В. А. ШмыровТень
Солнце палило немилосердно и люто. Он не мог припомнить другого такого лета в некороткой своей и всякого, в общем-то, полной жизни. Даже тайга примолкла под навалившимся тяжким зноем, не шумела в застойном безветрии, не рассыпалась обычными каждодневными шумами, была неживой, пустой и хмурой; адово жарево разогнало по норам и дуплам все сущее, желтило, крутило в трубку березовый лист, валило высокую траву на высохших луговинах, прокалило не только песок и гальку бечевника, по которым ступал Тимоха, но и густой воздух вокруг.
Одно благо: прибило, разогнало несусветным зноем нестерпимый, злой и жадный таежный гнус, не пел он тонко сейчас, не звенел вокруг, и Тимоха даже разделся по пояс, скатал зипунишко и подвязал к торбе, а пестрядинную рубаху обмотал вокруг головы.
Который день уже брел он по берегу этой реки, всегда холодной, но в этакое пекло не приносившей свежести. Темная вода, лежавшая глубоким недвижным стеклом и лишь на перекатах мелко рябившая, слепившая глаза острым и переменчивым блеском, казалась с берега такой же вязкой и жаркой, как и воздух; только зачерпывая ее в горсть, обтирая лицо и шею, Тимоха всегда неожиданно ощущал ее глубокую студеность.
Не проходящее третью неделю пе́кло не только до черноты обожгло его кожу и высушило и без того тонкое тело, но медленно выжигало саму душу. Он давно уже не думал ни о чем, не бормотал ни заклятий, ни молитв, шагал тупо, отстраненно, как большой двуногий зверь, и, как зверь же, скотина неразумная, бездушная, не видя и не замечая ничего специально, чутьем, инстинктом извечным, примечал все вокруг: и извивы реки, и отметные горушки, и белесые песчаные обмыски, и скрипучий галечник под ногами.
Инстинкт этот, верный и безошибочный, звериное чутье вольного человека, таежника, бродяги, споткнулись о блеск жаркого металла среди окатанных речной водой камушков. Тимоха немо уставился на него, пробуждая медленно, постепенно и неохотно разум, недоверчиво оглядел сверху, скинул со спины скроенную из козьей шкуры мехом наружу торбу, присел на нее, утер со лба и бороды капли пота и протянул руку.
На ладони лежал жаркий, прокаленный солнцем насквозь самородок.
Находка не взволновала — не первое золото в руках. Сколько его уже прошло, но счастья не принесло. Ни счастья, ни денег...
Он катал тяжелую горячую гальку в руках и, просыпаясь, выныривая из тягостного долгого безвременья, удивленно и внимательно осматривался кругом, озирая широкую здесь, в плесе, реку с островком напротив, подступающий к самому берегу кедрач, склоняющееся к нему солнце, зыбкую горную гряду, темневшую вдали за рекой.
«Вот коли бы там, дома...» — думать было лень.
Небрежно сунув золото в мешок, занялся устройством становища.
Он натаскал с опушки сухого валежника, порубил его и зажег на галечнике, недалеко от воды, костерок. Подвесил над ним вынутый из торбы медный котелок, зачерпнув воды и сунув туда несколько ломтей темного сушеного мяса. Потом, отойдя подальше в чащу, нарубил лапника, перенес его к реке и здесь, подле ствола могучего кедра, быстро выстроил себе балаган.
Пока варилось мясо, Тимоха, обшарив окрестности, отыскал вывернутое ветровалом несколько лет назад и уже подсохшее дерево, вырубил саженный сатунок и расколол на плашки. Затем, уже у костра, тщательно обтесав и выскоблив их топором, наточенным о большой валун, принялся мастерить корытце. Тем временем и солнце село.
Замешав похлебку толокном, Тимоха съел половину, убрал остатки в балаган, бросил туда же торбу и зипун, загасил костерок и, равнодушно перекрестившись на восход, сам забрался в шалаш. Уснул мгновенно и крепко. Людей здесь, кроме него, не было, а зверей он давно уже не боялся.
Через несколько дней, в течение которых Тимоха вдоль и поперек исходил, исползал долину реки и ближайшие ее притоки, он снова сидел у костра. Наскоблив с днища котелка сажи, растер ее с жиром и несколькими каплями похлебки на плоском камне; от холстинки, в которую заворачивал сухари, оторвал лоскут в две ладони величиной и острой щепкой нарисовал реку, притоки и ручьи, остров напротив, свой балаган, горный кряж. Крестиками на чертеже Тимоха отметил место, где были найдены самородки. Просушив рисунок у огня, аккуратно сложил и убрал в кожаную мошонку, туго набитую намытым песком. В другом мешочке лежали три самородка: кроме первого, самого крупного, немногим меньше голубиного яйца, на притоках он нашел еще два, поменьше.
