ор.
Брэнуэлл фыркает.
— Это низко. Почему ты не оставишь ничего для себя, папа?
— Нет, нет. Мне ничего не нужно, чтобы хранить память о праведной, принципиальной женщине, которая жила и умерла, как примерная христианка.
Но Патрику действительно ее не хватает. Когда внимания требует какой-нибудь важный вопрос — как сейчас, например, вопрос ключей от всех дверей дома, — ему не хватает неторопливого ритуала дискуссии за чашечкой чая. Раз или два в нем вспыхивает, словно полоса света, идущая от холодного солнца, нечто, в чем он с трудом распознает страх. Если она может уйти из его жизни, другие тоже могут. Перед ним даже мелькает такая возможность, и он тут же захлопывает перед ней двери, боясь, что в конце концов останется один.
Ключи от дома, да, Эмили с радостью берет себе. Теперь Марте, молодой дочке Джона Брауна, не придется выполнять всю работу по дому одной.
Эмили движется среди кухонной утвари и запасами погреба, между вещами, которые нужны в обиходе. В течение последних одиннадцати месяцев в ее крови звучало какое-то металлическое тиканье, но теперь, слава Богу, прекратилось. Сейчас она чувствует сущность этих вещей. Lares et penates. Древние боги, Дионис, Эрос — они могли добираться до твоей сути, входить в тебя, а почему эти не могут? Мука — приятная мягкость, хранящая память о твердых зернах, что пробивались к солнцу. Хворост для растопки, черный, колючий, ощетинившийся и напряженный, — уже огонь. Керамическая миска для смешивания: ее идеально вылепленная форма; она — как зимние рассветы с желтыми шлепками битых яиц и поцелуем печного жара на лице.
Мир, который окружает ее, по душе Эмили. Да, ей не хватает тетушки, но смерть есть смерть, а это жизнь. Когда долгое путешествие из Брюсселя в Хоуорт завершилось и она вышла из двуколки, жизнь ринулась в нее сквозь подошвы туфель; она даже на миг потеряла равновесие и посмотрела на Шарлотту, словно та тоже должна была это почувствовать. В Кроухилле когда-то прорвало болото и получилось что-то вроде землетрясения, а тут наоборот: землеустановление.
Ее чемодан не распакован, и это тоже хорошо. Ее комнатой станет бывший детский кабинет. Узкая кровать, нет камина — не имеет значения. Пес Сторож, кот Тигр: она чувствует их кожей, чувствует их решительную силу, шикарные потягивания, даже когда склоняется над шкатулкой для письма. Путешествие за границу, Брюссель, пансион Хегер — это было чем-то, что она делала, потому что должна была делать. И уже сделала. Теперь можно сосредоточиться на важном, на настоящем. Шкатулка для письма открыта, взгляд устремлен далеко, в Гондал.
Суровая декабрьская погода, но все четверо решились на послеобеденную прогулку по тропинке к вересковым пустошам. Укутанные в капюшоны и перчатки, стряхивающие с себя комнатную чопорность.
— Встреча вод, — говорит Брэнуэлл. — Что скажете? Дойдете? Кажется уместным, знаете ли, перед расхождением путей.
Он полон энергии. Пришло письмо, подтверждающее его назначение на должность гувернера Эдмунда Робинсона в Торп-Грине. Он отправится туда вместе с Энн после каникул, так что все будут устроены.
— Я уж точно дойду, причем быстрее тебя, — заявляет длинноногая Эмили, обгоняя брата.
— Подожди, не бросай нас! — кричит Энн. — Будет туман, нам нельзя разделяться.
— Для тумана слишком ветрено, — замечает Шарлотта. — У тебя синдром гувернантки: чувствуешь себя отчаянно ответственной за все на свете. Я помню это.
На встрече вод ледяные ручейки, сверкающие и холодные, сходятся вместе и смешиваются. Энн думает: «Это синдром гувернантки или просто таково мое истинное “я”?» «Я, — думает Брэнуэлл, — скоро начну все заново, и, возможно, это станет истинным началом. И если я подспудно время от времени испытываю страх, то вполне естественно так себя чувствовать». «Чувствовать себя такой энергичной и живой, — думает Шарлотта, — весьма странно, но, быть может, не стоит этого опасаться, ибо месье и мадам Хегер не скупятся на похвалы и говорят, что нам нужно вернуться». «Вернуться, да, я знала, что ей придется вернуться, — думает Эмили, — я помню, как Шарлотта говорила, что если она кому-то нравится, то не может не ответить взаимностью. Опасность, в этом кроется опасность, Шарлотта. Необходимо ни в ком не испытывать необходимости». «Необходимости рассказывать о том, что было, нет никакой. Там я буду просто мистером Бронте, домашним учителем, — рассуждает Брэнуэлл. — Вот только бы удалось избавиться от этого комка страха, страха перед самим собой… Ну же, если малышка Энн способна на это, то… Или посмотри на Шарлотту, которая готовится ехать в Бельгию в полном одиночестве». «В одиночестве, думаю, заключается беда Брэнуэлла. Он плохо переносит одиночество, а та работа на железной дороге была ужасно изолированной. Но если я буду с ним в Торп-Грине, это наверняка все изменит… Надеюсь, во мне говорят не гордость и не тщеславие. В конце концов, я знаю, что Брэнуэлл не воспринимает меня серьезно». «Одиночество, слава Богу, я буду вольна находиться в одиночестве, гулять, не спать, писать и думать — и никакого проклятого дортуара, никаких людей, тупых и любопытных, которые тычут пальцами тебе в голову». «Одиночество, но я не буду одинокой, там будут месье и мадам Хегер. Вспомни Дьюсбери-Мур: там я была по-настоящему одна. Боюсь, я плохо переношу одиночество, но неужели я всегда буду одинока?»
