И все же он произнес слова, в которые сам не верил, хоть слышал их не раз — от тетушки Флори и богомольных ее приятельниц; слова древнего утешения, понятного людям, но неведомого в тайятских лесах и горах. Наверное, он сказал их для того, чтоб крепче запомнилась эта ночь — и сама ночь, принесенные ею радости.
— Расставшиеся на земле соединятся на небесах, — шептал Дик.
Чия улыбнулась, перебирая его волосы.
— Что это значит, Ди? Как можно соединиться в небе воздуха и облаков, где пылают Искры Тисуйю? Там слишком холодно и неуютно!
Он попытался растолковать ей о загробном мире, о добром божестве и райских кущах, что служат обителью для любящих сердец, о том, что после смерти они превратятся в бестелесных призраков, и будет совсем неважно, сколько у кого рук, ног или голов: главное, что они любят друг друга и не хотят расставаться. Но если судьба разлучила их на земле, они встретятся в небесных чертогах — и там жизнь их и любовь будут вечны. А чертоги эти — вовсе не то холодное небо без воздуха и облаков, что простирается меж звезд, а совсем иные Небеса, Рай, Парадиз, Эдем, прекрасный мир, населенный духами и другими загадочными, но добрыми существами. Никто не знает, где он находится, но туда нельзя долететь на космическом корабле или шагнуть через Пандус; туда попадают лишь одной дорогой — сквозь врата смерти, когда человек сбрасывает земные узы и свою телесную оболочку.
Дик изложил все это на одном дыхании, слегка бессвязно, так как его познания в божественных предметах, несмотря на все труды тетушки Флори, оставляли желать лучшего. Чия его не поняла. Вернее, ей было ясно, что он пытается ее утешить, но мысль о загробном существовании никак не укладывалась в ее хорошенькой головке. Тайят являлись рационалистами и твердо знали, что за порогом Погребальных Пещер их ждут тлен, пустота и вечное забвение. В отличие от людей Земли, они не строили иллюзий и не предавались несбыточным мечтам и ценили вещи реальные, ясные и зримые — жизнь, победу, любовь. Их Рай, их божественный Парадиз находился тут, на мирных зеленых склонах Тисуйю. И Чия была готова это доказать — не словами, которым она не слишком доверяла, а совсем иначе. Гораздо убедительней думал Дик, целуя ее твердые маленькие груди.
Чоч, великий воин клана Теней Ветра, пришел из лесов к отцу своему Чочинге Крепкорукому. После того, как были спеты Приветственные Песни и Чоч рассказал о славных своих победах над воинами Извилистого Оврага и Гремящей Расселины, о резне, учиненной среди Звенящих Вод, с коими Тени Ветра враждовали уже шесть поколений, о том, сколько бойцов прибавилось в его лагере, какими искусствами они владеют и от каких Наставников пришли, — после всего этого их беседа повернула в иное русло. Оба тай, старый и молодой, сидели на циновках в пещере с высоким сводом; на стенах ее тускло поблескивали клинки и боевые топоры, мерцали острия пик и дротиков, неясными тенями маячили щиты, луки со спущенной тетивой, связки стрел и метательных ножей. В углу, прислоненный к стойке для тяжелых секир томо и копий цухи-до, находился самый большой из щитов — овальный, в рост человека, с тремя стальными остроконечными рогами. На этих рогах висел Шнур Доблести хозяина — внушительное ожерелье, где косточки фаланг и диски, выпиленные из черепов и ребер, соседствовали со звериными клыками. Шнур был длинным, и если б Чочинга набросил его на шею, он спустился бы до самых колен. У Чоча еще не было такого огромного почетного ожерелья, но все шло к тому, что он не отстанет от отца.
— Скоро молодой ко-тохара, получивший имя Две Руки, спустится в лес, — промолвил Чочинга, поглаживая змеиную голову, что мерно раскачивалась у его груди. Питон считался полноправным членом их семейного совета — ведь он был тарще всех в роду Чочинги, и воины трех поколений танце-али с ним, оттачивая свое боевое мастерство. Век его был лог как струи водопада, что сбегали с горных вершин к есному озеру. Скоро Дик Две Руки спустится в лес, — повторил Чочинга. — Ты, Чоч, будешь его Наставником. Ты будешь следить за ним и учить его, пока он не возьмет первую кровь.
Чоч согласно склонил голову. Присматривать за учениками Чочинги было одним удовольствием — с ними мог потягаться не всякий зрелый воин, и они быстро брали первую кровь и первую жизнь. Правда, у этого Дика, сына Саймона с Правобережья, было лишь две руки, но Чоч полагал, что он себя в обиду не даст.
— Я обучил его всему, — произнес Чочинга. — Он может биться мечом и копьем, рубить секирой, метать ножи и стрелы и погружаться в транс цехара, он может провисеть на дереве, пока Небесный Свет, поднявшись над горами, не спустится в лесную чащу, он знает все Тринадцать Ритуалов и пути всех кланов — Смятого Листа и Звенящих Вод, Четырех Звезд и Холодных Капель, Горького Камня и Быстроногих. И он, конечно, знает наш путь — путь Теней Ветра. Я поучал его: стань словно эхо тишины, стань мраком во мраке, стань травой среди трав, птицей среди птиц, змеей среди змей. И он стал таким. Хорошо! Я доволен.
