Обалдеть. Какая разница, говорит.
И тут я замерла.
А и впрямь. Какая разница?
Если вдуматься, у меня действительно больше шансов выжить после столкновения с Пустотой, раз на моей стороне играет унни.
Да и моя эмоциональная нестабильность в кои-то веки пригодится. Мне палец покажи – расхихикаюсь. Пустота с таким еще не встречалась. Рванет прочь из моего тела, только пятки засверкают. Или пуповины, что у нее там из органов?
Да, идея имеет право на жизнь…
– Вы что, серьезно над этим задумались? – Анте опешил.
– А не надо было? – Я подняла брови.
– Конечно, нет! Такие как вы ценны для Вселенной. – Он вдруг рассердился. – Люди, которые дружат с унни, – это кладезь. Это гарант развития, гарант движения миров вперед. Это то, что заставляет все меняться, литься, становиться лучше – или, как минимум, становиться другим. Вы думаете, Отец наклепал шестерых хранителей, и все, нас хватит до скончания веков? Да нет. Людям тоже надо стараться. Стараться каждый день. Только они об этом забывают. Давят на унни, как будто она им что-то должна; выжимают из мироздания все соки на потребу своим прихотям или, обленившись, сидят на месте, ждут, пока пройдет день, еще день, и вся жизнь. И такие, как вы, умеющие поймать ритм вселенной, – в итоге уникумы, хотя должны быть нормой! Что вы смеетесь? – рявкнул он, когда я звонко расхохоталась.
– Вы сделали мне лучший комплимент в моей жизни. – Я утерла выступившие от смеха слезы и, подпрыгнув, села на парапет.
Свесила ноги наружу и беззаботно ими заболтала.
Я восхищенно покачала головой.
– Кладезь, уникум, ритм вселенной – вот это я понимаю! Спасибо, Анте, но вы хвалите меня за то, в чем нет ни капли моей заслуги. Все вопросы к Карлу. Он не пожалел потратить время на мое, дурынды, обучение… – от души сказала я. – Вы бы тоже могли заняться чем-то подобным. Хотя о чем я говорю, небо голубое! Вы ведь совсем другой, да? – Я скривилась. – Ладно. Вашу речь я запомню. Будет греть мою искру назло Пустоте.
– Зовите меня Анте. А еще лучше Теннет. Я скучаю по этому имени, – неожиданно и как-то наивно, некстати признался маньяк.
В его лице мелькнула тень того зеленоволосого парнишки из 1147 года.
То ли Давьер не услышал презрения в моем монологе, то ли проигнорировал его. Так или иначе, он подставил мне бок без брони. Рановато.
– Боюсь, вы пока не заслужили это имя! – Я фыркнула. – Теннет, о котором я читала в сказках, потом в учебниках, потом – страшно подумать – в молитвенных сборниках (да, у наставника мы разное проходили), был не таким. Он бы никогда не убил. Никого. Один симпатичный комплимент – это доброе дело, конечно, но не маловато ли для прощения?
Маньяк умолк. Лицо его окаменело.
– Если вы думаете, что укор, полученный между делом от смертной девчонки, заставит меня раскаяться, – вы полная дура. – Он неприятно усмехнулся. – Я сам себе высший судия. И чужие слова могут меня разозлить, но повлиять на меня – никогда.
Я вдруг вспомнила, что «маньяк» – это отнюдь не милое прозвище. Быстро спрыгнула с перил обратно на террасу – вдруг столкнет меня, непочтительную? – и приготовилась, если что, колдовать.
– Однако… – Анте Давьер глубоко задумался. – Да. Я готов пустить Пустоту внутрь себя. Давайте поставим эксперимент на мне.
– Что, правда?
– Конечно. Такие предложения делают либо со всей серьезностью, либо не делают вообще. К тому же только так я смогу убедить вас, что мне можно верить в дальнейшем. Это вечное сомнение… Утомляет.
– Ну, согласитесь, вы сами виноваты.
Он пожал плечами.
Я пораскинула мозгами.
Вроде мы ничего не теряем. На уловку тоже не похоже.
– Только я предлагаю расширить наш эксперимент, Давьер, – раз вы утверждаете, что игрища с искрами безопасны.
– Ну-ка?
– Давайте включим в уравнение бокки. У них же есть искры. И бокки умеют залезать внутрь людей. Если Пустота боится искры, то при пособничестве духов мы устроим настоящие скачки в вашем организме… И, может, как-нибудь вытурим эту дрянь без помощи унни.
– Я восхищаюсь вашей фантазией, Тинави, – покачав головой, протянул Анте. – Не зря вы столько времени провели с Карланоном. Он тоже всегда был тот еще… затейник.
– Только нам тогда придется сказать Дахху. Бокки слушают только его.
– О нашем чудесном эксперименте? Да, без проблем.
Неожиданно от платана, растущего впритык к дальнему концу террасы, донеслось птичье пение. Долгая трель завершилась росчерком – коротким резким звуком в конце, будто зяблик спохватился, что сказанул лишнего.
– Анте, – в свою очередь, решила сказануть лишнего я, – а если вы ошибаетесь и Пустота вас убьет? Если о вас все забудут, как о Каре, кроме меня? Каково вам будет?
– Такого не случится. – Он помотал головой и поджал губы. – А если бы и случилось… Раз на мою и вашу память Пустота не действует, то и на хранителей тоже. А мнение остальных, если честно, можно засунуть в задницу.