Потом разбил и бросил в огонь корытце, аккуратно разобрал и спалил балаган, долго сидел у костра, ворошил ветки, пока последние не сгорели, а уголья не остыли; золу и верхний прокаленный слой песка с галечником горстями сносил в реку, забредая далеко в воду, подмел бечевник еловой лапой и кинул туда же. Осмотрев все кругом внимательным цепким взглядом, собрал нехитрые свои пожитки, запихал в торбу, сунув на самое дно мешочки с золотом, обвязал голову рубахой и, взвалив мешок на голые плечи, не оглядываясь, пошел прочь в звенящем мареве жаркого июльского дня.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯЗОЛОТО
1. Вилесов Александр Григорьевич, директор Чердынского краеведческого музея. 13 июня 1974 г., г. Чердынь.
Боев пропал.
Александр Григорьевич, не дождавшись его ни вчера, ни позавчера, поутру заглянул к детскому дому, постоял над ямами, выдержал яростный натиск технички и даже отпор дал, потом завернул к Лобанихе, но, получив и там отповедь, понял тогда, что Боев пропал окончательно, в волнении затрусил в музей, где, наскоро обежав залы и испугав смотрителей, перелистал переписку, выдернул нужное и заспешил в милицию. Там, сидя на старом кожаном диване — тоже пора в музей забрать, руки не доходят, как раз для давно задуманного купеческого интерьера, — он сперва ждал, пока Валерка Лызин закончит с двумя длинноволосыми парнями (один вологжанинский, другой, кажется, нечаевский) малоприятный разговор о каком-то пропавшем велосипеде, потом, пересев на жесткий стул перед столом, который уже ни в один интерьер не был годен, сбиваясь и путаясь, рассказал обо всем.
Лызин выслушал невозмутимо, помолчал, пожевал губами и спросил:
— Так в клад-то вы серьезно верите?
— Да как сказать, Валерий Иванович, — мялся Вилесов, — маловероятно, кажется, чтоб Олин бросил все в земле, а сам за рубеж... Да, с другой стороны, в восемнадцатом-то у него в самом деле мало что нашли. Только вещи да посуда. Так, несколько десятков тыщ... мелочь по его масштабам!
— А он что? Объяснял как-то?
— Конечно! Тогда ревком им занимался. Да он твердил, что обанкротился на поставках кожи в армию. А так или не так, поди разберись, тогда не кончили, а потом Колчак пришел.
— И он, значит, сбежал, а денежки в землю?!
— Кто его знает, как там было... Но ушел без больших капиталов, точно. Во Франции дело почти с нуля начинал. — Вилесов задумчиво потер сухой ручкой щетинистый белесый подбородок. — А здесь почему мог оставить? Надеялся, может, что обратно вернется, никто же из них тогда нашу власть всерьез не принимал. Или боялся, что освободители по дороге того, грабанут; в армии-то колчаковской какого только сброду не было...
— Н-да... Короче говоря, существование клада не исключается?
— Конечно, конечно! — обрадовался Александр Григорьевич. — Именно так, не исключается!
— Ну, когда этот бродяга объявился?
— Дней десять назад. Или чуть больше, сейчас, вспомню... — Вилесов наморщил лоб. — Ну да, мы тогда выставку готовили к Дню защиты детей, значит, это накануне было, в субботу!
— Как он представился?
— Не помню точно... запарка была, а тут он. Начал что-то говорить, а мне не до него, попросил погулять, музей осмотреть.
— Недоверия он не вызвал?
— Нет, наоборот. Одет просто, аккуратно, разговаривал вежливо. Да я сразу и не понял, что он в связи с этими письмами, — указал Александр Григорьевич на принесенные им бумаги, которые Лызин с усмешкой уже успел пробежать и положить, подровняв, перед собой, — что он их автор. Только вечером, когда второй раз пришел, все объяснилось.
— Документы какие предъявил?
— Да нет, — снова заробел Вилесов, — не видел я документов, не догадался спросить, как-то не до того было. Он про письма вспомнил, я нашел, разговорились. А документы как-то не пришлось...
Лызин снова усмехнулся, но уже не добродушно, а сердито:
— И вы ему сразу поверили!
— Да нет. Не совсем...
— Чего ж кладоискательством занялись?
— Очень уж он сам уверен был. Только-только освободился, бросил все, даже домой не заезжал, сразу через полстраны сюда, на последние, можно сказать, деньги, а мы ему сразу от ворот поворот? Вот и решили, пусть покопает... Ведь даже, если клад и есть, найти его на такой усадьбе сложно, там больше пяти гектар.
Лызин хмыкнул.
— Ну, рассказал он вам о сокровищах, дальше что?
— Потом копать стал.
— Один?
— Да нет, мы к нему Галину Петровну приставили, — поспешил Вилесов, почувствовав в интонациях следователя новый упрек в ротозействе, — научного сотрудника отдела древней истории. Она археолог по специальности.
— Ну! Копать, значит, умеет? По науке клад искали! А где она сейчас, ваша Галина Петровна?
— В Перми, на семинаре. К следующей неделе вернется.
— Понятно... — протянул Валерий Иванович. — Ну, и нашли чего?
