Вставали мы рано. С первыми лучами солнца вся бригада, как правило, была уже на ногах. Однажды утром, было это шестнадцатого июня, мы, как обычно, выстроились в шеренги. Генерал Адамс сидел на лошади прямо передо мной и давал какие-то указания полковнику Рейнеллу, однако внезапно он замолчал и стал всматриваться в дорогу, ведущую на Брюссель. Полковник тоже повернулся. Никто из строя пошевелиться не осмелился, но все до единого начали коситься на дорогу, и вскоре на ней показался офицер с кокардой генеральского адъютанта, который несся к нам на огромном сером в яблоках коне. Он уткнул лицо в гриву скакуна и изо всех сил хлестал его по шее концом уздечки, как будто спасался от какой-то ужасной опасности.
– Глядите-ка, Рейнелл, – воскликнул генерал. – Похоже на что-то серьезное. Как вы думаете, в чем дело?
Они оба пустили своих лошадей легким галопом ему навстречу, и Адамс вскрыл депешу, которую вручил ему гонец. Не успел разорванный конверт упасть на землю, как Адамс развернулся и, махнув над головой письмом, словно саблей, закричал:
– Разойтись! Общее построение и марш через полчаса.
И в следующую секунду все перемешалось. Топот, крики, – мы тут же узнали, что Наполеон еще вчера пересек границу, оттеснил прусскую армию и уже глубоко вклинился на нашу территорию со ста пятьюдесятью тысячами солдат к востоку от нас. Все поспешно разбежались по своим палаткам, чтобы успеть собрать вещи и поесть, и уже через час мы навсегда покинули Ат и Дендер. Причины для такой спешки были достаточно веские, потому что пруссаки ничего не сообщили Веллингтону, и несмотря на то, что, как только до него долетели первые известия о случившемся, он бросился из Брюсселя к ним на выручку, вряд ли ему хватило бы времени, чтобы успеть помочь нашим союзникам.
Утро было ярким и жарким, наша бригада маршировала по широкой бельгийской дороге, поднимая клубы пыли, и все мы с огромной благодарностью думали о том человеке, который додумался высадить по бокам дороги тополя, тень которых освежала нас лучше, чем вода. И с правой, и с левой стороны простирались поля, за ними шли другие дороги, одна поближе, а другая дальше, примерно в миле или даже больше от нас. По ближней дороге шла колонна пехотинцев, и мы устроили с ними настоящую гонку. Они так пылили, что нам было видно лишь стволы их ружей, да иногда через эту завесу проглядывали меховые киверы. Над всем этим возвышался их офицер, едущий верхом, и разноцветные, развевающиеся на ветру флаги. Это была одна из гвардейских бригад, но мы не могли понять, какая именно, потому что в этой кампании участвовало две бригады. Над дальней дорогой тоже клубилась пыль, но сквозь нее то и дело сверкали яркие вспышки, как от сотни нанизанных на нить серебряных бусин, и ветер доносил с той стороны такой грохот, такое бряцание и лязг, какого я никогда раньше и не слышал. Сам бы я ни за что не догадался, что это такое, но наши капралы и сержанты были опытными воинами, а рядом со мной как раз шел один из них с алебардой{66} на плече. Всю дорогу он поучал меня и давал советы.
– Это тяжелая кавалерия, – сказал он. – Видишь, двойной блеск? Это значит, что на них и каски, и кирасы{67}. Их называют Королевские драгуны, или Эннискилленцы, или Придворная гвардия. Слышишь, как гремят их доспехи? Но французские тяжелые кавалеристы нашим не чета. Во-первых, их в десять раз больше, а во-вторых, все они опытные воины. Стрелять по таким нужно или в лицо, или по лошади. Если такие пойдут на тебя, тут уж смотри в оба, а не то получишь в печень четырехфутовый меч, так что пикнуть не успеешь. Но что это? Слышишь? Старая музыка!
Пока он говорил, откуда-то издалека, с восточной стороны, донесся глухой и хриплый грохот канонады, похожий на рык какого-то кровожадного зверя – людоеда. И в ту же секунду сзади раздался крик: «Дорогу! Дорогу!», а потом: «Пропустить пушки!» Обернувшись, я увидел, что хвост колонны как бы раздвоился, люди бросились в разные стороны, уступая дорогу шести каурым лошадям, запряженным попарно, которые, таща за собой двенадцатифунтовую пушку, вклинились в образовавшуюся брешь. За ними шли еще и еще, всего я насчитал двадцать четыре упряжки, везущих пушки и подводы, на которых сидели люди в синих мундирах. Они с грохотом неслись по дороге, лязгали цепи, разносились страшные крики возниц, щелкающих кнутами; развевались гривы и хвосты лошадей, звенела сбруя. Потом раздался рев стоящих на обочине пехотинцев, который подхватили канониры, и я увидел надвигающееся на нас клубящееся серое облако, в котором мелькало бесчисленное множество гусарских киверов. Когда и оно скрылось впереди, мы снова сомкнулись, но грохот сделался еще более громким и грозным.
