в облаке неземного сияния. Слова, произнесенные святым отцом, звучали в ушах, заставляя сердце кровоточить. Себастьян попытался было, как и хотел, провести ночь в молитвах, но, к его вящему ужасу, сосредоточиться и остановить хаотичный бег мыслей никак не удавалось.
Голова была полна мирского мусора.
Мнение святого отца, с которым они, знакомые без малого десять лет, были очень близки, значило много. Сегодня священник говорил с ним как с чужим. Несмотря на отсутствие всякого упрека, несмотря на мягкий, сострадательный тон, Себастьян чутко уловил какое-то охлаждение, отдаление, даже отчуждение. Это очень опечалило его.
Во всей Бреонии было не отыскать человека, который был бы посвящен в дела наемника больше и который вызывал бы такое безоговорочное доверие, уважение и любовь. Хранитель церкви был человек мужественный и полностью преданный своему делу. Много лет продолжал он беречь в Ледуме источник духовного света, безропотно снося непрекращающиеся тяготы и лишения, терпя причуды окружающего порочного общества. Остальных священников в свое время убили, или же те бежали прочь, побросав приходы на растерзание городской стражи.
Тяжело думать, что служитель Изначального потерял веру в Себастьяна, поставив на нем крест. Возможно, заслуженно. Скорее всего, так правильно, но Себастьяну малодушно не хотелось терять человека, который стал для него не только священником и строгим духовным наставником, но и другом. Возможно, единственным искренним другом в целом мире.
Только вот сегодня святой отец предпочел ограничиться формальной исповедью и под предлогом сильной занятости отказал в личной беседе.
Этот отказ заставил ювелира страдать.
Усилием воли прервав мучительные раздумья, Себастьян обратился мыслями к Софии, но и тут не нашел облегчения. Какого черта проклятая Искаженная бесцеремонно влезла в жизнь, разрушила его такой ясный, четко устроенный, логичный мир, спутала все чувства? Себастьян ощущал, как внутри кровеносных сосудов бешено стучит кровь, как клокочет злость, почти ярость, с которой он не в силах справиться. Впервые за долгие годы душевное равновесие нарушилось, да еще как! Чашки невидимых весов ходили ходуном, грозя всему механизму сбоем или серьезной поломкой.
Все это просто не укладывалось в голове. И ради чего, о всемогущий Изначальный, он по доброй воле вернулся к нелепой девице, да еще и притащил ее сюда, в святая святых своего мира? В душе творилось необъяснимое смятение, поднималась буря чувств, благополучно спавших все это время. Заглядывая в себя, Себастьян ужасался чуждому, несвойственному ему хаосу. От прежнего порядка и понимания себя не осталось и следа. Думая о Софии, Себастьян был искренне поражен: ему никак не удавалось определить своего отношения к ней – оно скакало, как взбесившаяся лошадь, колеблясь от тихой ненависти до слюнявого умиления.
Но еще больший ужас, заставлявший кровь остановиться и леденеть в жилах, вызывал тот безжалостный факт, что теперь с трудом поддавались определению и чувства к Моник.
Моник – первая, единственная, вечная любовь. Та, которая однажды и навсегда, которая не перестает быть. Это чувство казалось столпом мироздания, основой основ, мерилом и эквивалентом чувств. Оно просто не могло измениться. В противном случае придется признать, что его гармоничный мир рухнул, рассыпался, превратился в ничто, чего допускать нельзя…
Вот на этом он и остановился.
Ведь нельзя просто взять и забыть Моник? Это было бы несправедливо, неправильно. По каким-то своим, наверняка существенным причинам Творец отмерил людям короткий век. Себастьян ни в коей мере не судил Изначального за это и не стремился к вечности: для него жизнь вообще имела малую ценность. Но Себастьяна поражало лицемерное отношение к смерти. Люди живут так мало и уходят навсегда… И очень скоро горе близких заканчивается. Как бы ни были сильны узы дружбы, любви, родства, всех без исключения неотвратимо настигает пустота, стерильная белизна забвения. Люди уходят, подобно тому, как облетают листья на осеннем ветру, а мир продолжает жить, и ничего не говорит о том, что умершие когда-то существовали.
Никто не скорбит вечно. Никто не тоскует всю жизнь. Никто не отказывается найти утешение и, более того, найти как можно скорее, вытеснить старое, заменить, забыть!
Все клятвы о вечной любви и памяти в конечном счете оказываются ложью.
В глазах Себастьяна это было гораздо более страшным, гораздо более жестоким – не сам факт смерти, а предательство живых, малодушно стремящихся вычеркнуть, не бередить душевных ран, заполнить кем-то другим образовавшуюся полость в сердце. Да и само недолгое страдание по ушедшим было по большей части эгоистическим, даже называясь болью утраты. Людей волновали лишь собственные неудобства, связанные с личными чувствами, потерей радости общения, вынужденным одиночеством. На смерть смотрели с точки зрения тех, кто остался по эту сторону незримого рубежа, который всем суждено перейти однажды.
Судьба ушедших никого не заботила.
Поэтому сам он поклялся помнить и скорбеть вечно.
