— Так иди, — фыркнула Эмили.
— Нет. Бэнни, первым должен идти ты.
— Почему?
— Ты мальчик, ты должен следовать за папой.
Брэнуэлл яростно замотал головой.
— Нет, ты иди. Ты самая старшая. Я не могу… Иди первой, Шарлотта.
И ей пришлось. Она пошла первой; за гробом (таким легким, подпрыгивающим на плечах), за тетушкой и папой, она пошла во главе и шагнула в лучи ласкового солнечного света с таким чувством жгучей, безжалостной уязвимости, что хотелось выкинуть вперед руки, закрыться от мира, осадившего ее. Мира, где больше не было места в середине, только край, острие, нагая оконечность.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Так видимости безнадежны —
Что мир незримый люб вдвойне.
1Стены свободы
— Что там? — вскрикивает Шарлотта, садясь на постели. Не в силах сдержать себя, не в силах не говорить этого, она знает ответ: ветер. Даже летом это шумный сосед; теперь, с наступлением зимы, он становится оккупационным войском, необузданным и мощным.
Эмили садится рядом с сестрой, протирая глаза.
— Дверь сарая, — говорит она. — Снова хлопает.
Шарлотта прислушивается: нащупывает знакомую форму в этой неистовой головоломке шума.
— Ах, да. — Она снова ложится, чувствуя скованность в теле. — Да, конечно, дверь. — В мыслях она раздраженно набрасывается на саму себя. Это никуда не годится; я самая старшая; я должна делать то, что раньше делали Мария и Элизабет, — брать на себя ответственность, утешать. А вместо этого… — Там что-то есть! — вскрикивает она, подпрыгивая на кровати; да, ветер, но ведь не могут просто из воздуха рождаться такие дикие вопли, такие отчетливые глухие удары…
Эмили, зевая, выбирается из постели и на цыпочках идет к окну.
— Что ты делаешь?
— Открываю ставень, чтобы посмотреть. Я просто подумала, что это могут быть Мария и Элизабет.
— Прекрати.
Слишком темно, чтобы разглядеть выражение лица Эмили, но ее голос звучит удивленно, даже немного обиженно:
— Ну почему, все может быть. Это не страшно, так ведь? Я никогда не боялась Марии и Элизабет.
— Они на Небесах. — На миг выплывает лунообразное лицо преподобного Кэруса Уилсона. Посмотрите на это негодное дитя.
— О, я знаю. — Эмили сотрясает внезапный мощный зевок, она вздрагивает и стрелой летит обратно в постель. — Я решила, что они могли прийти повидаться с нами.
Через пару секунд она уже спит, будто укуталась в эту мысль, как в роскошное одеяло. Шарлотте же остаются только ее сновидения.
Неодушевленные предметы: вещи, у которых нет жизни. А ведь спорный вопрос, существуют ли вообще такие вещи. Например, вездесущий ветер Хоуорта, который травил миссис Бронте, когда она умирала, лежа на постели, — ветер, который никогда не умирает. Конечно, на его пути нет преград. В конце концов, это искусственный ландшафт, по сути, точно такой же, как осушенные болота или голландские польдеры[16]. Много поколений назад эти верховые вересковые пустоши были поросшими лесом холмами. Потом первые фермеры расчищали их, жгли леса, выращивали здесь зерновые культуры и истощали почву; вскоре она утратила плодородность и годилась разве что для вереска. Даже те немногие деревья, что выживают на ней, приобретают настолько скрученную и кривую форму, что кажется, будто они мучительно выкарабкиваются из горизонтального положения, а не растут вверх. Так что измученная земля предоставлена в полное распоряжение ветру. Он не живой, но весьма оживленный.
Или возьмем напольные часы, что стоят на промежуточной площадке, на высоте семи ступенек каменной лестницы пастората. Неодушевленные, невозмутимые, это уж точно. Они тикают, невзирая на резкую перемену в доме, вычитание двух юных единиц из суммы жизни. Чтобы оставаться собой, им нужно только, чтобы их заводили, что скрупулезно проделывает Патрик, поднимаясь вечером к себе в спальню. Но взгляните, как эти двое смотрятся вместе: оканчивая завод, Патрик поднимает лицо к циферблату, точно спрашивает: «Все в порядке?» — а потом вглядывается в свои карманные часы и продолжает подниматься по лестнице, причем шаги его звучат так же степенно и методично, как ритм маятника. А нет ли в Патрике чего-то от часов — в часах же чего-то от Патрика?
Или вон та пара паттенов — кожа и дерево с железным ободом, — что просушиваются в кухне у огня. Опрятные, изящные и чистые — даже удивительно чистые для башмаков, которые надеваются поверх другой обуви. Но ведь в этих паттенах не ходят по улицам. Тетушка Брэнуэлл никогда никуда не ходит, кроме как в церковь по воскресеньям. Она носит паттены дома с брезгливой целью ни за что не позволять ногам касаться этого холодного северного камня. Так что, цокая по пасторату в этой паре, она с полным правом может сказать: ноги ее не было в Йоркшире, она по-прежнему ходит по Корнуоллу. Неодушевленные предметы, но уж точно не безжизненные.
