Но даже ничто – это уже что-то. И что-то текло, копилось, отлагалось. Сплеталось и расползалось по всей планете.
Пока однажды оно не ощутило себя.
Тогда родилась Птица. Она накрыла своими крылами весь мир, и один ее глаз был Солнце, а другой Луна. Она пребывала везде – и одновременно не здесь. Она была, и ее не было.
А чтобы Сила, питавшая Птицу, текла полнее, она сжала когти – и разомкнула, разорвала тонкую оболочку многих животных. То, что чувствовало, двигало жизнь, было самой жизнью.
Взамен же, чтобы поток не иссяк, Птица замкнула его через себя и даровала тем существам толику власти. Больше не нужно было опасаться огня – он гас, испугавшись могучего рыка или биения лапой. Больше не нужно было убегать от хищника – достаточно было нырнуть в Тень, падающую от Птицы на землю. Больше не нужно было ждать смерти – жизнь втекала в разрывы и вытекала обратно, оставляя достаточно, чтобы длить, и длить, и длить.
Для тех же, кто смог распорядиться дарами ловко и умело, кто прожил века и тысячелетия, кто научился между причиной и следствием проводить взаимосвязи, открылась новая грань существования: разум.
И когда животные осознали себя, тогда они обнаружили людей.
Это были странные создания, похожие и отличные от других. Они так же боялись и плакали, смеялись и наслаждались. Но еще они задавали вопросы и строили планы, и обобщали, и усложняли. С ними оказалось непросто, но интересно, и некоторые из животных даже начали принимать облик людей, чтобы лучше тех понимать. А порой и познавать – не только в духовном, но и в плотском смысле.
При этом никто не заметил, как пропала Птица.
Кто-то говорил, что она улетела. Кто-то – что ее убили ее же дети, желавшие больше Силы. Кто-то предполагал, что место Птицы заняли три пришедшие из-за края мира сущности. Позже, гораздо позже люди назвали их Тигром, Двуединым и Мхом. Сущностям так понравилось здесь, что они взяли Тень за края и встряхнули, дабы та усложнилась и расслоилась. Сила теперь текла через них, а Птица просто закончилась, не получая своего.
В мире же нарождался новый народ. Люди-Животные, зачатые в браках Животных-Людей с простыми людьми. Наделенные Силой, глядящие в Сумрак – как кто-то из них обозначил измененную Тень. Ловкие, умелые, долгоживущие, а главное – разумные изначально. Те, кого позже, гораздо позже назовут Иными.
Маги-перевертыши были древнее всех. Только, как их звериные предки, они не видели смысла в самолюбовании и не рассказывали легенд о своих похождениях. Позже, гораздо позже, когда новый Сумрак в лице Двуединого изверг человеческих мертвецов обратно в постжизнь и научил их пить кровь, дабы Сила текла еще гуще, еще полнее, появились Купе-Диеб – или те, кого теперь зовут вампирами. Они и решили, что были первыми Иными. Они и начали вести летописи, слагать мифы, распускать слухи.
И реализовывать выбор.
Ни Света, ни Тьмы не пресуществлялось в Животных-Людей. Они жили как жили; убивали, если нужно; защищали, если требовалось. Только обычные люди, прошедшие испытание смертью, познавшие искушение Силой, принимались делить на своих и чужих, на добро и зло, на Светлое и Темное.
Иные, произошедшие от зверей, с каждым поколением менялись. Кто-то остался верен духу предка. Кто-то отверг первое естество в пользу второго, познавая суть трав и корней, ядов и соков. Кто-то пошел еще дальше, ловя свободно текущую Силу подле ее истоков – эмоций и чувств, которые испытывало все живое. Кто-то начал заглядывать в будущее, беспокоя сумеречного Тигра своими пророчествами.
Оборотни-Капелобу, к слову, не были результатом эволюции перевертышей. Скорее, они стали Темными плодами случайных союзов между хищными Людьми-Животными и первыми Купе-Диеб. Жажда крови и потребность в охоте слились воедино, дополнившись звериным обликом. Нелюбимые и нежеланные своими родителями Капелобу были слабы и склонны утрачивать то, что делало их пускай наполовину, но все же людьми, – дар разума.
Потомки вампиров тоже перенимали новые фокусы. Они ныряли в Сумрак, задавали ему вопросы, искали ответы. Отказывались от своих слабостей, обретая новую Силу. Усложнялись и утончались. Начинали презирать низших предков.
Кровь Иных смешивалась, разбавлялась, соединялась и распадалась. Людей становилось все больше, глядящие в Сумрак появлялись среди них реже, но Сила продолжала кружить, и этого было довольно. Никто не вспоминал Птицу.
Никто не заметил, как начали пропадать Животные-Люди и те из других животных, кого Птица наделила Силой. Это, впрочем, было понятно. Начало и конец их власти замыкались не в Сумраке, но в Тени, что была до него. А Тень падала от крыльев Птицы. А Птицы более не существовало. Кто-то просто соглашался с переменами и уходил навсегда. Кто-то учился, приспосабливался, перенимал новое у своих потомков. И сам учил их тому, что узнал за тысячи лет.
Одним из них был Тахина-Кан.
В каждом краю ему давали свое имя. Где-то – Хилель. Где-то – Эосфор. Где-то – Люцифер. На востоке от океана эти имена означали утреннюю звезду, а здесь, на западе, Тахина-Кан был звездой вечерней. Но везде это светило ассоциировалось со знанием, просвещением, зарождением нового. И не зря.