— Да нет, до субботы ничего не было. А потом он стал траншею рыть, после обеда радостный прибежал, стопку мисок принес. Но миски эти к олинским кладам отношения не имеют, они еще в восемнадцатом веке, лет за сто до его рождения, были сделаны.
— Где они сейчас?
— В музее, в кабинете у меня. Нужны? — И, увидев утвердительный кивок, заспешил:
— Давайте я позвоню! Кто это? Марина? — спросил, набрав номер. — Слушай, Мариночка, у меня в кабинете на окне стопка мисок, да, да, тех самых, принеси, пожалуйста, в милицию, в кабинет к Лызину, прямо сейчас, да, да, мы ждем! Ну вот, — довольно повернулся к Валерию Ивановичу, — сейчас принесут.
— А миски эти, — спросил тот, — он один, без археолога вашего нашел?
— Да... — снова растерялся Александр Григорьевич. — Я понимаю, его, наверное, не нужно было одного оставлять, но людей у нас и так мало. Лето, отпуска... Да и вообще...
— Понятно, понятно, — махнул рукой Лызин, но так махнул, что Вилесову показалось: мол, шляпа ты, старая шляпа!
— Значит, вы считаете, что к Олину находка отношения не имеет?
— К последнему Олину, — уточнил Вилесов.
— Ну, конечно, к последнему, — согласился Лызин. — А как он на это прореагировал?
— А я ему ничего не сказал.
— ?!
— Да он так обрадовался, что у меня духу не хватило разочаровать. Думал — потом. А он считал, что на верном пути, такой обрадованный, даже обедать не пошел, хотя столовая закрывалась, обратно побежал. В воскресенье же, к вечеру, зашел, сказал, что под брандмауэром ничего нет. Расстроенный очень был, больше я его не видел.
— То есть к вам в музей он больше не заходил?
— Нет, не заходил. Ни позавчера, ни вчера. А сегодня я сам был у Лобанихи, он у нее останавливался, так она говорит, тоже со вчерашнего дня не видела, не ночевал. Ругается, говорит, сбежал и не заплатил.
— Ругается, значит, — откликнулся Лызин. — А может, он в самом деле сбежал? Надоело ковырять землю, вот и уехал. А?
— Может, и уехал, — насупился, обидевшись на ехидные лызинские интонации, Александр Григорьевич. — Найти его надо...
Лызин помолчал, глядя куда-то в сторону, пожевал губами.
— А зачем? Зачем, спрашиваю, искать? — спросил вдруг резко, повернувшись к Вилесову, лег почти грудью на столешницу. — Чтобы с Лобанихой рассчитаться? Или вы полагаете, клад он нашел и скрыл? Тогда пишите заявление! На каком основании дело возбуждать? Если мы так каждого ханурика искать будем, то...
— Не знаю, — надулся вконец Вилесов. — Не знаю насчет клада. Не думаю. Но узнать надо, да и не дело так — копал, копал, бросил и уехал, не сказавшись.
— И еще, — добавил, помолчав. — Он у меня еще деньги увез...
— Как увез? Украл?
— Да нет, я ему сам дал, авансом. Кончились у него, перевода не было. Он за это должен был дрова расколоть. Мне за них отчитываться надо, пятьдесят рублей. Не расколол ни полена.
— Так, так. Ну вот, еще и деньги! Еще что-то есть?
— Да... — замялся Вилесов. — Он у брандмауэра грядки с клубникой перекопал. Технички детдомовской. Она возмещения требует, в суд грозится подать, а копали-то не мы!
В дверь тихо поскреблись, и на пороге появилась Марина — однофамилица Лызина и, кажется, дальняя родственница, симпатичная девчушка, работавшая в музее хранителем.
— Здравствуйте, — едва слышно произнесла, не поднимая глаз от пола. — Я принесла. Вот.
Протянула сверток. В нем оказалось шесть вставленных, как матрешки, одна в другую глиняных глубоких мисок. Все шесть были одинаковы: толстостенные, иссиня-черные, блестящие, словно лаком покрытые. По бортику у каждой вился лепной орнамент — виноградные гроздья, листья, лоза. Валерий Иванович щелкнул по нижней ногтем — звук был высокий, чистый, звонкий.
— Вы считаете, им двести лет? — спросил он с сомнением Вилесова.
— Да. Точно. У нас есть аналоги.
— А зачем их в землю?
— Трудно сказать определенно. Может, на счастье? Когда брандмауэр начинали строить?
— Ну ладно, разберемся, — отодвинул их на край стола Лызин. — Они пока у меня полежат.
— А как же? У нас учет.
— У нас тоже, — Лызин достал бумагу и ручку. — Я вам расписку напишу, не волнуйтесь, не такие ценности храним.
Он быстро черкнул и протянул листок Вилесову.
— Пока все. Боева мы найдем, но если что-нибудь еще узнаете, звоните. До свидания.
Чердынский краеведческий музей.
Вход. 748 от 16. 03. 72
Академия Наук СССР
Чердынский краеведческий музей.
г. Чердынь Пермской области.
