И вот, продираясь сквозь жестокое эхо, Себастьян побежал куда-то вперед, нелепо, размашистыми зигзагами, будто слепой. Снова Моник умрет, а он ничего не сможет поделать. Выбор лишь в том, увидит ли он ее смерть или в который уже раз постыдно скроется. Как это больно!
Тем не менее, если говорить откровенно, Себастьян никогда не пытался избавиться от мучивших его кошмаров. Ну, может, первое время, когда душевная рана была особенно свежа, надевал на ночь кровавые гиацинты. Эти камни печали питались тяжелыми эмоциями: смягчали меланхолию, забирали нездоровую тоску и отчаяние, жадно впитывали скорбь. Одновременно с этим гиацинты избавляли владельца от любых сновидений, галлюцинаций и навязчивых страхов. Платой за мощное исцеляющее действие минералов было одиночество, которое те приносили вместе с покоем.
Одиночество, которое нельзя преодолеть.
В принципе, для Себастьяна подобное условие не играло особой роли, но все же от регулярного ношения он отказался. Во-первых, покой, который давали гиацинты, подозрительно напоминали вечный. Да, он желал покоя, но не до такой степени. Под действием минералов ювелир жил словно в полусне, в непрекращающемся приступе лунатизма, вообще не ощущая себя живым: все чувства подчистую съедали ненасытные камни. Во-вторых, Себастьян решил, что ограждать себя от страданий неправильно – он должен выпить причитавшуюся ему чашу до дна, должен честно заплатить за содеянное.
Поэтому, когда пришли сны, он был даже рад, считая их заслуженной расплатой за совершенный когда-то неисправимый грех. Моник ушла, и ее не вернуть. Моник умерла, и Себастьян духовно умер вместе с нею, добровольно и без колебаний поставив крест на собственной жизни. Иное поведение выглядело в его глазах недопустимым и недостойным: любую судьбу надлежит принимать спокойно, даже если это судьба одинокого изгнанника.
Терзаемый чувством вины, ювелир сам назначил себе наказание, и это немного помогло пережить и смириться. Он запретил себе любые чувства, любые радости, само понятие счастья. И после каждого кошмара просыпался с ожившей глухой болью в сердце, к которой одновременно примешивалось чувство болезненного удовлетворения, знакомое всем, кто занимался самобичеванием. И только эта боль помогала чувствовать себя живым.
В те дни Себастьян дал себе слово, что Моник будет жить всегда – в его снах, в его памяти, в его чувствах. Это все, что он может сделать для нее. Это все, что он может дать любимой в посмертии.
Но все это было давно. Сейчас же он внезапно подумал, что, когда умрет он сам, в целом мире не заплачет ни одна живая душа. Даже единокровная сестра, жизнь которой полностью зависела от него с самого детства, вряд ли огорчится. Уже больше десятка лет Альма провела в одном маленьком монастыре в Аманите, куда он с большим трудом ее устроил. Когда Себастьян навещал сестру, привозя нужные лекарства и средства на содержание, она даже не всегда замечала, что брат рядом, скользя взглядом как будто сквозь. Себастьяну трудно было признать, но этот темный зеленый взгляд становился все более неприятен ему и временами даже пугал.
Прежде Себастьян искренне любил и жалел сестру. Именно ради нее когда-то давно он отважился кардинально изменить жизнь. Условия в общине стали невыносимы, и Себастьян решил бежать в ближайший полис, чтобы там попытать счастья, найти себе применение и заработать хоть немного денег. К его радости, способности сильфа, превосходящие человеческие, упорство и ум легко позволили стать вором, а позднее – профессиональным высокооплачиваемым элитным вором. Ювелиром.
Но ради жизни Альмы, напоминавшей бессмысленное растение, за долгие годы им были убиты десятки людей, его собственная жизнь превратилась в кровавый кошмар. Конечно, Себастьян не имел морального права обвинять в этом сестру и возлагать ответственность на неразумное, по сути, существо. За все в ответе только он. За эту мрачную сказку, у которой не будет счастливого конца.
Иногда ювелиру казалось, будто он чудовищно лжет самому себе. Бережно хранит в сердце образ Моник, желая убедить самого себя, что не такой уж он подлец. Заботится об Альме, пытаясь найти оправдание той жизни, которую сам – добровольно! – выбрал. Где правда, где ложь? Как различить их в собственном сердце, особенно когда в нем царит кромешная темнота?
Самое контрастное из всех возможных, сочетание черного и белого производило удивительный эффект динамики: так чередуются в извечном круговороте ночи и дни, тьма и свет, смерть и жизнь. Лишенный красок мир казался таинственным и притягательным, хоть и немного жутким.
В сильном раздражении Себастьян стукнул кулаком по стене, стремясь избавиться от некстати нахлынувших воспоминаний. К его удивлению, камень под рукой подался, что-то со вздохом просыпалось между пальцев, оставив на стене небольшое углубление. Хм, это нечто новое…
Приглядевшись внимательнее, ювелир обнаружил, что мир окончательно утратил сходство с действительностью, напоминая театр абсурда. Мир был игрушечным! Сплетенным из черного и белого бисера. Убеждаясь в шокирующей догадке, Себастьян еще раз ударил. Нити реальности разорвались, гладкие бусинки бытия одна за другой заскользили под ногами, зашуршали, как внезапный ночной дождь. Он обрел власть над сном!