Приходя к людям, Иной прикидывался беспомощным стариком. Он смотрел, как те поведут себя: накормят ли слабого? обогреют ли хилого? примут ли бесполезного? При этом он не руководствовался моралью или представлениями о добре и зле. Ему лишь важно было, чтобы те, кого он собирался одарить, умели одаривать сами. Ведь, полагал он, знание может преумножаться, только если им делиться, а не хранить зарытым под циновкой.
Потом он наблюдал и изучал своих странноприимцев. Вживался в их чаяния, познавал их нужды. Слушал и запоминал. И когда понимал, что требуется делать, – делал.
Он указал людям рожь и пшеницу, и ячмень, и просо, и маис, и батат, и маниоку. Он учил их корчевать лес и расчищать пашни, и орать их, и боронить, и удобрять навозом. Он показывал охотникам, как приручать диких свиней и кур, и собак, и даже кошек – хотя то был еще вопрос, кто кого.
А потом, обратившись крепким, красивым юношей, брал в жены девушку, наиболее благосклонно относившуюся к нему-старику. И учил ее тем наслаждениям, что приближают людей к божественности, потворствуя успешному зачатию. И растил с ней сыновей и дочерей, посвящая их в тайны мира и гармонию простоты.
После же – уходил. Ведь мир велик, и где-то еще могут нуждаться в его советах. Перед уходом же Тахина-Кан собирал Силу со счастливых, довольных, упрочивших свое положение в мире людей. Ведь теперь, если даже они что-то утрачивали, вскоре все возвращалось. И проще, быстрее, легче, чем раньше.
Но постепенно смысла в подобной жизни становилось все меньше. Люди расселялись по свету, учились друг у друга, сами начинали присматриваться к природе, а порой и менять ее, выдумывая новое. Они все с меньшей охотой давали приют забредшему в гости старику, и его откровения чаще вызывали пожимание плечами или даже смех.
Тогда Тахина-Кан решил вернуться в те края, где впервые увидел воду и небо, горы и леса, где вдохнул воздух и попробовал вкус Тени. Правда, о ту пору он еще не был знаком с философией древних эллинов и не знал, что нырнуть в одну и ту же реку дважды попросту невозможно. Ведь и река пересохла, и горы выросли, и леса изменились, и новые реки потекли с новых гор в новый лес. И большое озеро, где родился дельфин-боуто Тахина-Кан, поднялось само над собой, став островом, который пришельцы из-за океана позже назвали Бананал.
Но люди, жившие теперь на острове и вокруг него, понравились ему. Они были так же просты и открыты чуду, как во времена его молодости. Они принимали его таким, каким он был – в любом из обличий. Они радовались его дарам и не требовали бо́льшего. После тысячелетий скитаний Тахина-Кан обрел понимание простой истины: куда бы ты ни шел, ты всегда возвращаешься домой.
Казалось, он обрел покой. Но только казалось.
Его начали тревожить странные сны. В них наличествовал невысокий, приятно улыбающийся мужчина в светлой одежде, запыленной понизу так, словно он долго странствовал среди песков. И второй, хмурый, насупленный, чья аура тускло мерцала, будто некогда он был Купе-Диеб, но каким-то чудом перестал. И был толстый столб с прибитой в верхней трети перекладиной, на которой висел, мучаясь от ран в пробитых руках, первый человек, тогда как второй ждал, страдал, терпел и не мог ничем помочь своему другу. От боли, испытываемой обоими, Тахина-Кан просыпался в поту и долго потом не мог заснуть.
Но пугала его не столько боль, сколько абсолютный, неугасимый, тотальный Свет, пылающий вокруг того, кто добровольно принес себя в жертву. Свет настолько великий, что Тень, ставшая Сумраком, не могла к нему подобраться. И не имела над ним власти, сама подчиняясь и верно служа.
А еще где-то вдалеке, на самой грани слышимости, на тающих осколках сна раздавался знакомый крик. Не человеческий. Птичий.
Потом видения перестали посещать Тахина-Кана. Покой и умиротворение вернулись под кроны деревьев и на просторы пампы, и в темные заводи рек. Так прошло около пары тысяч лет.
Недавно он снова видел сон. В нем молодой черноволосый парень, одетый в черное и с черными же глазами, пылал почти с той же мощью, что и улыбчивый светлый мужчина когда-то. Пламя его было исполнено Тьмы – ненависти, утраты, мести. Он не собирался отдавать себя на распятие, вовсе нет. Наоборот: он сам распинал, разбирал на части низших Темных, поглядывая и на Светлых, и на тех, кто усилием воли сменил цвет на серое равновесие. В руках черный юноша сжимал ножи, и горе было тем, кто вставал у него на пути.
Еще он видел белую девочку в белом, хрупкую и тонкую, как тростинка в тихом затоне. В ее белизне тоже пряталась Тьма – но заключившая странный, причудливый союз со Светом. Словно проросшая в корни сосны грибница, которая питает дерево и питается от него сама. Девочка даровала исполнение потаенных, сокровенных желаний тем, кто стоял на самом пороге смерти и уже занес одну ногу над границей Сумрака. Поразительно, но тот словно был неотъемлемой частью белой фигурки, не просто вливая Силу, а творя ее сущность из себя.