— Альбина Викторовна, есть ли какие-то доказательства того, что вы рассчитались с Грудинским?
— Расписку, что ли, мне надо было брать? Чтобы он меня послал подальше и больше не возвращался с того места, куда я послала бы в ответ?
— Кто-то может подтвердить, что вы отдали деньги?
— Да что вы такое говорите, товарищ начальник! — Альбина холодно и насмешливо покосилась, однако поднялась со своего места, дотянулась до графина с водой, кем-то заботливо подготовленного, налила себе и выпила залпом из граненого стакана, раздувая ноздри. — И что вы хотите сказать, что я могла за двенадцать кусков зелени убить и его, и его девку? Каюсь, много грехов на мне, но мокрых — никогда…
— Говорили, встреча у него с кем-то была накануне. Поэтому вполне возможно, что это могли совершить те лица, которые взяли крупную партию сигарет, но не рассчитались за товар.
— С Витей Сочинским он встречался… Сокол под ним ходил…
— Откуда вам это известно?
— Сорока на хвосте принесла…
Голодные игры
Октябрь, 1993 год, Минск
Денисов, как деревянный, пришел домой к ужину, засел в спальне, где рядом с кроватью оборудовал рабочее место, взял со стола копии допросов, затем — рапорты сослуживцев после отработки на рынке связей Грудинского с уголовниками. Читал, не понимая ни слова, смотрел в потолок, слушал ребячий гвалт из соседнего зала и увещевания рассерженной жены, что тщетно пыталась утихомирить разгулявшихся отпрысков. Игорь с возмущением вспомнил, что вот уже которое уголовное дело подряд он мог записывать в глухие «глухари», как будто опытный сыщик нюх потерял напрочь. И не видать даже маленькой зацепки, чтобы распутать клубок в деле Лисовского и в деле Грудинского. И все же не зря в народе говорят, что утро вечера мудренее: ровно на следующий день капитан вспомнил про базу отпечатков пальчиков, зашел к коллегам поинтересоваться, нет ли каких совпадений, и — о чудо — появилась зацепка!
Некая Илона Бельская, недавно освободившаяся из мест лишения свободы, два года отбыв наказание за неуплату алиментов, каким-то образом, судя по отпечаткам пальцев, присутствовала на последней вечеринке Соколовича/Грудинского и могла быть свидетелем громкого двойного убийства.
— Откройте, милиция! — Стажер Трофименко постучал в хлипкую дверь покосившегося частного деревянного дома, с минуту прислушался, но никто не открыл.
В зарослях лебеды и оборванного куста сирени шуршали глупые куры, разгребая пыль в надежде отыскать остатки пшена, над серой крышей весело щебетали воробьи, на востоке в вечернем небе, посиневшем к ночи, вспыхивали зарницы — предвестник хорошей погоды.
Трофименко постучал громче и настойчивее.
— Откройте, милиция! Я знаю: дома кто-то есть. Не откроете — выломаю дверь! — Не вполне уверенный в осуществлении озвученной угрозы, Трофименко с опаской глянул на грозных представителей отряда особого назначения, наблюдавших за ним у ворот, пнул в дверное полотно ногой с нелепой яростью и замер в ожидании.
— Что надо? — наконец ответил за дверью глухой женский голос.
— Бельская Илона Борисовна?
— Ага…
— Открывайте…
Бельская в накинутом поверх ночной рубахи цветастом халате, босая и лохматая, стояла в проеме, не понимая, чего от нее хотят незваные гости. И молчала. Худая, даже враждебная женщина, похоже, была пьяна несколько дней кряду.
— Бельская Илона Борисовна? — повторил вопрос Трофименко. И чем дольше она молчала, тем больше ее колотила нервная хмельная дрожь. Группа захвата спокойно прошла в дом, но там больше никого не оказалось.
— Чисто! — отрапортовал омоновец.
Минуя дрожащую хозяйку, протиснулся в дверной проем и Трофименко, машинально отметив смятую постель на разложенном диване, окурки вперемежку с бутылками из-под дешевого вина на столе и брошенного на потертый бордовый ковер, потрепанного жизнью игрушечного медведя с оторванной лапой.
— Я ждала вас, — сухо пробормотала Илона. Еще недавно красивая, женщина подурнела и скукожилась вся — то ли от постоянного злоупотребления алкоголем, то ли от гнусных тяжелых мыслей, то ли от того и другого вместе.
Она откинула, сбросила с плеч ситцевый цветастый халат и осталась в ночной сорочке, обнажив худые плети рук и выпирающие кости ключицы, нисколько не стесняясь. Стажер увидел ее испуганное лицо.
— Я ждала вас, — повторила Бельская. — Ах, когда же это все кончится?! — все бормотала и бормотала женщина. — Ждала… — Она присела на край дивана и тихо произнесла: — В тот день он жестко дал понять, чтобы язык держала за зубами. — По щекам покатились слезы. — Я пыталась. Старалась. Хотела забрать мою девочку из интерната. Ничего не получилось. У меня ничего не получилось! Опять, блин, из-за какого-то мужика! Да чтоб он сдох! — Женщина обхватила ладонями голову и завыла, качаясь то в одну, то в другую сторону.