Директору.
3865/272/2 от 10.03.72.
Пересылаем Вам для ответа по существу письмо Боева Георгия Павловича.
Чердынский краеведческий музей.
Вход 748/2 от 16. 03. 72
Уважаемый гражданин президент академии наук. Прошу Вас ответить мне на такой вопрос: имеются ли приборы, которые могут находить спрятанные под землей золотые вещи? А дело вот в чем: мой отец, Боев Павел Порфирьевич, до революции служил у чердынского купца Олина приказчиком. Когда этот купец-эксплуататор прятался от Советской власти, тогда зарыл свои сокровища в землю, а зарывать ему их помогал мой отец с каким-то еще человеком. Отец был человеком темным, не понимал, что делает, да и сокровищ-то не видел, только ямы копал. Потом всю жизнь отец боялся, напугал его купец сильно, только перед смертью матери рассказал, а она потом мне передала.
Где точно зарыты сокровища, отец не знал — ямы рыли по всей усадьбе, чтобы, наверное, с толку сбить, потому и нужен прибор, который золото находит. Сам я в Чердыни никогда не бывал, родился уже после, но где находится усадьба и какие на ней постройки знаю, мне мать подробно все рассказала. Фамилия купца — Олин, а в доме его после революции, говорят, милиция была, там и надо искать.
А что купец сокровища спрятал — точно, у него, мать говорит, все время потом обыски были, даже землю красноармейцы рыли, самого под арест сажали, но так ничего и не нашли. Мать моя тогда тоже у купца этого в служанках была, помнит. А он ведь самым богатым купцом был, миллионщиком. Куда же все богатства делись, коли не спрятаны? Как я понимаю, богатства большие, и теперь они народные. И их найти, раскопать нужно, чтобы они народу и достались. А мне ничего не надо. Если, конечно, как говорят здесь, мне полагается четвертая часть, тогда конечно, а если нет, то ничего и не надо. Отец это велел рассказать про сокровища.
Я бы сам мог показать, как мне мать объясняла, да сейчас поехать не могу, не от меня зависит, но если понадоблюсь, то я с удовольствием, напишите только моему начальству. А можно и без меня. Пошлите кого-нибудь с прибором, что золото отыскивает, говорят, у вас такие есть, в город Чердынь, на Урал, пусть посмотрят.
Мой адрес: г. Шаартуз, п/я ОР 806/6. Боеву Георгию Павловичу.
Тов. Николаеву разобраться. 5. 03. 72.
Направить в Чердынский музей для ответа. 6. 03. 72
Чердынский краеведческий музей.
Вход. 986 от 6. 04. 72
Здравствуйте, уважаемый товарищ Вилесов! Отвечаю на Ваше письмо. Вы пишете, что в моем письме в академию наук не все точно, что в доме купца Олина никогда милиции не помещалось, а всегда был детский дом, а милиция в доме купца Крестовникова, на это отвечаю, что отец, может, и ошибся, спутал или фамилию купца, или дом. Мать моя умерла в позапрошлом году и поэтому помочь вам тоже не сможет. Думаю, что искать надо, где милиция. Лучше было бы, если я смог сам приехать и на месте вспомнить, как там мать рассказывала. Но это не от меня зависит, напишите начальнику товарищу Шубину Виктору Герасимовичу по адресу: г. Шаартуз, п/я ОР 806/6.
Чердынский краеведческий музей.
Вход. 1018
Чердынский краеведческий музей.
г. Чердынь Пермской области.
Директору Вилесову А. Г.
№ 4521/21/11 от 26.08.72.
На ваше письмо № 478/2 от 22.07.72 сообщаю, что гражданин Боев Георгий Павлович отбывает наказание в исправительно-трудовой колонии усиленного режима по статье № 228 УК РСФСР[1]. До истечения срока наказания все вопросы, связанные с его передвижением, решает Верховный суд РСФСР.
Р. S. Письма Боева и его рассказы большого доверия не вызывают. Они тут и не такое сочинят, лишь бы вырваться на несколько дней.
2. Лызин Валерий Иванович, начальник отдела УГРО ОВД Чердынского райисполкома, капитан милиции. 13 июня 1974 г., г. Чердынь.
Это же надо придумать: шаромыга заезжий, кладоискатель, потерялся, пропал, а ты ищи! Своих хануриков мало? Да и вообще, куда он мог деться? Да никуда. Известно, тунеядец, вольный человек, сегодня здесь, завтра там. Поведение непредсказуемо. Надоело землю ковырять, вот и ушел. Куда? Да мало ли куда, страна большая...
Но и эти, музейные, хороши! Чего у них только не случается?! То ерунду какую-нибудь, ложки-плошки, что по деревням мешок за полчаса насшибать можно, сопрут, то в подвал интернатовские заберутся, костер запалят, а сейчас купеческое добро с проходимцем искать затеяли, анекдот! Оригиналы! Первого встречного берут клады искать, сокровища миллионные и даже документов не спрашивают, верят, видите ли! Святая простота, как таких к музейным ценностям приставляют?
