«Цель оправдывает средства», — вспомнил Фернан Пинто девиз иезуитов, теперь уже в исполнении своего духовного наставника; эту фразу много раз повторял Франциск Ксаверий. Фидалго понял, что достиг своего — зерно, которое он посеял, упало на благодатную почву. Что из него вырастет, Пинто не знал, да и не мог знать, — пути Господни неисповедимы, но большего сделать он уже был не в состоянии — царь потерял интерес к собеседнику, занятый великими замыслами.
Федька Басманов словно понял, что гишпанцу уже пора отправляться восвояси — время было позднее. Он появился в опочивальне великого князя так же бесшумно, как и ушел. Иоанн Васильевич несколько рассеянно попрощался с фидалго, даже не поблагодарив за беседу, позволившую ему приятно скоротать время и взлелеять далеко идущие замыслы, и царский любимец вывел Фернана Пинто из палат во двор.
Фидалго расправил плечи, полной грудью вдохнул морозный воздух, — он уже начал ему нравиться — вытер рукавом вспотевшее лицо (в опочивальне великого князя было хорошо натоплено) и поднял глаза к небу. Оно было черным, но не плоским, а прозрачно-бездонным, как самый дорогой в мире черный бриллиант, и усыпано большими яркими звездами.
И только с запада на Русь надвигалась какая-то серая бесформенная масса. Звезды в той стороне начали тускнеть, а кое-где и вовсе исчезли, и в разыгравшемся после напряженного разговора с царем воображении Фернана Пинто вдруг нарисовалась фигура бредущего по небу монаха в черном одеянии. Это он отбрасывал огромную серую тень; она уже пала на землю и начала пожирать ее блистающий под лунным сиянием белоснежный покров, как саранча. Лица гротескной фигуры опешивший фидалго не видел, потому что голова монаха была под капюшоном. Но вот капюшон истаял, посветлел, и Пинто почувствовал, что его волосы под шапкой зашевелились и встали дыбом — на фидалго смотрел огромными глазищами сам блаженный Томас Торквемада! Фернан Пинто много раз видел черно-белый портрет основателя святой инквизиции, исполненный итальянским гравером.
Фидалго пошатнулся и закрыл лицо руками, не в силах сдержать охвативший его благоговейный ужас. Взгляд Томаса Токрвемады буквально прожигал Пинто насквозь; или ему так показалось с испугу. Спустя какое-то время, немного успокоившись, Фернан Пинто снова бросил боязливый взгляд на небо. Все там было по-прежнему спокойно, — светил месяц, мерцали звезды, — но устрашающая тень от фигуры монаха (как и сам он) исчезла, превратилась в большую серую тучу, наползавшую на Александровскую слободу. «Похоже, к утру разыграется метель», — переводя дух, с облегчением подумал фидалго. Надо же такому привидеться!
Следующая неделя в Слободе выдалась суматошной. Спустя сутки после разговора Фернана Пинто с великим князем из Москвы снова прибыли челобитчики, на этот раз в весьма внушительном составе. Главными послами были избраны святитель Новгородский Пимен и архимандрит Чудовский Левкий. За ними отправились и другие епископы — Никандр Ростовский, Елевферий Суздальский, Филофей Рязанский, Матфей Крутицкий, а также архимандриты Троицкий, Симоновский, Спасский и Андрониковский. Вместе с ними приехали князья Иван Дмитриевич Бельский и Иван Федорович Мстиславский, бояре, окольничие, дворяне и приказные люди — прямо из собрания в палатах митрополита, даже не заехав к себе домой. А еще были в составе челобитчиков многие гости, другие купцы и видные мещане. Царь принял их в полном облачении с грозным выражением на изрядно похудевшем лице — сказались две бессонные ночи.
Митька Бобер, еще тот проныра, быстро доложил испанцам о столь важном и серьезном событии. Он уже вошел в почет у некоторых мелкопоместных дворян, служивших в коннице, которая охраняла Александровскую слободу, и те рассказали ему, как все происходило на царском приеме. Впрочем, новости в сравнительно небольшом замкнутом пространстве Слободы распространялись очень быстро.
— …Он сказал им: «Аз есмь царь Божьим произволением, а не многомятежным человеческим хотением!», — рассказывал Митька, изрядно подогретый хлебным вином. — Ну, тут пастыри наши и бояре снова завели старую песню, начали плакаться: мол, пора, царь-батюшка, в Москву возвращаться, как мы без тебя, то, се, а он им: «Вернусь, если отдадите мне изменников, которые измены чинили и были мне непослушны, дабы я мог положить на них свою опалу, а иных казнить на живот и отобрать их достатки. Желаю учинить в государстве своем мой личный удел — опричнину! Хочу двор опричный поставить себе и весь обиход особый».