– Это были три батареи{68}, – сказал сержант. – Батарея Булла, батарея Веббера Смита и какая-то новая. А впереди есть еще – видишь, вот следы от девятифунтовки, эти же все были двенадцатифунтовыми. Если выбирать, под кого подставляться, лучше уж под двенадцатифунтовую, потому что девятифунтовая тебя перемалывает, а двенадцатифунтовая только рубит, как морковку. – И тут он принялся рассказывать о самых страшных ранах, которые ему довелось видеть, и от рассказа его я почувствовал, что кровь стынет у меня в жилах и словно превращается в лед. Все, кто маршировали рядом со мной, тоже побелели, словно лица их намазали мелом. – Да что там, – видя, какое впечатление произвели на меня его живописания, добавил он, – ты еще не так скривишься, когда тебе в брюхо заряд картечи влупит.
А потом я услышал, как рассмеялся один из старых солдат, и тут начал понимать, что этот человек пытается запугать нас. Тогда я тоже рассмеялся, и все, кто шел рядом, присоединились ко мне. Только смех этот звучал не слишком уверенно.
Солнце уже почти достигло зенита, когда мы остановились в небольшом местечке под названием Хал. Там был старый колодец, из которого я напился, и вода эта показалась мне слаще самого лучшего шотландского эля. Пока мы стояли, мимо нас проехали еще несколько батарей, потом три полка гусар, все бравые молодцы на красивых гнедых лошадях. Теперь грохот пушек сделался еще громче, и от этого звука я ощутил такую же внутреннюю дрожь, как несколько лет назад, когда, стоя на берегу с Эди, наблюдал за сражением торгового судна с каперами. Звук был такой оглушительный, будто битва происходила совсем рядом, прямо за рощей, которая виднелась неподалеку. Но мой товарищ сержант был опытнее меня.
– Это милях в двенадцати-пятнадцати, – объяснил он. – Можешь не сомневаться, генералам мы пока не нужны, а то как же, стали бы мы прохлаждаться здесь в Хале.
И он оказался прав, потому что буквально в следующую минуту к нам явился полковник и дал приказ составлять ружья в козлы и располагаться биваком. Весь день мы оставались на этом месте, пока мимо нас непрерывным потоком текли вереницы пехотинцев, кавалеристов, пушек, англичан, голландцев и ганноверцев{69}. Дьявольская канонада не затихала до вечера, то превращаясь в настоящий рокот, то затихая, пока в восемь часов вдруг не смолкла. Конечно же, всем нам хотелось узнать, что это означает, но мы понимали, что Железный Герцог знает, что делает, поэтому терпеливо ждали развития событий.
Следующее утро бригада провела в Хале, но около двенадцати часов прибыл связной от Герцога, и мы тут же двинулись дальше, дошли до деревушки, название которой я забыл, помню лишь, что оно начиналось на «Брен». Там мы остановились, и время остановилось вместе с нами, потому что совершенно неожиданно нас накрыла сильная буря. Сильнейший ливень превратил землю и все дороги в болото и настоящую трясину. Спасаясь от дождя, мы бросились в большой амбар и там обнаружили двух солдат, отставших от своих частей. Один из них был в килте, а второй оказался немцем из Немецкого легиона, который поделился с нами историей такой же мрачной, как и погода.
Бонапарт разгромил пруссаков еще вчера, так что нашим пришлось самим противостоять Нею{70}, но им удалось отбросить его назад. Вам-то сейчас все это кажется старыми рассказами из учебников истории, но представьте себе, как мы тогда толпились вокруг тех двух солдат в старом амбаре, толкались и дрались, чтобы услышать лишнее слово, как потом тех, кто что-то услышал, окружали толпы не услышавших. Как мы то смеялись, то ликовали, то хмурились, когда узнавали, как Сорок четвертый полк встретил кавалерию, как отступали голландцы и бельгийцы, как Королевский хайлендский полк окружил отряд отдыхающих улан и перебил их, пока они не успели взяться за оружие. Как уланы потом поквитались с ними, когда им удалось смять сопротивление Шестьдесят девятого и захватить одно из его знамен. Вдобавок мы узнали, что Герцогу пришлось отступать, чтобы не быть отрезанным от пруссаков, и пошел слух, что он намеревается собраться с силами и провести очередное большое сражение именно в том месте, где находились мы.
И скоро мы убедились, что это действительно так. К вечеру погода улучшилась, и мы пошли на располагавшуюся неподалеку гряду холмов, чтобы осмотреться. Мы увидели изумительно красивое хлебное поле, переливающееся золотом, с налитыми колосьями ржи почти в человеческий рост, и зеленое пастбище рядом с ним. Более умиротворяющей картины нельзя себе и представить. Вокруг, куда ни посмотри, из-за янтарно-желтых холмов среди тополей выглядывали шпили деревенских церквушек.
Но всю эту красоту перечеркивала ломаная линия красных, зеленых, синих и черных мундиров. Один край этого бесконечного строя проходил настолько близко к нам, что мы могли бы перекрикиваться с солдатами, которые составляли в козлы свои мушкеты, а другой терялся вдалеке среди деревьев справа от нас. Потом на дорогах мы заметили лошадей, натужно тянущих по размытой грязи подводы и пушки, холодно поблескивающие на солнце, и спины людей, которые по колено в бурой каше изо всех сил толкали руками вязнущие колеса. Пока мы стояли и смотрели на все это, все новые и новые полки выходили на поле, все новые и новые бригады занимали позиции на холмах, и, прежде чем зашло солнце, более шестидесяти тысяч человек выстроились в линию, которая должна была не пропустить Наполеона в Брюссель. Но потом снова хлынул дождь, и мы, Семьдесят первый полк, бегом вернулись в свой амбар, где нам было намного уютнее, чем большинству наших товарищей, которые лежали в грязи под проливным дождем до самого утра.