На почту ходил... за переводом... Документы должны были быть. Где же он паспорт-то получил, коли, по его же словам, домой не заезжал? Что-то здесь не то. Темнит ханурик. Да и друзья...
Пробежав оставленные Вилесовым бумаги еще раз, Лызин потянулся к телефону, набрал номер.
— Алло! Петрович? Привет! Да, опять я. Узнай там у своих девиц, не обращался ли в течение двух последних недель за корреспонденцией до востребования Боев Георгий Павлович. Если получал, то что, когда и какие документы предъявил. Да, жду... — подвигал плошки, помолчал. — Как там рыбалка? Где? На Кривом? Ну, ничего, ничего. Телеграмму даже отбил? Когда? В воскресенье вечером? Они не путают? Ну ладно, ладно... Телеграмма мне эта срочно нужна, разыщи и пришли. Ага, постановление потом сделаю. Ну пока!
Вот так вот. Не так уж он и прост, этот шаромыга-кладоискатель, Боев Георгий Павлович. Друзей-товарищей имеет, деньги ждет, телеграммы шлет. Все нормально. Всякий человек имеет друзей-товарищей, которым при случае можно телеграмму отбить и которые выручат в трудный час, денежки пришлют. Каждый человек далеко не прост. Было бы хуже, коли б не было друзей, телеграммы, паспорта. Придется его, видно, все же искать, устанавливать охотника за кладами, искателя сокровищ, хоть и без него совсем не скучно было. Ну да ладно, все равно в детдом из-за ограбленного киоска «Союзпечати» идти надо...
По дороге в детдом Валерий Иванович завернул к Лобанихе. Пробо́й входной двери в ее половину был заткнут щепочкой, что означало кратковременное и недалекое отсутствие хозяйки. Лызин пересек выложенный старыми полусгнившими досками двор и толкнул калитку в огород. Старуха поливала огурцы.
— Здравствуй, Савелишна, — подойдя, прокричал в ухо.
— Будь здоров, милай, — ответила приветливо та. — Будь здоров. С чем пожаловал-от?
— Да вот огурчики твои попробовать, хороши, говорят, больно.
— Так ить у тебя самого хороши, кто с бабкой-от твоей, царство ей небесное, ровниться мог? Ты ее поминаешь ли?
— Поминаю, Савелишна, поминаю!
— Да уж жди вас, помянете. Ты еще, может быть, не пьешь так-от, некогда тебе, а мои-то, как жрут ее проклятую, как жрут! Оне помянут! Схоронить-от не сладят толком! — качала сокрушенно старуха головой. — Так ведь ты по кватиранта мово поди пришел? — догадалась она и выпрямилась.
— Ну, Савелишна, из тебя сыщик хоть куда! Пойдешь ко мне работать?
— Мы свое отробили, теперь уж вы, молодые; да и работа у тебя не баская, арестантов ловить... Пойдем-ка в избу, чего здесь-от толковать.
Перед тем как уйти из огорода, старуха аккуратно повесила медный ковшик, из которого поливала грядки, на край деревянной бочки, стоявшей под навесом крыши, туда же, под свес, пристроила вверх дном ведерко, поправила пленку, неровно свисавшую с парника, и, выходя, прикрыла плотно дверь, набросив ременное колечко.
В комнате, или, как говорила сама Савелишна, в горнице, она усадила Лызина за покрытый вымытой до белизны клеенкой стол и поставила перед ним большую эмалированную кружку с квасом.
— А че он натворил, кватирант-от мой, пошто ты его ишешь?
— Да, говорят, задолжал он тебе, вот и ищу, чтобы рассчитался.
— И-и-и..! — укоризненно протянула старуха. — Веть пятый десяток поди пошел, а все шутки шутишь. Долги наши, кто должен кому, на том свете сочтутся. А тебе, коли говорить нельзя, так и скажи, не скоморошничай... Ну ладно, — тут же отошла она. — Спрашивай, чего надо.
— Когда он пропал, квартирант твой?
— Да кто его знает? Позавчера ночевать не пришел, я допоздна ждала, радио вон слушала, — кивнула на старый, тарелкой, репродуктор на стене, — пока не замолчало. До того два дни из избы не шагивал, лежал все на постеле, а как дружок за ним пришел, так он при мне боле не воротался.
— Какой дружок?
— А я почем знаю? Но только приезжий, не наш. Позавчера, после обеда, и объявился. Я во дворе была, курятник починяла, когда он пришел. «Здравствуйте, говорит, бабушка, не у вас ли Григорей Павлович проживают?» А я говорю: «У меня, в горницу вон к нему ступайте». А скоро оне вместе и вышли, с тех пор я его больше и не видела.
— Как он выглядел, дружок-то?
— Да молодой совсем, годов тридцати, не боле. Модный такой, в штанах синих, узких и куртке такой же. На глазах очки большие, черные, в железной раме.
— Высокий, низкий?
