все эти сборники были в распоряжении Гоголя, работавшего над второй редакцией «Бульбы». Сам Николай Васильевич, как известно, тоже собирал песни и думы и предпочитал их скучным сочинениям историков.
Вот «Тарас Бульба»: «Эй вы, пивники, броварники, полно вам пиво варить, да валяться по запечьям, да кормить своим жирным телом мух!»[1621]
А вот строки из думы об Ивасе Коновченко:
Вы грубники, вы лазники,
Вы броварники, вы винники,
Годе вам у винницах горелок курити,
По броварнях пив варити,
По лазнях лазень топити,
По грубам валятися, –
Товстым видом мух годовати…[1622]
При этом в знаменитых гоголевских описаниях природы господствует собственно русский язык, а не русский перевод с малороссийского. Русский преобладает и там, где Гоголь пишет о предметах, выходящих за пределы малороссийской жизни, поэтому в «Ревизоре» и «Мертвых душах» «речь ведется и действующими лицами, и автором преимущественно по-русски»[1623]. И, разумеется, безраздельно господствует русский язык там, где писатель начинает рассуждать о философских материях, об общественном устройстве, о посте и молитве. Поэтому самой русской (и при этом самой неудачной) книгой Гоголя стали «Выбранные места из переписки с друзьями».
А вот когда Гоголь описывает малороссийскую жизнь, то он «весь превращается сам в малоросса, вот-вот участвующего в качестве действующего лица»[1624]. Ближе всего русский язык повестей Гоголя к украинскому там, где автор передает чувства: грусть, веселье, любовь. «Как только Гоголь рисует настроение, он прибегает к родной речи, каково бы ни было это настроение, добродушное ли, суровое ли, раздраженное…»[1625]
Впрочем, не нужно быть филологом, чтобы заметить: по-настоящему любят – только в «малороссийских» сочинениях Гоголя. В сочинениях «великороссийских» это чувство если и возникает, то принимает формы самые извращенные, как любовь Акакия Акакиевича к своей шинели. Оксана и Вакула, Левко и Ганна, Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна – все они остались там, в любимой «гетьманщине». А какая любовь может быть «в стране снегов, в стране финнов»? Влечение поручика Пирогова к молодой немке, а художника Пискарева к проститутке, внушенное самим демоном Невского проспекта. Вот какая любовь возможна «в стране финнов»! Сгинь! Сгинь! Даже преступная страсть Андрия к полячке, обернувшаяся бедой для целого запорожского войска, все-таки и выглядит естественней, и вызывает у читателя больше сочувствия.
Разумеется, обращает внимание Мандельштам и на многочисленные выпады против «москалей» или «кацапов», рассыпанные по тексту «Вечеров на хуторе близ Диканьки».
Еще задолго до Мандельштама читатели Гоголя, и друзья его, и враги, обратили внимание на особенности его языка. Этот язык великолепен, но ведь сам Пушкин в хвалебной рецензии на второе издание «Вечеров на хуторе близ Диканьки» замечал: «Мы так были благодарны молодому автору, что охотно простили ему неровность и неправильность его слога, бессвязность и неправдоподобие некоторых рассказов»[1626]. Не станем спорить о правдоподобии. Недаром же автор «Носа» позднее заметит: «Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, – редко, но бывают». Но как же быть с «неправильностью слога»?
Сенковский писал о первой редакции «Тараса Бульбы»: «Чтобы усовершенствовать эту прекрасную повесть, стоило только исправить в ней русский язык…»[1627] А Булгарин как-то злобно бросил: «Гоголь весьма плохо знал язык Великороссийский»[1628]. Не Булгарину судить Гоголя, его неприязнь к великому писателю известна. (А. Ф. Писемский даже назвал отзывы Булгарина о Гоголе «памятником ненависти»[1629].) Но упреки появились будто не на пустом месте. Много лет спустя Бунин, Гоголя не любивший, тоже упрекнет его за одну из фраз первой главы «Мертвых душ»: «…два русских мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем»[1630]. «А каких же мужиков рассчитывал встретить там Гоголь, неужели португальских?» – съязвил Бунин.
Но задолго до Бунина, уже после первого издания первого тома «Мертвых душ», на «русских мужиков» обратили внимание читатели. Федор Толстой-Американец увидел в этих словах «невольно вырвавшееся небратство». Его поддержал и Федор Тютчев. Оба заметили, что «москвич уже никак бы не сказал “два русских мужика”»[1631].
В самом деле, так мог бы написать иностранец или же человек, который привык жить в местности, где мужики были не русские или не только русские. В «журнале походу» Надежды Ивановны Арнольди встречаем «русского мужика» в похожем контексте: «русский мужик нам сказал, что Пески разделяются от Манжели одной рекой»[1632], «Меня на станции подвезли к курной избе, вышли русские ямщики…»[1633]
Наконец, один из величайших авторитетов в русском языкознании Владимир Иванович Даль, прочитав гоголевскую повесть «Рим», написал Погодину: «Удивительный человек Гоголь! Увлекаешься рассказом его, с жадностию проглотишь всё до конца, перечитаешь еще раз и не заметишь, каким диким языком он пишет. Станешь разбирать крохоборчески – видишь, что совсем бы так писать и говорить не следовало; попробуешь поправить – испортишь, нельзя тронуть слова. Что, как бы он писал по-русски?»[1634]
В самом деле, «Вечер накануне Ивана Купалы», впервые напечатанный в февральской и мартовской книжках «Отечественных записок» за 1830 год, подвергся большой редакторской правке[1635]. Павел Петрович Свиньин, в то время издатель журнала, выправил стиль Гоголя так, что получил потом от автора довольно резкую отповедь, которую и теперь читатель встретит во всяком издании «Вечеров на хуторе близ Диканьки»: Плюйте ж на голову тому, кто это напечатал! бреше, сучий москаль. Так ли я говорил? Що-то вже, як у кого чорт ма клепки в голови!»[1636]
Удивительный гений, украинец-волшебник, который сумел подчинить себе даже русский язык.
Гоголь-чаровник
Гоголь обладал талантом очаровывать людей. Как будто непрактичный, некорыстолюбивый и нерасчетливый, он тем не менее умел устроить дела так, как ему было нужно. Несколько лет он преподавал историю в Патриотическом институте, одном из трех в Петербурге того времени закрытых учебных заведений для «благородных девиц». Институт располагался на 10-й линии Васильевского острова. Николай Васильевич был высокого мнения об институте и легко убедил маменьку, что в это «превосходное заведение для девиц»[1637] следует отправить его сестер, Анну и Елизавету. Оснований для их зачисления не было: Патриотический институт предназначался для дочерей военных, а покойный Василий Афанасьевич служил по статской части, да и то недолго. Правда, Гоголь обещал платить за сестер из своего жалования – год спустя сестер приняли в институт за счет казны. Гоголь вскоре покинул институт, но сестры учились там даже дольше положенного (восемь неполных учебных лет вместо шести)