Дверь стукнула. Носков поднял голову, инстинктивно застегнув расстегнутую перламутровую пуговку на жилетке. В гостиную вошла, сбрасывая на ходу на руки Разумовскому короткую истрепанную шубейку, румяная с мороза, весело улыбающаяся женщина; ее щеки были свекольно размалеваны, губы подмазаны морковной помадой, глаза, подведенные дешевой сурьмой, полыхали, дерзкие, наглые, широко распахнутые, огненные.
Предать. Сначала поклясться; затем предать.
Предают всех. Предают все. Нет на земле человека, который не предал бы другого.
Друга, мужа, жену, сына.
Солдат предает генерала. Генерал – армию. Армия – свой народ.
И все, все мы нагло, безнаказанно предаем Бога.
Ты можешь ли простить предательство?!
Предательство – это то, что я не смогу простить никогда.
И никому?!
…но она же, раскосая лавочница с Маймачена, она же тебя не предавала, а ты…
…никому. Никогда.
– Ах ты, дрянь! Где твой хозяин?! Где твой «король сурка»?! В Лондоне?! В Пекине?! В Урге?! А может, в Москве?! А может, рядом тут затаился, за юртой, и наблюдает за тобой, сволочью?! Весь рынок к рукам прибрал?! Все денежки под брюхо подтянул?! Что усики-то дрожат, в штаны наклал?!.. А-а-ах ты… таракан ты… Говори, где спрятал деньги! Говори! Сцапали тебя – так не отвертишься! Разожми рот-то! В героя не играй!..
В юрте палача Сипайлова, подвешенный за пальцы к потолку, висел, едва доставая ногами до пола, скрежеща зубами, купец Ефим Носков, раздетый догола. Сипайлов разжигал в жаровне железный прут. На спине Носкова уже вздувались полосы ожогов. Сипайлов разогнулся, встал с колен от жаровни, приблизился к висевшему на крепах юрты купцу с раскаленным докрасна железным прутом в обмотанном окровавленной тряпицей кулаке.
– Ну же, раскалывайся, как орех! Ты, тайный большевик! Мы сотрудничали с тобой, а ты предал нас! И гибель атамана и его брата – это твоих рук дело! Это ты сделал! Ты, чтобы посеять смуту в наших рядах!.. Сколько платят тебе, гадине, красные?!.. Сколько?!.. О да, у красных много денежек… Они там, через своего вождя, с немцами спелись, а вся Россия и вся Европа, мать их за ногу, вид делают, прикидываются, что не понимают этого… Все спелись со всеми… все для своей выгоды стараются… все гребут под себя… и ты туда же!.. да не удалось тебе, красная собака… Ты, красная собака! – Красно горящий прут закачался перед глазами Носкова. – Говори, или я тебе сейчас этим прутом буркалы выколю!
По лицу Носкова тек пот, заливая глаза. Он кривился, кусал губы, кровь из прокушенной губы текла по подбородку. Он, вытаращив глаза, с ужасом взирал на раскаленное железо, мотавшееся перед его носом.
Господи, вот оно и Твое наказание за грехи вся. Смилуйся, Господи, не покинь. Как не вовремя его взяли, ах, черт. Кто, кто выдал его?!.. Разве поймешь теперь. Он с ними со всеми был связан. Он продавал оружие Унгерну через Иуду Семенова. Он обсуждал денежные и военные планы с поручиком Ружанским. Биттерман, его хозяин, только притворялся, что торгует мехом, рухлядью, куньими и сурчиными шкурами; это все было для отвода глаз, для рынка Запада, для кокетничающих лондонских и парижских модниц: купить шубу из монгольского сурка за бешеные деньги, разве это не высший шик! Биттерман, падла, торговал оружием, английскими винтовками, английскими танками, английскими револьверами, английскими гранатами – и его, Носкова, в это втравил. Господи сил, сколько ж китайских и американских долларов он выручил на этих сделках!.. ты один, Господи, ведаешь… А сейчас они изловили его – и хотят от него сто тысяч долларов. Сто тысяч, Царица Небесная!.. и наличными… Ума лишились… Но ведь эти деньги у него есть, есть, есть, черт побери, они просто спрятаны тайно, надежно, они у надежного человека, их не так-то просто обнаружить, ежели даже того человека убить – и тем паче не отыщешь, тогда уж никто местонахожденье денежек не откроет…
И в конце концов они все-таки втравили его в это дело… В заговор против барона… Они все-таки проехались на нем, как на сивой кобыле… Объегорили его… Обхитрили… И – кто-то из них – его, Носкова – сдал…
Господи, прокляни их. Накажи их. Господи великий, Исусе Христе мой, проклинаю тот день, когда я связался с этими чертовыми господами, с этими заговорщиками… любой заговор или быстро приводится в исполнение, как судебный приговор, или – позорно раскрывается, и тогда… и тогда…
А Разумовский, акула, златые горы обещал ему, подвывал сладко: давай, давай, Ефимка, нам деньжат, субсидируй нас щедро, не жмоться, все тебе потом, позже, сторицей вернется, когда мы Унгерна скинем и сами всю Монголию и всех китайчат к рукам приберем… тебе ж неважно, с кем торговать, на чем деньги делать, с кем бумажонками перекидываться – с красными или с белыми, с буддистами или с православными?!.. Неважно, а, честно?!..
– Господа… честью клянусь… не красный я… не красный…
Хрип и бульканье из горла. Вылезшие из глазниц, как перепелиные яйца, глаза.
Раскаленный прут взвился. Хлестнул по голому толстому животу Носкова. Купца закрючило на самодельной дыбе, из него вылетел не стон – птичий клекот, перешедший в тонкий, звериный визг, тут же оборвавшийся. В тишине был слышен скрип зубов. Потрескивали угли в жаровне.