— Да с тебя будет, не ниже, только потоньше, у тебя-от вон и пузо ужо растет. Волосы черные, на косой пробор. А боле ничего не приметила.
— А в руках у него что-нибудь было?
— Да нет, кажется, не было.
— А раньше ты его не видела?
— Не-е... Не нашенский он, я чердынских-от почитай всех знаю.
— Понятно... — протянул Валерий Иванович.
Мало было шаромыги-золотоискателя, еще и дружок объявился, пижон приезжий в джинсовом костюме. Теперь и его устанавливай. Ишь, как они полезли, как грибки. Если так и дальше пойдет, впору будет остальные дела в архив сдавать. Ну да ладно, пижона установим, приехал же он как-то в город, значит, кто-то видел.
— Вот ты сказала, Савелишна, что постоялец твой последние дни на постели лежал, он что, и копать не ходил больше?
— Ну да. В субботу пришел ввечеру, а когда — сказать не могу, в церкву я к вечерне ходила. Уходила — его еще не было, а пришла — он уже спит. Да вроде как пьяненькой.
— Как догадалась, что пьяный?
— Да я ее, зелье сатанинское, за версту чую! Немного он вроде и выпил-от, утром здоровеньким встал, не то что мои идолы, а дух-от на всю избу. Я даже дверь отворяла.
— А до того не пил?
— Ни разу! Я думала, чай леченый?
— Понятно, понятно... А скажи-ка, с субботы и до вторника он совсем никуда не ходил?
— Того не ведаю. Может, и ходил куды, когда меня дома не было. Я ведь не привязанная. А при мне — нет.
— Так... Вот ты сказала, при тебе больше не возвращался. А без тебя что, заходил?
— А я вчера долго дома не была. К подружке своей, к Анастасии Никитишне, ходила, прихворнула она, уже неделю целую в церкву не хаживала, вот и пошла проведать. Потом в магазине пододеяльники давали, очередь стояла, а потом меня девоньки чай зазвали пить с шаньгами. А когда вернулась, смотрю: постель, где спал-от он, перевернута вся, я не так застилаю, и половики посбиты. Заглянула под кровать, а чемоданчика его нет. Сбег он, пока я гулевала. Сбег и денег не заплатил, да деньги-от, бог с ним, с деньгами, не велики, только не по-людски делать-от так, та́ем!
— Александра Григорьевича Вилесова-то за это и отбрила?
— Музейного? Ну да! Это он его ко мне направил, знает, что скучаю одна-от, потому хороших людей и пускаю пожить. А тут прибегает и давай шуметь — где кватирант, где кватирант! Когда уехал да куды! А я что, караульщица? Не приставлена, ради бога! От и сказала. Обиделся, улетел!
— Ну ладно, Савелишна, я потом еще зайду, расскажешь, что знаешь, о постояльце, а пока идти надо.
— Беги, беги, трясись с богом.
Вот такие пироги... Что там случилось, в субботу? Не клад же, в самом деле, нашел! Телеграмму послал, выпил и рыть перестал. Не по случаю ли находки шести глиняных тарелок такой банкет?.. Или тоже понял, что туфта, и отчаялся?
Масштабы кладоискательства Валерий Иванович оценил полностью только во дворе детского дома. Следы перекопов, шурфов и закопушек виднелись повсюду: прямо у входа, у каменных столбов ворот, цепочками тянулись вдоль выложенного тяжелыми лиственничными плахами забора, вблизи фундаментов стен дома и многочисленных дворовых служб.
Хорошо хоть детишки в лагере, оценил Лызин. Не то бы они тут такое устроили! Все пять га перелопатили бы. Да еще не раз. Что, интересно, Вилесов придумал, как объяснил раскопки? Не сказал, надеюсь, что богатства хозяйские ищут? Хотя с них станется...
Все закопушки, кроме траншеи у брандмауэра, отделявшего купеческие амбары от хлевов и сараев, были закиданы землей, а некоторые и заложены обратно дерном. Траншея же зияла узкой, в полметра, разверзшейся щелью. Лызин присел возле нее на корточки и сверху стал разглядывать слоистые, как пирог, стенки, неровное щебенчатое дно. Примерно в середине траншея расширялась в бесформенную, неряшливую яму. К стене была прислонена старая ржавая лопата со сломанным, грязным черенком. Лызин наклонился и вытянул ее наверх.
«Неужели этим чудом копал? — поразился. — Что это Вилесов — не мог приличным инструментом снабдить, боялся, что сопрет?»
— Дядя! — оборвал мысли детский голосок. — А правда — вы из милиции?
Рядом стояла девчушка в стоптанных сандальках на босу ногу и застиранном фланелевом платьишке. Сандальки были разными: правый — коричневый, с дырочками поверху, левый — красная плетенка с оборванным ремешком. Коротко стриженные волосы были украшены обломком гребня.
— Правда, а что?
— Скажите Кольке, чтобы Катьку отдал!
— Какую Катьку?
— Куклу.
— А кто такой Колька?
— Колька-то? Шкряба! Он вас боится!