2Тайные жизни замужних женщин
— Скажите, мисс Бронте, ваш брат никогда не учился в университете? — спрашивает миссис Робинсон.
— Нет, сударыня, — отвечает Энн. — Его обучал дома наш отец, который в свое время закончил Кембридж.
— Неужели? Удивительно. — Миссис Робинсон заглядывает в трюмо. — В его манерах есть что-то такое…
— Мама, мы же поедем на бал охотников? Я просто погибну от разочарования, если не поедем.
— Моя дорогая Лизи, тебе еще нет семнадцати. Едва ли подходящий возраст, чтобы говорить о смерти от разочарования.
— Вот так и приходится проводить бесценные годы юности, загнивая здесь. Тебе-то что, мама, у тебя уже все было.
Миссис Робинсон обращает к Энн взгляд насмешливого терпения. Энн часто становится объектом таких взглядов. Далека от наперсницы — но, быть может, свидетельница, способная дать показания. Как это случается позже, когда мистер и миссис Робинсон вступают в один из своих супружеских споров.
— В последнее время я замечаю явное улучшение в поведении Эдмунда. Он уже больше склонен слушать и слушаться, — говорит миссис Робинсон. — Вам так не кажется?
— Возможно. Да, немного, — отвечает мистер Робинсон, пожимая плечами.
— Мистер Бронте обучает его широкому спектру дисциплин: он сыплет фактами из разнообразнейших сфер познания. Знаете, мне кажется, в этом и заключалась проблема Эдмунда — ему просто было скучно и нудно.
— Понимаю. Что ж, спасибо за очередной упрек. По всей вероятности, вы думаете, что мне приятен этот навязанный уклад: неспособность вести активный образ жизни, невозможность быть отцом, каким я хотел бы быть моему сыну…
Приступ кашля останавливает его.
— Вы не жалеете меня, мистер Робинсон. Я почти боюсь с вами разговаривать: я пытаюсь ободрить вас, отвлечь беседой, но единственной наградой мне служит ваше вечно дурное настроение.
Безусловно, Энн только выиграла, приведя в дом Брэнуэлла, который, похоже, и в самом деле творит чудеса со своим учеником. Энн, которой никогда не удавалось вложить в кудрявые головы барышень Робинсон больше половины какого-нибудь понятия, старается не завидовать успехам брата.
— Эдмунд декламировал мне сегодня, мистер Бронте, и декламировал очень хорошо. Хвалю вас, — говорит миссис Робинсон. — Нет, я не просила его об этом, что меня больше всего поразило, — он просто хотел, чтобы я послушала, потому что ему это нравится. Но полагаю, сударь, вы и сами неравнодушны к поэзии. Ах! Нет, просто узнаю родственную душу. Было время, когда я грезила, погружаясь в поэзию, часами напролет, забывая даже о еде и питье. Боюсь, однако, что жизнь сурово обходится с подобными склонностями.
— Сурово, сударыня? — Брэнуэлл мрачно улыбается. — Обычно она давит их грязными сапогами.
— Мистер Бронте, надеюсь, вы простите меня за упоминание об этом, но вы выглядите несколько удрученным. Очень надеюсь, что мистер Робинсон не был опять с вами строг.
— Нет, сударыня. А если бы и так, поверьте, мне хватило бы благоразумия не падать духом по этому поводу и сделать должную поправку на его недуг.
— Поправку, конечно, необходимо делать, хотя, признаться, это не всегда легко. И все-таки я воспользуюсь преимуществом женщины и буду настойчива. Скажите, с вами все хорошо? Ваши апартаменты в поселке, там уютно?
— Вполне уютно, благодарю вас, и очень тихо. Ну, разве только тишины чуть больше, чем хотелось бы. Если я иногда и страдаю от упадка духа, то лишь в том случае, когда остаюсь по вечерам один. Но это скоро проходит, стоит только подумать о возвращении сюда следующим утром.
— Знаете, мистер Бронте, я не вижу ни единой причины, по которой вы не могли бы приходить к нам по вечерам, en famille[82]. Господь свидетель, время для нас тоже часто тянется очень медленно, а мистер Робинсон вынужден отходить ко сну так рано… Вы, кажется, играете на фортепьяно? Да, я спрашивала вашу сестру, а может, она случайно упоминала об этом, не знаю…
Энн, конечно, тоже играет, но ей недостает манеры Брэнуэлла и… довольно. Отбрось зависть. Думай о хорошем. Ты чего-то достигла — ты нашла для Брэнуэлла место, где он как рыба в воде и где ценят его таланты. Не обращай внимания на голос, кричащий: «A как же я?» Учись пропускать его мимо ушей, как безжалостное тиканье часов.
— Гений. Прекрасно, мадемуазель Бронте, я вижу, это занимает вас больше всего. Давайте еще немного поговорим об этом. Учтите, мы будет спорить.
Шарлотта не возражает. Этот обмен, эти волшебные короткие часы общения с ним для нее как воздух; все остальное время она словно плавает под водой и только ждет, чтобы вынырнуть на поверхность и глотнуть этого воздуха.