не удостаивал меня вниманием.
Ни меня, ни Кадию, ни Андрис – хотя мы собрались вокруг него, как три добрые феечки-крестные. И копошились, копошились, взволнованно переглядывались: как же привести его в чувство? Исподволь я подумала, что «копошусь» не столько даже из-за Дахху, а чтобы самой отвлечься от мыслей о нашей ошибке…
– Йоу, лекарь, ну не горюй же! – Андрис поправила шапку Смеющегося, сползшую ему на глаза. Стало видно, что безысходный взгляд Дахху направлен на мертвую танцовщицу.
Йоукли вздохнула:
– Слушайте, надо убрать тело, а то бедняга совсем свихнется.
Полынь прицепил на доску последнюю догадку и направился в сторону трупа. Там он технично взял почившую Кару под мышки и поволок прочь из зала.
– А куда ты ее денешь? – Кадия вытаращила глаза.
Полынь на секунду замер. Потом поднял лицо, которое за шторками темных прядей казалось бледнее и острее обычного.
– Ты не хочешь знать этого, Кадия, – подмигнул куратор.
Толкнул дверь ногой и, вытаскивая труп, случайно приложил танцовщицу виском о косяк. Кад позеленела. Я сглотнула ком в горле и, поразмыслив, заняла вахту у «детективной» доски.
Придумывать гипотезы. Больше гипотез. Работать. Загрузить свой мозг так, чтобы было не до скорби. Действенный план, если тебе плохо, – возьмите на заметку.
– Насколько я понимаю, – я повертела новую бумажку, – Пустота ответила на прямое нападение. До тех пор, пока лечебное заклинание не двинулось к ней, она была спокойна. И моей золотой сети тоже не испугалась. Учтем это.
– Тоже хорошая мысль, – зевнул Анте.
Девушки оставались подле Дахху.
Раздумывая над дальнейшими теориями, я прикусила кончик карандаша, валявшегося на приступочке под доской. Потом с негодованием его выплюнула. Карандаш был явно погрызен до меня, фу, гадость какая!
Вернулся Полынь. Все взгляды обратились к нему. Куратор молча кивнул. Потом, как всегда бесшумно, пошел к доске – в глазах Полыни отчетливо горела ревность: как? Ты на мои заметки позарилась, малек? А ну уступи профессионалу!
Но на середине залы куратор вдруг остановился. Взгляд у него затуманился… Полынь тряхнул головой – колокольчики звякнули – и выжидающе посмотрел на меня:
– Тинави, когда придет твоя танцовщица?
– Что? – переспросила я, решив, что не расслышала.
– Ты сказала, что позвала к нам девушку из переулка Тридцати Грехов, – терпеливо пояснил Ловчий. – Чтобы мы убедились в существовании Пустоты. Когда она придет?
Слюнявый карандаш со стуком выпал у меня из пальцев. Я моргнула.
Полынь не казался сумасшедшим. Вернее, казался, но не более, чем обычно.
– Присоединяюсь к вопросу, – кивнула Андрис.
Потом Ищейка зевнула, потянулась, как после долгого сна, достала из сумки апельсин и начала его как ни в чем не бывало чистить.
– А где мой шарф? – Дахху вздрогнул и схватился за горло в такой панике, будто отсутствие шарфа лишило его кислорода и смысла жизни одновременно.
– Вы чего? – только и сказала я.
Анте Давьер резко выпрямился, как палку проглотил. Маньяк сморщил нос, пригладил волосы и, поколебавшись, провозгласил:
– Дамы, господа, боюсь, Тинави ошиблась. Сегодня танцовщица не придет. Она придет завтра.
Все задумчиво, слегка механически закивали.
– Думаю, наше собрание лучше перенести, – продолжил Анте Давьер, и его голос звучал, как у гипнотизера – уверенно и плавно. – Чтобы сразу работать с доказательствами.
– Логично, – согласилась Андрис.
Полынь рассеянно кивнул. В нем, кажется, шла какая-то борьба. Куратор все пытался посмотреть на нашу «детективную» доску, но взгляд Ловчего снова и снова соскальзывал с нее, как дождевые капли – со стеклянного шпиля Казначейства.
– Ладно, на сегодня закончим, – наконец с сомнением выдавил Внемлющий.
Глаза мои чуть не вывалились из орбит. Анте мило со всеми попрощался – настолько мило, насколько позволяла его репутация в нашем непростом кругу.
Андрис ушла первой, радуясь, что удалось содрать шкурку апельсина одной длинной полосой и с опаской придерживая табакерку с беснующимся внутри призраком Иладриля.
Полынь, подождав минуту после ее ухода, тоже двинулся к выходу. Еще пару раз он пытался обернуться на доску, но будто чья-то невидимая рука останавливала его.
Кадия и Дахху мялись особенно долго.
– Ерунда какая-то, да? – пробормотала Мчащаяся.
– Да, – ошарашенно согласилась я и выдохнула.
Ну хоть кто-то!
– Непонятно – есть эта Пустота, нет ее… Ладно, хорошо, что зараженных пока мало. Надеюсь, завтра все прояснится, – разочаровала меня подруга.
Дахху же уплыл, как сомнамбула, не прощаясь, двумя руками держась за горло. Я встревожилась: не придушит себя ненароком? С него станется!
Остались только Анте и я.
Танцевальный зал был слишком велик для двоих. Даже если один из них – падший хранитель, а черепушка второй раздулась от вопросов.