Или, например, эта книга. Подаренная, как написано на форзаце, дорогой Марии любящим отцом. Сейчас ее явно не прячут под сукно, как, в некотором смысле, произошло с владелицей; в этом доме книги должны читаться. Так оно и происходит, и читатели задерживают взгляд на форзаце, размышляют, понимают. Книга живет.
А теперь короткий мысленный перелет через пустоши в город Лидс — проскальзываем мимо фабричных труб и серых верениц новых построек, сквозь копоть современности и приземляемся на старой торговой улице Бриггейт: эркеры[17], перчаточники и шляпных дел мастера, слуги со свертками в руках. Заходим в этот хорошо обставленный магазин игрушек. Тут есть все — от кораллово-красных детских зубных колец и оловянных бутылочек для кормления до кукол, кеглей, Ноевых ковчегов и игрушечных лошадей с гривами из настоящего конского волоса и шелковыми поводьями. Игрушечные солдатики? Сколько угодно: свинцовые, оловянные, деревянные, проработанные до мельчайших деталей и схематические. Тех, что интересуют нас, пока нет на витрине: коробка с двенадцатью деревянными солдатиками, совсем недавно доставленная из Бирмингема, еще стоит на полке в одной из подсобных комнат, где пахнет опилками.
Заглянем одним глазком под крышку. Не грубо вырезанные, довольно хорошо обработанные: маленькие раскрашенные эполеты, подобие лиц. И все-таки эти предметы действительно неодушевленные. Нельзя сказать, что они живые.
Нет: пока нет.
— Нет, пока нет. Я не планировал снова отправлять их в какую бы то ни было школу прямо сейчас. Сама тема расстраивает их, и это вполне понятно. Эксперимент с дешевым обучением оказался — думаю, вы со мной согласитесь, мисс Брэнуэлл, — слишком дорогостоящим. — Заметно, что Патрик избегает произносить название Коуэн-Бриджа. Для этого приходится иногда прибегать к околичностям, но тут ему не откажешь в умении. — Пусть воспоминания о предыдущем заведении поблекнут в их памяти. Тем временем я сам буду направлять их на пути к познанию, насколько позволяет мое ограниченное время.
Время Патрика, как ни странно, кажется еще более ограниченным с тех пор, как умерли две его старшие дочери. Дела прихода уносят его прочь или занимают в кабинете в течение более долгих периодов, а ранний час отхода ко сну становится еще более ранним. Кажется, он хочет буквально испариться.
— Фу! Сударыня Хандра!
Брэнуэлл обрушивается на Шарлотту, свернувшуюся калачиком на подоконнике. Ах, если бы папа разрешил занавески, она могла бы укрыться от посторонних взглядов.
— Что ты делаешь? — потребовал ответа Брэнуэлл, влезая на подоконник рядом с ней.
— Читаю.
— Нет, не читаешь, книга закрыта. Опять думаешь?
— Нет. — Она прижимается щекой к стеклу. — Вспоминаю.
— Ну, это тоже своего рода размышления. — Он возится, становясь на колени, смотрит из окна на церковное кладбище, испещренное могильными плитами. — По-прежнему больно?
Шарлотта может только кивнуть.
— Я пробовал вот это. — Он награждает свою морковную голову парой хорошеньких ударов, не переставая во весь рот улыбаться сестре. — Когда думать становилось слишком грустно. Не помогало.
— Представляю. Тебе, наверное, еще грустнее стало, — говорит Шарлотта, неохотно смягчаясь.
Брэнуэлл хохочет, смешно прижимается носом к стеклу, пыхтит, чтобы оно затуманилось, потом рисует указательным пальцем кошку, на полдороги превращает ее в человека в шляпе и стирает. Все это за считанные секунды. Часто возникает ощущение, что Брэнуэлл передумывает чаще, чем моргает, и быть с ним — все равно что держать в руках птицу: такая трепещущая, почти избыточная бурлит в нем жизнь.
— Мне нравится думать, — решительно заявляет он, — и очень жаль, что нельзя думать и при этом не расстраиваться. Согласна?
Какая-то часть Шарлотты по-прежнему хочет спрятаться, отвергнуть мысленную шахматную доску, которую ставит перед ней брат. Однако она склоняется над фигурками и делает ход.
— И каков же ответ? Быть глупым и не думать вовсе?
— Полагаю, в этом случае человек не расстраивается, но и не чувствует ничего по-настоящему, поэтому так не годится… Шарлотта, а ты когда-нибудь думаешь о вещах, которые на самом деле не существуют?
— Нет, — еле слышно произносит она, не в силах встретить взгляд его горящих глаз и громко и четко ответить «да». Улыбка Брэнуэлла подтверждает это.
— Когда ты думаешь о них, ты действительно их видишь — так ведь? Я — да. О, я не имею в виду призраков или что-то еще в этом роде. И не воспоминания. Я говорю о том, что ты создаешь у себя в голове. — Он резко поворачивается спиной к окну и кладбищу и свешивает тонкие ножки рядом с ногами Шарлотты. Его лицо принимает ангельское выражение. — И они не расстраивают. Это самые лучшие вещи на свете. О, как они мне нравятся.