— А, Шкряба, хорошо, скажу. А ты почему не в лагере?
— А у меня и еще у Леры, Зины и Петьки инфекцию нашли, грибок!
— А Колька?
— Колька из лагеря сам сбежал. Позавчера. И сюда пешком пришел, — округлила глаза девчушка.
— Понятно... А что это у вас рыли, не знаешь?
— Я не знаю. Петька говорил, что строители смотрели, крепкие ли стены под землей. Дом-то ведь наш очень старый, еще до революции, при царе, построили. Здесь купец жил, самый богатый!
— Да ну?!
— Да! Колька здесь вчера даже денежки нашел!
— Где здесь?
— Да здесь, в яме, — она указала рукой на траншею. — Они вчера с Петькой здесь копали и денежки нашли.
— Какие денежки?
— Я не знаю, они нам не показывали. Они их спрятали сразу.
— А ну-ка, давай сюда Шкрябу! Скажи, что его дядя Лызин срочно зовет, я тут ждать буду.
Деньги оказались золотыми. Валерий Иванович долго вертел в пальцах блестящую желтую монетку. Она была на удивление небольшой, не больше двугривенного. На одной ее стороне был оттиснут герб Российской империи — двуглавый хищный орел с высунутыми языками, и надпись под ним: «СПб» и «1889». На другой стороне значилось достоинство — десять рублей.
— Где вы ее нашли?
— Вон там, на дне лежала.
— Одна?
— Лежала одна, а когда покопали, другую нашли.
— Где она?
— У Петьки.
— Вот что, Колька, давай тащи и Петьку и монету скорее сюда. Деньги эти для меня очень важные. Я вам конфет куплю и билеты в кино.
— Ну да, конфеты! Они вон, десять рублей стоят, это сколько купить можно!
— Ну и что, что десять? Они же старинные, значит, сейчас недействительные. Ну ладно, может, премия какая еще выйдет, велосипед, может. И шкоды твои прощу. Понял? Только вы тут больше не ройтесь. Сам не копай и другим не давай. Понял? Я на тебя надеюсь, давай беги, неси денежку.
Проводив Шкрябу, Лызин спрыгнул в яму и тонкими слоями стал срезать лопатой землю со стенок траншеи.
Неужели клад вправду существует? Мистика и фантастика. Сокровища затонувших кораблей. Так, выходит, он и в самом деле сбежал? Скрылся с золотом купеческим. Ай да ханурик! Теперь его поискать... Почему деньги прямо в земле? Посудина какая-нибудь должна быть. Не мог же купец их просто так, в яму, не гвозди... А с этим всем что делать? Отвалы просеять придется, может, руками перебрать, что там еще на лопате вылетело... Охрану поставить? Закопать траншею? Надо в прокуратуру да в Пермь, в управление, сообщить, все равно дело к ним уйдет. Ай да шаромыга, старичок-боровичок!
586/12
1832 0906
отпр. 1656
Срочная
Куда, кому: г. Свердловск, ул. Пионерская, д. 87.
Карлову Сергею Ивановичу.
Срочно высылай деньги Коммунистическая 146 выезжаю.
Отправитель: г. Чердынь, до востребования.
В ходе порученного мне розыска мною были опрошены пассажиры теплоходов «Заря», автобусов и самолетов, а также их экипажи, прибывшие в Чердынь за период с 9 по 12 июня. Разыскиваемого лица по приведенным приметам никто не опознал.
15. 06. 74
В ходе порученного мне розыска мною было установлено, что гражданин Чугин Константин Иванович видел Боева Г. П. с неизвестным, похожим на разыскиваемое лицо.
18. 06. 74
Начальнику Уголовного розыска
Лызину В. И.
Я, Чугин Константин Иванович, видел гражданина Боева в понедельник, около 3 часов дня, когда ходил в магазин за хлебом. До этого Боева я видел неоднократно во дворе детского дома, куда заходил к завхозу насчет работы. У магазина Боев вместе с неизвестным мне молодым человеком в синем джинсовом костюме и темных очках усаживались в «Жигули» синего цвета. На машину я обратил внимание потому, что у моего сына, живущего в Перми, машина такая же точно. Номер не заметил. Куда уехала автомашина, не видел.
Записано мною собственноручно.
18 июня 1974 г.
3. Никитин Евгений Александрович, старший инспектор УГРО УВД Пермского облисполкома, капитан милиции. 23 июня 1974 г., г. Чердынь.
Удивительный этот городок — Чердынь. Уснувший. Где вот только в нем принцессу искать? Спящую красавицу. Есть же еще такие места на земле! Вне времени. Который раз в нем, а привыкнуть не могу. Пожить бы здесь годика два, отдохнуть за все разом. Или хотя бы полгодика...
Прохожие редкие и те сонные! Ну, понятно: субботнее утро, куда им спешить? Разве в булочную, за батоном свежим, к неспешному завтраку. С натуральным молоком, от настоящей живой коровы, конкретной Буренки или Розочки, а не полумифического существа, изображенного в молочном на Комсомольском! А ведь и в Перми сегодня субботнее утро, но разве там до сна кому? Нет, положительно жить следует не там, в толчее и спешке, а в таком вот полугородке. Вышний Волочек! Хотя, куда там Вышнему Волочку до этого монстра? Там даже заводы есть, а здесь одни кочегарки...
