Они сели в угол большого холла.
— Ну, вы видели миссис Лайтфут?
— Да, видел. — Базиль зажег сигарету и откинулся на спинку стула. — Мисс Крайль, где вы были сегодня в пять часов вечера?
— Здесь, наверху, в своем номере.
— Вы были одна?
— Да, одна.
— Чем вы занимались?
— Я говорила по междугородному телефону. Я уже сообщила об этом представителю нью-йоркской полиции. Затем меня начали донимать репортеры, и я была вынуждена отключить телефон.
— Известно ли вам, по какой причине полиция устроила вам допрос?
— Из-за смерти Алисы Айтчисон. Они сказали, что это простая формальность.
— Они всегда так говорят — «простая формальность». Но это далеко не так. — Базиль вытащил из кармана газету. — Вот, прочтите.
Фостина добралась только до второго абзаца, и газета выпала из ее рук.
— Но это же невероятно! Я никак не могла быть в районе Бреретона в этот вечер, что подтверждает мой телефонный разговор с Гизелой.
— Именно поэтому они не стали допрашивать вас дальше.
— К счастью, я могу доказать, что весь день провела в номере. В отеле только один выход. Лифтер, администратор, привратница — все знают меня в лицо. Им прекрасно известно, что в этот вечер я не выходила из отеля.
— А что вы скажете о пожарной лестнице или о служебном входе?
— Полиция все проверила. Через служебный вход можно выйти, но для этого нужно пройти через кухню ресторана. Там весь день крутились повар и два его помощника. А вход на черную лестницу находится в кухонном коридоре. Нельзя пройти туда незаметно.
Злоумышленника обязательно либо увидят, либо услышат.
— Чем вы занимались после телефонного разговора с Гизелой?
— После разговора? Ну, я… легла спать.
— В пять вечера?
— Да, разговаривая с Гизелой, я вдруг почувствовала, что засыпаю на ходу. После приезда сюда у меня появилась привычка спать по вечерам.
Базиль согласно кивал головой, постигая то, что она от него утаила. Фостина была настолько удивлена, сломлена, поражена своим увольнением из Бреретона, настолько устала от всех этих событий, что просто не находила себе места и искала забытья от действительности в дневном сне, словно старуха или грудной ребенок, которые, как правило, не способны долго выносить бремя сознательного бодрствования.
Озноб, который он почувствовал в эту минуту, объяснялся не только сырой ноябрьской погодой.
— Вы никогда не испытывали желания убить Алису Айтчисон?
— Конечно, нет! — Фостина, казалось, была поражена таким вопросом. Но ведь подсознательный импульс подавляется, а она ничего не могла знать об этом.
— Вы ведь не любили ее, не правда ли?
— Да, не любила, — откровенно призналась девушка. — Она была грубой и всегда старалась проявлять недоброжелательность ко мне. Иногда я просто ее ненавидела.
Базиль вновь понимающе кивнул. Он мог себе представить ненависть Фостины к Алисе, — слабый обычно ненавидит сильного, называя при этом собственную слабость утонченностью, а силу другого — «грубостью». Те люди, которые не могут физически нанести удар по своему недругу, бьют по призракам своих врагов, сохраняя таким образом в своей психике полную свободу и свою безопасность. Ненавидеть кого-нибудь, значит, желать его исчезновения, и единственный способ заставить исчезнуть ненавидимого человека, вызвать его смерть. Дети это инстинктивно понимают. Как часто они кричат: «Я тебя ненавижу. Чтоб ты сдох!» Легла ли накануне вечером Фостина спать с садистской фантазией о смерти Алисы? Погружалась ли она в сон с этим желанием смерти? Поднялась ли с постели, уже находясь в сомнамбулическом трансе?
Нет, конечно. Расчет времени говорит о том, что это невозможно. Будь то в сонном или бодрствующем состоянии, Фостина не могла незамеченной покинуть «Фонтенбло» и добраться из Нью-Йорка до штата Коннектикут за те несколько минут, которые прошли со времени ее телефонного звонка Гизеле и смертью Алисы Айтчисон. Если только… ее «бессознательное» не сумело сконцентрировать в себе столько жизненной энергии, чтобы спроецировать чисто визуальный образ или собственное отражение в воздушной среде… ведь ни миражи, ни радуги не существуют в привычных представлениях о времени и пространстве…
Смерть, вызванная чьим-то желанием, — преступление, которое приписывается колдуньям с незапамятных времен. Эта сумасбродная, архаичная идея заставила его улыбнуться, и все же ее атавизм удивительно сильно будоражил глубины его сознания, словно нудный, однообразный плеск волн.
— Несомненно, полиция в Коннектикуте решила, что либо Элизабет Чейз ошибается, либо она — истеричка. Ведь в конце концов ей всего тринадцать лет. Но… она что-то видела, мисс Крайль. Как вы думаете, что?
— Я… Я не знаю.
— Мне кажется, что вы… знаете. Или догадываетесь.
Ее голубые глаза поблекли. Она сидела в полной неподвижности, как будто рассталась с собственным телом и унеслась в какой-то сон, приносивший ей больше утешения, чем суровая реальность.
