м. Ведь они с ней — единое целое. А может быть, эти ее проблемы с памятью связаны с тем, что она еще не завершила переходный процесс, не вошла в стационарное состояние?
Небольшая каменистая полоска отделяла водную гладь от густых зарослей. И это было странно — в Лесу практически не было камней, если не считать Белых Скал (или Чертовых Скал?), но они очень далеко и никто, похоже, вблизи их не видел. Может, потому это озеро и называется бассейном, а не озером?.. А как же Всеобщее Разрыхление Почвы? Оно не касается городов, где происходит самое важное. Каменистое ложе позволяет сохранять воду чистой. Это очень важно. Правда, она, помнится, слышала, что и его надо чистить…
Нава обернулась на Город. Он ритмично дышал, живя своей жизнью, к которой она, Нава, уже не имела отношения. Никакой грусти или сожаления это в ней не вызывало. Напротив, ее влекло вглубь Леса к новой жизни, полной важных дел и приключений. Дети должны покидать колыбель.
Нава оглядела заросли. Никого. Кто же должен ее ждать?.. Мама?.. Возможно. Но она чувствовала, что не маму надеялась увидеть на берегу.
И вдруг она услышала свой голос, правда, звучал он чуждо, незнакомо, словно это не она говорила, но не было никаких сомнений, что говорит она:
— Ты не уходи, Молчун! Я скоро вернусь, ты не вздумай без меня уходить, это будет нехорошо, просто нечестно! Пусть ты не мой муж, раз уж это им почему-то не нравится, но я все равно твоя жена, я тебя выходила, и теперь ты меня жди! Слышишь? Жди!..
И голос мамы, злой и тоже чужой, никогда прежде мама не говорила с ней таким голосом:
— Ты пока ничего не понимаешь… Он никому не нужен, он лишний, они все лишние, они — ошибка… Да пойми же! Ну, хорошо, потом придешь к нему… если захочешь…
Нава села на теплый камень, обхватив ноги руками. Теперь она понимала. Наверное, не все, но многое. По крайней мере, то, что хотела сказать ей мама, понимала. И от этого понимания не испытывала восторга и даже успокоения, как, видимо, рассчитывала мама. Понимание не есть оправдание и, тем более, одобрение. Нава понимала теперь что происходит, но ей вовсе не нравилось как это осуществляется. И главное: это мама оказалась неспособной понять, что отсутствие сексуального влечения не есть препятствие для человеческих отношений. Их отношения с Молчуном никогда на этом не строились…
Совсем недавно она была частью Матери-Природы и ощущала ее безграничную доброту. Не понимала, не сознавала, а именно — ощущала, пребывая в доброте. И будучи сама Матерью-Природой, не обделяла добротой никого из своих детей. Мать-Природа была добрей мамы. Этот факт Нава осознала со всей ясностью, вспомнив то, что предшествовало погружению Навы в Город и перерождению. Вернее, Одержанию. Странная, уходящая от сути явления терминология, словно стыдно называть вещи своими именами.
Но почему, почему мама стала такой злой. Может, она и ошибается, но мама не была злой, пока не стала Подругой. Возможно, она была доброй только по отношению к ней, к ее дочке, а папу и других мужчин не любила и раньше. А ей, по детской наивности, казалось, что любила… Ведь и при встрече возле холма-трансформатора биомассы мама и ее подруги были злы только к Молчуну, а не к Наве. Впрочем, и друг к другу они были не очень добры. Что их так ожесточило?.. Ведь все они, как и Нава, были частью добрейшей Матери-Природы, доброта для которой — бережное отношение к каждому своему дитяте…
Может быть, дело в том, что с ними это было давно. И то, чем они занимались после Одержания, уводило их все дальше от Матери-Природы, хотя все, что они делали, было во имя ее. Видимо, это естественно: дитя, взрослея, отчуждается от матери. Но почему ожесточается? Не потому ли, что для отчуждения от матери надо изрядно ожесточиться?
«Неужели со мной произойдет то же самое? — подумала Нава. — Или уже произошло? Ведь я не очень хорошо подумала о маме…»
Туман над Паучьим Бассейном ритмично колебался, как грудь спящего великана, и в нем угадывались очертания белых плавающих в покое и блаженстве женских тел.
Да, там было хорошо.
Может быть, дело в том, что я давно по воле Подруг была разлучена с мамой? И сначала родителей мне заменила чужая деревня, а потом… потом я сама стала Молчуну мамой, хотя и называлась женой… Теперь она никогда не узнает, что значит быть женой на самом деле. То есть она, конечно, теоретически знала, что это значит. Живя в деревне, невозможно не знать. Но практически Молчун был ей сначала сыном, а когда поправился, то и папой и мамой, и, наверное, все-таки мужем, хотя и не во всех смыслах. Но в каком-то, может быть, даже главном смысле — был! И Наве даже сейчас, при полном понимании ситуации, было обидно за Молчуна и стыдно за Подруг за то, что они так зло к нему отнеслись. Не они заботились о Наве, когда ей было плохо, а Молчун. И не о них она заботилась, а о Молчуне. И он не был ей мужем в полном смысле, потому что не был козлом, как несправедливо считали Подруги и мама. А мог бы, мог бы! Она сама предлагала, считая, что так положено, раз она — жена, а он — муж! А Молчун жалел ее, не воспользовался ее глупостью и слабостью. А они не поняли, они просто не были способны понять его! Они не желали утруждать себя пониманием того, кто осужден эволюцией на вымирание. И не желали понимать ее, Наву — она была для них еще недочеловеком, низшим существом, не заслуживающим понимания. С ней обращались, как и с прочей биомассой в Лесу — как с биомассой…
Неужели и я буду такой? — опять испугалась Нава. Ей вдруг захотелось броситься в озеро и погрузиться на самое дно, чтобы ничего не видеть, не слышать и, главное, никуда не уходить от Матери-Природы. Но сможет ли она теперь не думать? Хотя бы и на дне озера… Ведь ей стало так страшно и одиноко не оттого, что она с кем-то встретилась и что-то сделала, а оттого, что начала самостоятельно думать и чувствовать.