Войдя во вкус, Себастьян со всех ног побежал по коридору, стремясь увидеть, что ждет его дальше. Знакомые стражи на прежнем месте… Удар, второй. Кукольные тела упали, рассыпались блестящими алыми бусинами. Фонтаны бусин! Неистовое буйство цвета на строгом черно-белом фоне смотрелось дико. В тишине, почти первозданной, Себастьян оглушительно громко расхохотался нелепому контрасту, подспудно надеясь, что в конце концов не сошел с ума.
Это было бы совсем некстати.
Стены продолжали осыпаться, ходили ходуном, содрогаясь волнами. Шелестящие бусины уже заполонили весь коридор, доходя до колена. Идти дальше нельзя – впереди нет ничего, решительно ничего. Там пустота. Сон сохранился только вокруг, в непосредственной близости от ювелира, но даже здесь продолжал исчезать на глазах.
И почему он никак не просыпается?
– Постой! – раздался в сознании знакомый встревоженный голос. – Не разрушай сон! Не беги снова. Ты должен посмотреть в лицо прошлому. Ты должен без страха встретиться с ним.
Вот это было неожиданно – и неприятно.
– София?
Себастьян почувствовал внезапное раздражение, как если бы кто-то заглянул в его собственную душу. Весьма гаденькое ощущение. Было бы неплохо, чтобы сокровенные мысли и переживания всегда оставались при тебе. Как хорошо, что это только глупый сон. Не правда ли?
– Ты долгие годы хотел увидеть, что стало с Моник, чтобы никогда больше не возвращаться к этому, – терпеливо продолжил голос. – Ты сможешь. Поверь, сегодня ты сможешь сделать это.
Ювелир насторожился. Никогда прежде во снах не было последовательной логичной связи. Робкая догадка кольнула сердце, но разум по-прежнему отказывался верить. Проклятье, это попросту невозможно! Ведь так?
– Ты ведь не плод моего воображения? – тяжело произнес Себастьян, даже не надеясь на иной ответ. Определенно, то был риторический вопрос. – Ты здесь, в моем сне, черт тебя побери.
Голос непозволительно долго молчал. Шелест бусин прекратился. Приглядевшись, ювелир заметил, что они застыли там, где их застало это страшное мгновенье: в полете или в падении – тут уж как посмотреть. Время будто остановилось… нет, оно на самом деле замерло. Как это обычно называют – момент истины? Кажется, именно так.
– Ты ведь давно это понял, Серафим, – наконец виновато отозвалась София, поняв, что отпираться бессмысленно. – По крайней мере, твое подсознание. Посмотри, что оно сотворило с тканью сна, пытаясь выдворить чужака. Это просто невероятно… впервые вижу подобную ментальную силу.
– Так вот, значит, каковы твои таланты, Искаженная, – только и прошептал Себастьян, непроизвольно сжимая пальцы в кулаки. – Да как только ты посмела?
– Именно так, Себастьян, – со вздохом призналась София, неожиданно мягко произнося его имя. – Таковы таланты, данные мне от рождения. Я могу проникнуть в разум любого человека в то время, пока он спит. Я могу сделать его свободным в сновидениях или же направлять их в нужное русло. Я могу мешать сны и явь, путать или подбрасывать мысли, могу вывести душу на свет – или бросить в темных лабиринтах бессознательного. Простые люди не замечают ничего необычного, никакого стороннего влияния… но только не ты. Ты не такой, как все. Видимо, природа сильфа сделала тебя более чутким и внимательным. Хорошо понимаю твой гнев, но я всего лишь хотела помочь. Прости.
– Кажется, я упустил момент, когда просил тебя о помощи, – сухо заметил Себастьян, изо всех сил пытаясь взять себя в руки и успокоиться. Хваленое самообладание упрямо отказывалось возвращаться: метущиеся чувства гудели и рвались наружу, как пчелы из потревоженного улья.
– Ты не просил, – быстро согласилась София. – Но ты не из тех, кто просит. Я вижу, ты крепко застрял в прошлом: сон без конца повторяется и говорит о запертых в душе чувствах, которым ты не даешь выхода. Послушай, ты ведь не сможешь прятаться в былом вечно. Разве это правильно? Разве не следует наконец простить себя, подарить себе шанс на новую жизнь, без суда над самим собой? Ты ведь это заслужил, Серафим. Разве есть люди, чье прошлое безупречно? Разве есть кто-то святой в этом несправедливом мире?
– Я оставляю за собой право решать, что правильно, а что нет, – жестко возразил Себастьян, чувствуя, как гнев опаляет его изнутри, точно лесной пожар – стволы вековых деревьев. – Это не твое дело. Прошлое – единственное, что у меня осталось. В настоящем для меня нет места.
Нет, ну это уже чересчур. Даже не верится, что все происходит на самом деле.
И почему он не может проснуться? Должно быть, София как-то удерживает его сознание в плену иллюзии. Удивительная способность, подаренная Изначальным.
–