— Кто приказал держать язык за зубами? — пытался дознаться Трофименко, но Бельская его не слышала.
Через несколько минут завывания женщина сама взяла себя в руки и продолжила:
— В конце августа на улице познакомилась с мужчиной. Женя Новиков. Оказалось, старше на четыре года. Повстречались пару раз, потом в постель. Я два года в колонии сидела — кинулась на него, как на красную тряпку, голодная. У него татуировка в виде орла на плече, сказал, сделал в Афганистане. Однажды шестьсот долларов попросил, сказал, для дела. Я поверила, с книжки сняла, копила для дочери. А через неделю показал пистолет, он купил его на эти деньги. Сказал, пистолет нужен для самообороны. В тот день Женя позвонил и сказал, что заедет на такси и отправимся в гости. Встретились с Соколом — так он звал того парня, холеного, красивого и нагловатого. Поговорили, купили в магазине какой-то дорогой коньяк, пошли в один из ближайших домов, в квартире девчонка была. Наташа. Совсем девчонка… Пили коньяк, закусывали, мужики обсуждали дела, что-то про партии сигарет. А потом девочка вышла на кухню, Женя достал оружие и нажал на курок, но выстрела не последовало — пистолет дал осечку. Сразу устранил неполадку и выстрелил дважды. Второй, как он сказал, контрольный в голову. И говорит: «Борька, не надо разбрасываться сигаретами, потому что спалишь квартиру!» Девочку отвел в другую комнату и убил ее там. После заставил меня убрать в квартире, вымыть посуду и уйти. Через пару дней вернулся, шестьсот долларов привез и еще две тысячи долларов сверху, за молчание. Больше я его не видела, только на днях позвонил по телефону и потребовал передать через проводника поезда в Москву тысячу долларов, что я и сделала.
— Собирайтесь, составим фоторобот…
— Никуда я не поеду! Я не смогу больше в тюрьме!
— Дочь вернуть хотите?
— Не трави душу, гражданин начальник!
— Значит, едем…
Простывший след
Октябрь, 1993 год, Московская область, Минск
Выехали по холодку, сразу как только прибыл первый поезд. В туманный ранний осенний час к полукруглой привокзальной площади на сереньком «опеле» подъехал старый приятель Василь Васильевич, с которым довелось пересекаться по службе во времена общих границ. По ухабам проселочной дороги Московской области пробирались они с капитаном Денисовым и подчиненным ему стажером более часа. Слегка пожелтевшие березы сменялись то ольховыми зарослями, то еловыми, вдали то сям то там виднелись убранные и перепаханные сельскохозяйственные угодья, и конца и края не было бесконечному пути.
Важно заметить, что в числе привычек настоящего московского полковника запаса, который в этот утренний час вызвался исполнить роль проводника, была привычка удивлять необычными неожиданными поступками, в том числе манерой уезжать из дома внезапно. Куда и зачем едет, седовласый заслуженный пенсионер своим попутчикам, как правило, также никогда не сообщал, а его и не спрашивали уже, привыкли к причудам старика. Когда-то Василь Васильевич свято верил, что всякие расспросы гибельны для успешного окончания любого задуманного дела. Вот и сейчас на множественные вопросы Денисова о цели длительного проезда в московскую глушь саркастично отмалчивался, улыбаясь хитро желтыми вставными зубами, загадочно при этом добавляя:
— Даму я отыскал! Завидущую! Вам понравится!
— Васильич! Какая дама? Зачем она нам?
Выйдя на тихий почтенный отдых, и без того ершистый полковник, сам того не замечая, стал весьма несговорчивым и вредным, а то и вовсе превратился в настоящего самодура, тем самым увеличивая пропасть между собой и окружающим миром. По отношению к своим домашним, в особенности ко взрослым детям, зачастую был враждебным, глухим и слепым. Постепенно теряя физическую и интеллектуальную форму, он все чаще забывал простые слова и мысли и отдалялся от реального мира, создавая свой, во многом жестокий и враждебный, болезненный фантазийный мир, из которого каждому, кто соприкасался с ним, хотелось убежать как можно дальше. Конечно, благоверной жене его уже начинало казаться, что Василь Васильевич просто постарел и чуть ли не погряз в старческом маразме, поскольку прожил жизнь, ни на йоту не меняя своих установок. Чрезмерная принципиальность, упрямое упорство и закостенелый консерватизм его, быть может, помогали в свое время на службе, но теперь воспринимались многими как неприятное придурковатое психическое отклонение. Вечно помятый сюртук да перештопанные старые брезентовые штаны лишь дополняли нелепый вид грозного старикашки.
По праздникам, находясь в кругу семьи, он навевал скуку своими воспоминаниями о прежних временах, с упоением рассказывая о героических подвигах советской милиции, при этом ему уже было трудно сосредоточиться на какой-то конкретной мысли. И тем не менее он любил рассуждать о политике, экономике, музыке и гимнастике. Причем престарелый отставник был убежден: он настолько хорошо владеет темой, что мог бы прямо завтра возглавить правительство, министерство или спортивную федерацию. Разумеется, все окружающие его люди непременно должны были подстраиваться