– А как же Кадия? Вы ее не любили? – Зяблик продолжал вдохновлять меня на душевную археологию.
– На вашем месте в первую очередь я бы задавал вопрос о том, любила ли Кадия меня, – усмехнулся Давьер. – Потому что, очевидно, нет. А что до моих эмоций… В какой-то момент им перестаешь придавать особый смысл. Лет так через пятьсот, – съязвил он.
– Ой, ну да, конечно. Именно поэтому вас совсем не распирает гордыня. Круглосуточно. Да такая сильная, что пустить в себя Пустоту кажется идеей удачнее, чем позволить совершить это глупой девчонке. Вдруг все удастся и лавры спасительницы достанутся ей, ужас-то какой, да?
Он рывком выпрямился и сложил руки на груди:
– Мы с вами не друзья, Тинави, чтобы вы своими маленькими пальчиками пытались залезть мне в душу. Но да. Вы правы. Я не любил Кадию. Как минимум потому, что она не любила меня. Недостойно бога бегать за той, что сохнет по какому-то хилому лекарю, как считаете?
– Вы поэтому выбрали Дахху своей жертвой?
– Его выбрал не я, а помощники Митраса Голя, поставлявшие мне магов. Для меня Дахху из Дома Смеющихся – самый симпатичный человек из всей вашей компашки, – почти с ненавистью выплюнул Анте.
Я пожевала губами:
– Ну это не помешало вам напасть на него.
– Вы меня провоцируете, Тинави?
– Да нет. Просто вы сказали, что вам, дескать, недостойно было бегать за Кад. Но на самом деле все не так… Недостойно бога жить среди смертных и кичиться своим происхождением, если ничем не отличаешься от жалкого убийцы. Недостойно резать человека на алтаре, а потом изображать с ним дружбу, пользуясь тем, что он всех всегда прощает. Недостойно, в конце концов, самому не обеспечивать того движения вперед, развития и бла-бла-бла, про которое вы так похвально высказались раньше. – Я рассерженно потопала обратно к танцевальной зале. – Но хватит, пожалуй. Завтра я приведу вам нового донора Пустоты – если вы не передумаете, конечно. А вы пока найдите, чем вас можно пробрать, чтобы ваша прахова искра все-таки выросла в размерах. Хоть на капельку.
Оконную раму я пересекла своим привычным макаром… То есть споткнулась и кубарем прокатилась следующие несколько метров.
Встала, отряхнулась и, не оглядываясь, ушла.
Ночью набережная Доро напоминала слоеный пирог.
Перечисляю снизу вверх: маслянистая гладь реки – плотная, сладкая; выше – хрусткие крекеры мозаики и шоколад кованых решеток; потом – щедрый бисквит из воздушных древесных крон, между которыми богатые особняки ласкают взор зефирными нотами.
И, в довершение, – вензеля флюгеров карамельными завитушками.
Я тихо шла вдоль воды.
Магические сферы уличных фонарей, оранжево-желтые, бросали узкие длинные тени мне под ноги, будто умоляли остаться в круге света, не идти вперед. Но снова и снова я вступала в чернильную тьму меж фонарями – бархатную, волнительную, обещающую томную неизвестность.
Нет, в такую ночь нельзя идти домой. Я там запутаюсь, я там совсем свихнусь.
Поколебавшись с минуту, я отправилась к ближайшему двору перевозчиков.
Кажется, не меня одну живопись мироздания не отпускала в кровать: на улицах бродили люди – кучками и поодиночке. Те, что в компаниях, были громкие, веселые, с хитрыми взглядами и той бесшабашностью в жестах, что неминуемо приводит к битой посуде, украденным лодкам и сорванным с чужих губ поцелуям. «Солисты», напротив, держались сдержанно, но глазами так и шарили туда-сюда в поисках приключений.
– Пятиречье, – сказала я сонному кентавру. – Лазарет.
– Подрались? – спросил он, даже не глядя на меня. – Шов наложить хотите?
– Что? Небо голубое, нет, конечно!
– А голос такой грустны-ы-ый… Ночью Лазарет закрыт, леди.
– Знаю.
Мы поехали.
Корпус принца Лиссая располагался сбоку от главного здания Лазарета.
Все окна были темны – кроме одного, на высоком втором этаже. Я потопталась на месте, оглянулась, а потом решительно полезла на разлапистый дуб напротив корпуса, метрах в десяти от здания.
Очень удобное это дерево – дуб. Ветви чередуются, как ступеньки, поднимайся себе в удовольствие, подглядывай за принцами крови сколько влезет!
Помнится, в детстве у меня даже был целый древесный домик на дубе… Как и у ста процентов остальных шолоховских детишек: что не отменяло, а, напротив, прибавляло счастья.
Только я устроилась подле вороньего гнезда, умиротворенная, и обратила светлы очи в сторону окошка Лиссая, как кто-то громко зашипел внизу:
– А ну брысь оттуда!
– И не подумаю! – горделиво ответствовала я.
Меж тем Лиссай в своем окне – безо всяких штор – задумчиво стоял у мольберта. Травяной холст перед принцем светился зеленым цветом. Рука Его Высочества безвольно свисала, и с широкой художественной кисти капала, быстро капала на пол краска. Даже издали я чувствовала, как принц холодеет от пронзающей его неуверенности: а вдруг не смогу? Вдруг получится чушь, не дастся картина?