В темном углу юрты молча, сцепив себя за локти худыми пальцами, сидел барон. Из тьмы жадно, блестко, как у зверя из норы, сверкали его белые глаза. Он засунул руку за пазуху, за отворот кителя, вытащил железную коробочку, открыл ее большим пальцем, высыпал себе на заскорузлую ладонь два маленьких шарика, с виду металлических, похожих на охотничью дробь. Вбросил в рот. Снова молча уставился на висящего под потолком купца.
– В героя играешь?! Зубами скрипишь?!.. Ну-ну… поглядим…
Сипайлов сунул железный прут в угли жаровни, и тут Носков разлепил запекшиеся губы и хрипло, ненавидяще изрыгнул:
– Гады. Змеи ползучие. Твари поганые. Чтоб вас всех на том свете сатана на сковородах вечность напролет поджаривал, а вы бы вопили и корчились. Суки грязные. Черви китайские. Китайцы червей жрут… вот так же вас пусть черти в аду вечно грызут, косточки ваши хрупают… нехристи… выблядки…
Сипайлов так и застыл с дымящимся алым прутом в руке. Вытер тылом ладони пот со лба. И палачи умучиваются, устают от пыток, однако.
– Ишь ты, да еще и кочевряжится, падаль! – изумленно выдохнул он. – Как же это прикажете понимать, господин барон? Значит, отпирается, сучонок вонючий?.. Прикажете за Бурдуковским послать?.. я что-то ухандокался тут с ним, крепкий орех, однако, перекур…
– Предатель, – донеслось из углу. – Предатель. Такой же, как и Ружанский.
– Ружанского и его бабы уж ищи-свищи в небесах, ваше высокопревосх…
– А спроси-ка его, Ленька, – голос барона был ровен и холоден, будто бы он наблюдал катающихся на катке под веселую музыку, – спроси-ка его, знаком ли он был с господином Ружанским.
– И что?.. И ежели знаком?..
– Ты что, Сипайлов, дурень совсем? Мы вытащим тогда всю ядовитую змею за хвост. И я, между прочим, не уверен, что у этой змеи одна голова.
Сипайлов, тоже скрипнув зубами, шагнул к пытаемому. Взял грубо рукой Носкова за подбородок. Сжал лицо в пальцах, будто мандарин, из коего хотел выдавить весь сок. Обернул к себе.
– Мне в глаза, гиена! Мне в глаза! Знаешь Ружанского?!
Молчание. Свист железного прута. Багрово, сине, кроваво вздувающийся рубец – поперек груди.
– Где спрятаны доллары?! Где наличные?! Где тайник?!
Молчание. Сипайлов, тяжело дыша, подносит раскаленный прут к лицу купца. Мгновение – и красная вздутая полоса пролегает накось через все исказившееся в гримасе муки лицо Ефима Носкова.
– Ты, хорек! Щас зубы выбью! Прутом насквозь проткну – скажешь!
И вдруг Носков запел.
Это было так странно и страшно, что даже барон встал, выпрямился в своем наблюдательном углу.
Носков, разинув искусанный рот, хрипло запел, и можно было все до одного разобрать слова, и они были страшны, умалишенны, удивительны, призрачны, и они таяли в воздухе, как тает падающий снег:
– На санях я по степи еду-у-у-у, и солнце светит мне в лицо-о-о-о… Долго я бродил по све-е-ету, потерял твое, зазнобушка, кольцо-о-о-о… Кони стали, кони ста-а-а-ли-и-и… колокольчик прозвене-е-ел… Я в любви да я в печа-а-али, а признаться не успе-е-е-ел…
– Спятил, – испуганно прошептал Сипайлов, замерев с железным прутом в руке, – как пить дать, спятил, господин барон…
– Я так с жизнию проща-а-аюсь… не жаль ни-че-во ничу-у-уть… В небесах не обеща-а-аюсь… помнить оченьки и гру-у-удь… Помнить алый твой румянец… и пожатие-е-е руки-и-и-и…
– Идиот, – сухо сказал Унгерн, – или хитрец. Думает нас разжалобить. Не выйдет.
Он сделал шаг к пытаемому. Носков не видел его. Он, с кровавой полосой ожога через все лицо, уже не видел никого и ничего. Его обожженный глаз заплыл, веко вспухло, превратилось в ягоду морошки.
– Деньги?! Доллары?!
– Помнить твой весе-о-олый та-а-анец… и в веночке васильки-и-и-и-и…
– Твою мать, васильки, – пробормотал барон. Пнул свисающую ногу Носкова. – Ты! Пушнину со складов еще не успел продать?! Хоть пушниной расплатись за предательство, змей!
– Он ничего больше не скажет, Роман Федорыч, – выхрипнул Сипайлов, досадливо швыряя железный прут в зазвеневшую жаровню. – Не видите, он сошел с ума.
Ефим Носков, запытанный вконец и потерявший разум, так и не выдал, где лежали, завязанные в мешки и упакованные в чемоданы, сотни тысяч китайских и американских долларов и английских фунтов стерлингов, которых тщетно добивался от него Унгерн. Это были не целиком его деньги. В припрятанной сумме находились и азиатские деньги Биттермана. Слуга не выдал хозяина. Сам Биттерман, будучи изловленным, под подобными пытками давно развязал бы язык. Унгерн собственноручно застрелил купца. Его труп выбросили на берег Толы. Ургинские красные собаки-трупоеды терзали его, отгрызая то кисть руки, то нос, то ступню. Пес, грызущий труп, закашлялся, выплюнул обручальное кольцо Носкова в снег.