Что сказал отец Чернокожего Энди о Тэде Лапраи- ке? Кажется, люди сжигали таких за рассказанные ими сны… На шотландском эта фраза звучит более зловеще. И так было. Было время, когда девушек, подобных Фо- стине Крайль, сжигали заживо, и они корчились в огне и вопили диким голосом. Такова была жертва собственного невежества и страха, которую люди приносили богам.
— Послушайте, мисс Крайль. Вы со мной ведете нечестную игру. Еще вчера вам было известно, что мне сообщит миссис Лайтфут. Начнем сначала. Почему в прошлом году вы ушли из школы Мейдстоун?
Она вздрогнула, и лицо ее исказилось гримасой. Как будто выход из собственной скорлупы и очередной контакт с реальным миром приносили ей неимоверные страдания. Она по-прежнему молчала, чтобы не давать ему в руки козырную карту.
— Уж не хотите ли вы заставить меня поверить, что вам незнакомо древнеанглийское поверье о двойнике? Двойнике-призраке, который есть у каждого живущего на земле человека? Если это не так, то вы навряд ли позаимствовали бы у Гизелы том «Воспоминаний» Гете.
Он ожидал услышать какой угодно ответ — удивленный, возмущенный, наконец, резко отрицательный, — но так и не сумел предусмотреть ее реакции. Она закрыла лицо руками и разрыдалась.
— Доктор Уиллинг! Что же мне делать?
Он бросил взгляд через холл на дежурного за столом. Клерк сидел на расстоянии приблизительно двадцати метров, склонившись над каким-то гроссбухом, но ничего не заметил. Доведенная до отчаяния Фостина рыдала очень тихо. Да и сидели они в темном углу.
— Почему вы ничего не сказали об этом перед тем, как отправили меня к миссис Лайтфут?
— Я вас туда не посылала! — слабо запротестовала Фостина. — Вы сами настаивали на поездке. И я… я ничего не знаю.
Она безжизненно опустила руки, повернулась к нему лицом, на котором было написано страдание. Она, казалось, совсем позабыла о своих распухших, покрасневших веках и залитых слезами щеках.
— Я никогда не видела… этого… Я не знаю, что это… такое. Я знаю только то, что мне рассказывали в Мейдстоуне. А теперь, кажется, такое произошло вновь, но на сей раз в Бреретоне. Я ничего не знала… Миссис Лайтфут мне ни о чем не говорила. Я ее не могла расспрашивать по этому поводу. Ведь она все равно мне ничего бы не сказала. Вот почему я не возражала против вашего посещения школы. До этого я ничего не могла вам сказать, вы бы просто посмеялись надо мной. Или сочли бы неврастеничкой. Еще год назад я бы сама посчитала безумцем любого, кто мог всерьез воспринимать все это. Но я понимала, что если вы услышите об этом из уст миссис Лайтфут, то вам будет уже не до смеха. А я… Я… очень боюсь.
— Вы считаете, что миссис Лайтфут неврастеничка?
— Ну, а была неврастеничкой миссис Мейдстоун? И все другие учителя, ученики и прислуга в обеих школах? Доктор Уиллинг, когда теряешь работу по одной и той же причине дважды, то тут уж не до смеха, не до утверждения, что все это — игра воображения. Понятия не имею, как это назвать. Может, совсем не то, что все они думают, но только — не игра воображения. Что-то здесь есть. Я хочу сказать, что за этим скрывается что- то вполне реальное. Но не я. Я знаю, я не злоумышленница. Вы в этом, конечно, сомневаетесь, так как вынуждены верить только моему слову. Но я-то знаю. Ну и каков результат? Остается предположить, что я все вытворяю в бессознательном состоянии… Но это физически невозможно. Даже пребывая в сомнамбулическом состоянии, я не могу оказаться в двух разных местах одновременно, а именно это, по их словам, произошло. Может, все они вступили в заговор против меня, чтобы пустить эту «утку»? Не понимаю, почему такие непохожие друг на друга люди, как миссис Мейдстоун в Вирджинии и Арлина Мёрфи в Коннектикуте, могут организовать бессмысленный заговор и с торжествующим видом разыгрывать столь бесполезный для них фарс на протяжении года? Чтобы только мне досадить и сделать мою жизнь невыносимой? Не знаю, но… я… я… очень боюсь.
Она посмотрела поверх него, в пустоту ярко освещенного холла.
— Вы можете представить, чем все это мне грозит? Я постоянно, находясь в полном отчаянии, задаю себе одни и те же старые, как мир, вопросы, на которые пока не даны ответы: для чего нам дана жизнь? Для чего мы, люди, страдаем? Почему мы с такой легкостью принимаем на веру, что Бог добр хотя скорее всего он жесток? Может, мы просто какая-то случайность, непонятная химическая реакция, в которой нет ни начала, ни конца, ни смысла? Может, все мы какие-то суперколлоиды, разыгрывающие жестокую, бессердечную комедию? Или же мы всего сон Божий, как утверждают буддисты? Не потому ли мы все в раннем детстве любим смотреть в зеркало на свои лицо, руки, ноги и повторять при этом: «Вот это я, Фостина Крайль. А не кто-нибудь другой. И все же, как бы вы ни старались познать саму себя, самого себя, в глубине души вас не покидает чувство, что это еще не вся истина, что и ты, Фостина Крайль, существуешь временно, в ограниченном пространстве. Что ты запросто могла быть другой. Вот что делает нашу жизнь похожей на сновидение — чувство собственной нереальности…