Пусть она теперь никогда не сможет стать женой Молчуну, но сделать для него что-то доброе должна! Иначе все зря! Иначе доброта Матери-Природы — ложь! И делать это надо сейчас, как можно скорей, пока она еще не разучилась быть доброй!
Но что она может для него сделать?
Нава вдруг с горечью осознала, что никогда, в сущности, не понимала Молчуна. Жалела — да, заботилась — да! Но не понимала. Все-то он куда-то стремился, чего-то хотел. Все в Город рвался. А зачем ему было в Город? Когда он пришел к Городу, то даже и не понял, что это Город. Куда же он тогда рвался?.. Понимал ли он сам? Похоже, что не очень. То, что малому ребенку было ясно без слов, Молчуну приходилось долго растолковывать. С другой стороны, то, что говорил Молчун, часто никто в деревне не мог понять.
Может быть, он и рвался в Город, надеясь, что там его поймут, и он что-то поймет? Бедный Молчун, Город именно то место, где его никогда не смогут понять. Но, возможно, он что-то понял, побывав здесь и потеряв ее, Наву? Интересно, что он понял? Поговорить бы с ним. Почему он ее не дождался? Или ему не позволили дождаться? Может, его превратили в комок биомассы, как неудавшегося рукоеда? Или он ждал, ждал и не дождался? Потерял надежду? Но она же сказала ему! Если бы все зависело только от нее, она бы не ушла от него. Уж это он понимал… И сколько прошло времени? Нава вдруг поняла, что совершенно этого не представляет. Может, день, может, год… А может быть, вечность? Ведь она прожила вместе с Матерью-Природой эту вечность. Мог ли Молчун ждать ее так долго? Возможно, его уже давно не существует?…
За спиной послышался шум раздвигаемых зарослей. Нава поднялась и повернулась навстречу приближающемуся звуку. Ей не было страшно. Она была у себя дома, она была хозяйкой. Не единственной, конечно, но… Она просто не представляла, кто здесь может быть ей опасен.
Из зарослей появился мертвяк. Новенький, с пылу-с жару, видно, только что выскочил из трансформатора. Мертвяк… Оказывается, она продолжает пользоваться словарем полулюдей, называя так эту многофункциональную биоструктуру. Подруги называют ее Пластиком за специфическую пластичность при оперативных трансформациях.
«Пластик… — мысленно прикинула Нава термин на вес и вкус. — Пластик-то он, конечно, пластик, но все равно мертвяк».
Может быть, дело в привычке, но мертвяк звучал смачней.
За мертвяком вышла Мама. Сердце Навы забилось чуть быстрее. За мамой, замыкая процессию, двигался второй мертвяк. Не такой свеженький, как первый, но, пожалуй, более крупный.
— Мама! — крикнула Нава и бросилась навстречу. Оказывается, одиночество ей уже наскучило. Слишком много тревожных вопросов, не имевших очевидных ответов, порождало оно.
Мама тоже улыбалась, но Нава сразу почувствовала, что в улыбке этой больше покровительства и снисхождения к ее детским эмоциям, чем радости.
Нава даже остановилась, не добежав до мамы, будто споткнулась об эту улыбку. Объятий не получилось, хотя шедший впереди мертвяк и уступил Наве дорогу.
— Ну, здравствуй… Подруга, — чуть замявшись, поприветствовала ее мама, — приветствую твое вступление в наши славные ряды. Великие дела ждут тебя.
— Мама! Ну, почему ты такая… неживая?! — воскликнула Нава.
— Не понимаю… А-а-а… Ты имеешь в виду все эти слюни и сопли полулюдков… Я думала, ты уже излечилась. Наверное, ты еще слишком молода? Детям нужны ласки как свидетельство защиты… Ну, иди, я тебя обниму.
— Да нет, спасибо, — сделала шаг назад Нава.
— Обиделась, — усмехнулась мать. — Что ж, дабы ты быстрей повзрослела, буду откровенна: мне неприятны воспоминания о том, как я тебя зачала и как рожала.
— Потому что над тобой насмехаются подруги?
— Да что они понимают, — вздохнула мать. — Ни им, ни тебе этого уже не понять.
— Значит, — сделала вывод Нава. — Ты предпочитаешь, чтобы мы были подругами, а не матерью и дочерью?
— Да, девочка, — без улыбки подтвердила мать. — И я надеюсь, что со временем ты поймешь, что я была права.
— Так тому и быть! — кивнула Нава, почувствовав, как сжалось сердце. — Привет, подруга. Только как тебя называть? Мы так давно… расстались, что я не уверена в твоем имени… Или, может быть, в подругах у тебя другое имя?