Но события последних дней, тесно связанные с Софией, сильно тревожили. Юная красавица на самом деле взволновала сердце, и Себастьян боялся дать этому определение. Боялся заглянуть в себя и увидеть, что его кокон изо льда разбился или пошел трещинами.
Нет, он не способен на такое предательство! Он не может поступить так же, как те, кого так горячо осуждал на заре молодости. Неужели столь сильно влияние этой бесцветной, бесчувственной крови, которой ровно половина в его венах?
Всю жизнь Себастьян боролся со своей второй сущностью. Говорят, сильфы легкомысленны и ветрены, как породившая их стихия, и совсем не умеют любить. Мать Себастьяна в полной мере доказала правдивость этих слов, вскружив голову его отцу и бесследно исчезнув, едва разрешившись от бремени. Двое крохотных полукровок, нежданных и нелюбимых, остались на попечение надломленного случившимся мужчины в самом сердце недружелюбных Лесов Виросы.
Сильфы никогда не враждовали с лесными людьми, да и с другой нечистью, для этого они были слишком равнодушны. Но люди одинаково плохо относились ко всем нелюдям, а потому на обманутого мужчину и ни в чем не повинных младенцев смотрели косо и зло. Из общины не изгнали, но вступать в контакт с «нечистыми» настрого запретили. Уже вскоре отца убили в пограничной стычке с вепрями, и юному Себастьяну жить стало совсем худо. С горечью вспомнились ему детские годы, безрадостные, голодные, полные тягот, лишений и откровенной ненависти окружающих.
Ювелир грустно вздохнул, вспомнив и родную сестру-близнеца. Альма родилась слабой и болезненной, совсем не приспособленной для выживания. Особенно для выживания в диких Лесах Виросы. Для общины она всегда была обузой и объектом насмешек, еще большим, чем сам Себастьян. Если бы не забота брата, она давно умерла бы, не нужная никому на земле.
Сосредоточенная только на самой себе, Альма часами перебирала цветные камешки, которые Себастьян находил и приносил ей, или просто смотрела прямо перед собой пустым расфокусированным взглядом. Сестра не могла самостоятельно есть, одеваться или выходить из дома, да и не хотела. Она не запоминала людей, события и почти никогда не говорила: за годы, проведенные вместе, Себастьян слышал от нее не больше десятка самых простых слов.
Тем не менее Альма не была слабоумной. Она жила в каком-то особом мире, который никто, кроме нее, не видел. Себастьян подозревал, что сестра гораздо ближе к сильфам, чем к людям. Даже он сам едва ли понимал ее. Но не мог бросить единственного родного человека, последний осколок семьи.
Себастьян глубоко вздохнул и замер, прекратив беспорядочное блуждание по комнате. Все, довольно самобичеваний и мыслей о былом. Черт побери, он просто на взводе от всех этих неудач с поиском черного турмалина. Не стоит накручивать себя и делать скоропалительные, почти наверняка неверные выводы.
Внезапно что-то отвлекло ювелира от непрекращающейся душевной маеты. Посторонние звуки, негромкие, но совсем не вписывающиеся в чуткую ночную тишину. Кто-то осторожно, деликатно ломился в дом, точнее, в одно из окон на первом этаже.
Не мешкая, Себастьян бесшумно выскользнул из кельи, не забыв прихватить с собой заряженный револьвер и шпагу.
Внизу ждал сюрприз. Не в меру интеллигентный, но ловкий злоумышленник уже успел проникнуть внутрь и теперь беспокойно озирался, крадучись ступая по полу, дабы избежать обличительного скрипа старых половиц. И фигура его, и лицо были слишком хорошо знакомы Себастьяну, чтобы обознаться. Так-так, значит, друг пожаловал в гости?!
Происходящее ему совсем переставало нравиться.
Негоже нарушать священную тишину намоленного места неподобающими звуками: воплями или тем более шумом драки, поэтому Серафим пронесся по лестнице легким дуновением сквозняка, в мгновение ока оказавшись за спиной ночного посетителя.
– Как ты нашел меня? – ласково шепнул Себастьян в самое ухо гостя.
Тот дернулся, но понятливо сдержал непроизвольный вскрик, затылком почуяв характерное давление прохладного револьверного дула. Весьма неприятное, щекочущее нервы ощущение.
– Серафим, это ты? – испуганно выдохнул человек, в знак мирных намерений высоко поднимая руки. – Ты что же, преследуешь меня?
– Я задал вопрос.
– Черт тебя возьми, приятель, убери револьвер! – возмущенно прошипел человек, не делая, однако, резких движений. – Совсем уже нервы у тебя шалят с этим проклятым расследованием. Откуда, скажи мне, вот откуда мог я знать, что ты здесь?
– Неубедительно, Стефан, – резко оборвал его Себастьян. – Ты и вправду надеешься, будто я поверю, что ты оказался здесь совершенно случайно одновременно со мною, да еще и посреди ночи? Случайности не случайны, и я давно не принимаю в расчет непреднамеренные совпадения. А после того как охотники, или кто это был на самом деле, оставили тебя в живых, кредит моего доверия к тебе снизился практически до нулевой отметки.