Митька бросил многозначительный взгляд на сулею с хлебным вином, и Пинто, нимало не колеблясь, налил ему еще одну чарку. За такие новости он готов был упоить Бобра вусмерть. Неторопливо выцедив спиртное, Митька закусил белорыбицей и продолжил:
— В обчем, все согласились, и царь решил сменить гнев на милость, тока сказал, што пока останется в Слободе, но дела государственные продолжит вершить, а народу пошлет грамотку — штоб не бузотерили и жили в согласии. Отпустил он в Москву и служивых бояр — князя Ивана Федоровича Мстиславского, князя Ивана Ивановича Пронского и других, а также приказных людей; грит, пущай правят они государством по прежнему обычаю…
Увы, Митька так и не нашел толмача Мартина Тромпа. Он и впрямь исчез. Бобер сильно убивался по этому поводу и, чтобы утешить его горе, пришлось отсыпать ему еще и серебра. На том Митька и успокоился. Он точно знал, что из речной полыньи с привязанным к ногам камнем еще никто не выныривал. А уж раки и прочая речная живность постараются, чтобы люди не опознали в утопленнике с перерезанным горлом толмача испанской миссии.
Жизнь в Александровской слободе пошла галопом — началась запись в опричнину. Испанцы смотрели на все широко открытыми от изумления глазами. Казалось, все сошли с ума — челядь бегала туда-сюда, будто ей перца насыпали на язык, больше обычного суетились повара и слуги, постоянно приезжали-уезжали разные люди — от бояр до дворовых, много было иностранцев (услышав про набор в опричнину, они слетались в Слободу, как мухи на мед).
Особо тщательно отбирали тех, кто составлял охранный корпус государя, его гвардию. Сюда брали самых лучших. В охранный корпус должны были набрать пятьсот человек. Не менее тщательно подыскивали преданных царю ключников, подключников, сытников, поваров, помясов и дворовых людей. Этих включали в опричнину только после сыска родства. Тысячу двести опричников, не входивших в охранный корпус, разделили на четыре приказа, или «кельи»: Постельный, ведающий обслуживанием помещений дворца и предметами обихода царской семьи, Бронный (оружейный), Конюшенный, в ведении которого находилось огромное конное хозяйство дворца и царской гвардии, и Сытный — продовольственный.
Запись в опричное войско шла под великим государевым стягом. Его сшили из китайской тафты с одним откосом; середина была лазоревая, откос — белый, кайма вокруг полотнища — брусничного цвета, а вокруг откоса — макового. В лазоревую середину был вшит круг из темно-голубой тафты, а в круге — изображение Спасителя в белой одежде, на белом коне. По окружности круга — золотые херувимы и серафимы, левее круга и под ним — Небесное воинство в белых одеждах, на белых конях. В откосе вшит круг из белой тафты, а в круге — святой архангел Михаил на золотом крылатом коне, держащий в правой руке меч, а в левой — крест. И середина, и откос были усыпаны золотыми звездами и крестами.
Значительная часть территории государства была выделена царем в особый государев удел — опричь. В опричнину отошли лучшие земли и более двадцати крупных городов — Москва, Вязьма, Суздаль, Козельск, Медынь, Великий Устюг и другие. Территория, не вошедшая в опричнину, называлась земщиной. Она сохранила Боярскую думу и свои приказы. С земщины царь потребовал на устройство опричнины огромную сумму — сто тысяч рублей. Но великий князь не ограничил свою власть территорией опричнины. При переговорах с депутацией от земщины он выговорил себе право распоряжаться жизнью и имуществом всех подданных государства.
Опричники давали клятву верности царю, которая гласила: «Клянусь быть верным государю и великому князю и его государству, молодым князьям и великой княгине и не молчать обо всем дурном, что я знаю, слыхал или услышу, что замышляется тем или другим против царя и великого князя, его государства, молодых князей и царицы. Я клянусь также не есть и не пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего. На этом целую крест!». За свою службу они получали поместья во временное пользование и государево жалованье.
Все опричное войско царь решил сделать конным. Великий князь разбил опричное войско на полки, которые управлялись воеводами и опричным Разрядным приказом. Фернан Пинто уже знал, что пешее войско Московии составляла посошная рать. Кроме того, имелось пешее стрелецкое войско, городовые казаки и дворянская конница. Стрельцы были хорошо обучены и поголовно вооружены пищалями[64], что ставило их выше западноевропейской пехоты, где часть пехотинцев-пикинеров имела только холодное оружие
Главными закоперщиками опричнины стал отец Федьки Басманова, боярин Алексей Данилович Басманов, родственник покойной царицы Анастасии, боярин Василий Михайлович Юрьев, брат второй жены царя кабардинской княжны Марии Темрюковны, князь Черкасский и князь Афанасий Вяземский. Среди опричников были бояре, а также князья Одоевский, Хованский, Трубецкой и другие.
В начале февраля, второго числа, царь съездил в Москву на несколько дней, чтобы принять власть и объявить народу о своих милостях. Кроме того, при большом стечении народа дьяки зачитали указ великого князя о создании опричнины. Священники, вельможи и простой люд, обрадованный возвращением на трон царя-защитника, многое пропустили из этого указа мимо ушей. А зря…
* * *
После возвращения Иоанна Васильевича в Слободу, с середины февраля последовали первые расправы с заговорщиками. «За изменные дела» казнили боярина князя Александра Борисовича Горбатова и сына его князя Петра, окольничего Петра Головина, князя Сухово-Кашина, князя Дмитрия