— Хорошо, — откликнулся Чоч и огладил свое ожерелье. Диски из черепов Звенящих Вод были совсем еще свежими — как и фаланги пальцев, добытых в схватках с кланами Расщелины и Оврага. — Если ты не ошибся, отец, — а я не помню, чтоб ты ошибался хоть однажды, — этот ко-тохара станет великим воином, из тех, кому светят Четыре звезды и кто умирает на рассвете.
— Станет, — подтвердил Чочинга, лаская шею своего питона, — станет. Но не в наших лесах!
На лице Чоча отразилось недоумение.
— Думаешь, он…
— Он уйдет. Он не останется с нами, как брат мой Саймо, убивший воинов Звенящих Вод — тех, что убили Чу, моего умма и твоего отца. Но он — наш! Он — тай, хоть прожил в Чимаре втрое меньше Саймона. А Саймон так и не сроднился с нами.
Чочинга смолк, задумчиво кивая в такт каким-то своим мыслям. Чоч, подождав приличное время, решился нарушить тишину.
— Прежде ты не говорил мне этого, отец.
— Прежде ты был слишком молод, сын. Но близится время, когда я, сделав каждому родичу Прощальный Дар, уйду в Погребальные Пещеры, а ты поселишься здесь и будешь новым Наставником. Наставник же должен понимать людей и знать, как из помыслов и побуждений рождаются поступки. Вот брат мой Саймон Золотой Голос,… Что сказать о нем — сильный человек, забравший жизнь у многих, — не сохранят его Четыре камня и Четыре звезды! Но пришел он к нам в зрелых годах, а потому остался человеком с Правобережья остался им, и будет им, и умрет им! Он понял, зачем мы спускаемся в лес и убиваем, — понял, но не принял этого. И потому, свершив положенное, остался в Чимаре и спрятал свой Шнур Доблести под циновкой.
— А Две Руки, его сын? — спросил Чоч, внимавший родительской мудрости с должным усердием и почтением.
— Вот ученик мой Две Руки… — неторопливо молвил Чочинга. — Что же сказать о нем? Он не взял еще крови и жизни ни у кого, кроме хищного зверя… Но он пришел к нам юным, как бутон цветка, и распустился тот цветок в моих ладонях. И хоть он уйдет от нас, он — тай! Он тай, и будет им, и умрет им! Ибо понятно ему многое, о чем не ведает брат мой Саймон, его отец.
— Что же? — спросил Чоч, морща лоб в раздумье. Чочинга усмехнулся.
— Например, прелесть наших девушек… А теперь он должен познать мужскую силу, изведать вкус победы и стать воином. Просто воином, сын мой, — великим он будет в ином месте, коль доживет до твоих лет и сохранит свои уши и пальцы. — Чочинга сделал паузу и покосился на Шнур Доблести, висевший на овальном щите. — Ты, Чоч, мой сын, и ты был лучшим из моих учеников. Ты знаешь, что воин должен биться мечом и копьем, рубить секирой, метать ножи и стрелы и погружаться в транс цехара, должен висеть на дереве, пока Небесный Свет, поднявшись над горами, не спустится в лесную чащу, должен ведать все Тринадцать Ритуалов и пути всех кланов… Но ты знаешь, что это — не главное. А что — главное? Что? Ответь, сын мой.
— Воин должен убивать!
Чоч стукнул кулаком о колено, и, будто в подтверждение этих слов, раздался негромкий свист изумрудного питона.
— Я хорошо учил тебя, — с довольной улыбкой произнес Чочинга. — Воин не боится крови, воин умеет убивать! Каждый тай из молодых, идущих в лес, вскоре узнает об этом. И я говорю: пусть Две Руки научится убивать, пусть кровь не высохнет на его клинках и пусть его Шнур Доблести свисает до колен!
Снова наступило молчание, и длилось оно столько мгновений, сколько нужно бойцу, чтоб метнуть в цель четырежды четыре ножа. Затем Чоч произнес:
— Ты очень заботишься об этом ко-тохаре… Почему отец мой?
Наклонившись, Чочинга положил верхнюю пару рук на мощные плечи сына.
— Пока уши твои на месте, внимай и запоминай — ибо наступит время, и ты возвратишься из леса к женам своим и умма Чулуту, повесишь свое ожерелье на щит, прислонишь к стене копье и сядешь здесь, на циновке Наставника. А Наставник, как я говорил, должен понимать людей, и первым из них — себя самого. Подумай же, сын мой, что ищем мы, к чему стремимся, путешествуя из тьмы во тьму, из материнского лона в Пещеры Погребений? Все просто, так просто! Для женщин дороги любовь и дети, для мужчин — почет и слава. Где ищет их молодой воин? В лесу, и слава его — убитые враги и враги побежденные, коим даровал он жизнь, отрезав палец или ухо. Но когда воин стар и мудр, когда потерял он счет убитым врагам, когда ожерелье его волочится по земле, в чем его слава? В чем гордость его и почет? В учениках, сын мой, в его учениках!
Придет день, и Две Руки вернется в Правобережье — а может, ему суждено пройти другой тропой, из тех, что ведут к Искрам Небесного Света… Кто предскажет сейчас его судьбу? Он вернется в свой мир и будет жить со своими людьми, но будет меж них тенью ветра, разящим клинком — самой высокой травой среди трав, самой быстрой змеей среди змей, Самой могучей птицей среди птиц. И удивятся люди, и спросят: почему ты таков? И он ответит: потому, что старый тай Чочинга был моим Наставником… Есть ли большая слава для меня? И больший почет?