Я сложила руки на груди и вновь подошла к арочному окну. Подалась вперед и уткнулась носом в стекло.
Город снаружи дышал мерно, мирно, как великан – спокойный и неторопливый, твердо верящий в благорасположение судьбы, безмятежно спящий средь заливных лугов. Где-то там, в нутре великана, разрасталась опухоль, ловко укрывавшаяся от чужих взглядов. Но добряк не ждал подвоха и не помнил проблем.
– Она так защищается, да? – Я повернулась к Анте Давьеру. – Она каким-то образом стирает человека целиком, вместе со всеми воспоминаниями о нем. Поэтому и Пустота?
Маньяк уже откуда-то принес вино и теперь наполнял им высокие тонкие фужеры. Потом подошел, протянул мне бокал и тоже стал оглядывать набережную за окном. Но там, где я любовалась, его взгляд оставался жестким и цепким. Как у недовольного дворянина, пришедшего инспектировать вверенные арендаторам угодья.
– Боюсь, вы правы. К тому же это объясняет, почему упомянутый мной эксперимент по изучению Пустоты свернули. Сложно не бросить то, о чем не помнишь.
– Значит, все подопытные умерли, – резюмировала я. – Про живых зараженных ребята помнят.
Анте кивнул и глотнул вина:
– М-м, терпкое. Попробуете? Вечер был долгий.
Я молча поставила бокал на пол. Еще чего.
Анте открыл раздвижные двери и вышел на террасу. В залу незримой волной хлынул прохладный воздух, отдающий гнилыми водорослями, лилиями и далеким запахом дыма – студенты репетируют скорое солнцестояние, уже вовсю скачут через костры.
– Как мы ее остановим? – Я с внезапным отчаянием выкрикнула это в спину Давьеру и сразу смутилась собственного громкого голоса.
Вышла за ним и сказала уже гораздо тише – пусть думает, что кричала, чтобы он услышал:
– И вообще… надо ли?
– Вы о чем? – мрачно поинтересовался Анте.
– Может, прах с ней, с этой Пустотой? Из-за нее пока никто не умер. Кроме Кары. Вдруг она на самом деле безобидна? Пока не начнешь ковыряться? – Я оперлась спиной на парапет.
Поймав мой обнадеженный взгляд, Давьер расхохотался:
– Меня умиляет, как вы боитесь брать на себя ответственность. Не разбив яиц, омлет не сделаешь.
– Вы так всегда оправдываетесь? – с неприязнью бросила я.
Давьер неторопливо глотнул еще вина, пожал плечами:
– Это к делу не относится. Что касается других смертей… Возможно, в Шолохе умер еще кто-то. Но о нем никто не помнит, поэтому жалоб нет.
А он ведь прав.
Маньяк продолжил:
– Мне понравилось наблюдение Ловчего касательно искры. Если Пустота действительно боится ее, я бы хотел в этом убедиться.
– Каким образом? Если мы опять нападем на Пустоту, она просто убьет еще одного человека.
– Но нам не надо нападать на Пустоту. Мы будем воздействовать на саму искру. Это не прямое влияние, оно не несет угрозы. Искра – объект в высшей степени нейтральный. С ее помощью нельзя бороться, причинять боль. Она не враг Пустоте. Формально.
Я задумалась.
– Вы уж поверьте моей теоретической базе, – присовокупил Анте, видя, что я сомневаюсь. – Даю слово. Опосредованное влияние безопасно.
Я покосилась на него. Ну да, ну да, невысока цена его слову. Проверить без опыта не получится. А если он окажется неправ и еще кто-то умрет – что ж, у нас в «дано» сказано, что Давьеру плевать на чужие жизни.
– Просветим еще одного больного и посмотрим, как Пустота будет действовать, если искра разгорится, – продолжал настаивать Давьер. – Вдруг увеличения искры хватит для того, чтобы Пустота сама решила уйти?
– А искра что, может увеличиться? – Я удивилась.
Давьер смерил меня уничижительным взглядом:
– Конечно. Она увеличивается каждый раз, как вы чувствуете любовь, благодарность, надежду, вдохновение или любую другую сильную положительную эмоцию. И уменьшается, когда вас ничего не трогает. Поэтому страстные люди живут гораздо дольше равнодушных при прочих равных показателях. Искра накачивается, как мышца.
– И как мы заставим чужих людей испытывать все это, интересно? Мы же их не знаем.
– Так зачем вам чужие. – Анте поставил бокал на парапет. – Пустите Пустоту в себя.
Я так резко повернулась к нему, что рукавом задела фужер. Он улетел в темноту набережной, со звоном разбился, и чей-то недовольный вопль возвестил нам с Анте, что мы «совсем обнаглели, богачи пепловы».
– Да вы совсем обнаглели! – мгновенно «украла» реплику я, запустив ею в маньяка.
Тот лишь пожал плечами:
– Унни вас оберегает, Тинави. И будет оберегать. Но вы можете попросить ее отступить на какое-то время, чтобы Пустота зашла.
– Зашла на огонек, ага… – под нос буркнула я.
– Мы опробуем идею с искрой, а если не получится, вы попросите энергию бытия выдавить Пустоту обратно.
– Почему вы так уверены, что это сработает?
Он оскалился, в смысле, улыбнулся:
– Но почему бы не попробовать? Какая разница – вы или кто-то другой? Вы хотя бы будете в курсе происходящего. В отличие от бедных, несчастных, ни в чем не повинных граждан, о которых так горюет господин Дахху, – язвительно закончил он.