Клад! Это же надо придумать! В Перми смешно, а здесь в порядке вещей. Дома-то сплошь купеческие. Хоть под каждым клад ищи. И во дворе у каждого, за сарайками и купеческими же хлевами-амбарами, огороды, лучок прямо с грядки, огурчики. Даже баньки. Двадцатый век лишь в провода́х да разбитых дорогах. Да в запущенности... Купчишки бы свои хоромы поберегли, до такой срамоты не довели. Латали бы и белили-красили вовремя.
А все равно приятно. Ездим всё, суетимся — Золотое кольцо, Серебряное... Там, конечно, поухоженней будет, но зато как перестроено! А здесь всё, как при Горохе, даже тротуары деревянные, скрипучие. Или при нем другие были какие? И куда власти городские смотрят? Сюда туристов возить — золотое дно! Эльдорадо! А кто знает, что такая жемчужина доисторическая на севере, в тайге, завалялась? Хоть бы открытки изда́ли или слайды.
В таких мыслях Евгений Александрович и дошагал незаметно до железного, кованного нижегородскими умельцами крылечка райотдела. Дежурный — толстощекий, румяный и кудрявый младший сержант — откровенно дремал, сидя за застекленным окошечком подле автоматического пульта.
— Эй! — постучал ногтем по стеклу Никитин и даже слегка присвистнул. — Эй, мо́лодец, проснись и пой!
Сержант посмотрел на него строго и осуждающе.
«Экий Алеша Попович!» — подумал Евгений Александрович. И подмигнул сержанту:
— Где ее искать-то?
— Кого?
— Да принцессу!
— Какую?
— Спящую.
— Вы что это, гражданин? — выпрямился дежурный. Шутить богатырь расположен явно не был. — Вы это что? Документы предъявите!
— Вот, пожалуйста, — протянул Никитин удостоверение.
— Извиняюсь, товарищ капитан, — сон с Поповича слетел разом; он даже фуражку откуда-то из-под стола выхватил и, бросив на кудри, пальцы к козырьку приложил. — Младший сержант Попов! Не признал. А мы ждем, когда вы позвоните из аэропорта, вот и машина караулит.
«Надо же, — поразился Никитин, — точно, Попович! Вот так город кладов, джиннов и чудес! Все чудесатее и чудесатее, как Алиса говорит!»
— Послушай, — обратился он к сержанту, — а тебя случаем не Алешей, не Алексеем звать?
— Никак нет, — отрапортовал тот. — Владимиром. Владимир Кузьмич Попов.
— А-а... — разочарованно протянул Никитин, словно в лучших ожиданиях обманулся. — Вызови-ка мне Лызина Валерия Ивановича.
— Сейчас, товарищ капитан, позвоню, он давно вас ждет. Вы пройдите сюда, — распахнул дверь дежурки.
— Нет, спасибо, я лучше на улице.
Усевшись на простую деревянную скамью — доску на двух врытых в землю чурбаках, напротив кованого крыльца и рядом со стендом «Их разыскивает милиция», — Евгений Александрович закурил. Машины, о которой говорил дежурный и которая, по его словам, дожидалась первого зова Никитина, нигде видно не было. На ее счет сержант заблуждался вполне честно и добросовестно. Сегодня это тоже восхитило Евгения Александровича, в общем-то не терпевшего недисциплинированности и разболтанности на службе.
Немного погодя вышел на улицу и присел рядом сержант.
— Сейчас придет, — сообщил. — Воду на огород носит, жена ответила...
Видно было, что обратно в дежурку он не спешил.
— А тебе туда... ничего? — кивнул на дверь Никитин.
— Я окно открыл, зазвонит, здесь услышу, — отозвался беззаботно кудрявый богатырь. — Вы к нам из-за клада приехали?
Вот это осведомленность! Уж не вывесили ли они приказ на доску объявлений?!
— С чего ты взял?
— Да догадался. У нас же последнее время ничего интересного не было, что бы Пермь заинтересовало, только клад.
— А о кладе откуда знаешь?
— Да о нем весь город давно знает!
Еще не легче!
— И что же о нем знают?
— Да что приезжал какой-то ханурик, рыл в детдоме, добро купеческое искал...
— Ну и как, нашел?
— Да кто его знает, нашел или нет, нам не докладывают, — в голосе дежурного явно звучала издевка, хотя круглое лицо так и лучилось простотой. — Кто говорит, что золото нашел и увез, а кто и не верит. Только почему, спрашивают, милиция там всю землю перетрясла?
— Так уж и всю?
— Ну да! Перед тем как засыпать траншею, все отвалы просеяли. Сам кидал.
— Ну и как, много золота насеял?
— Да нет, золота не нашли. Черепки там всякие, стекляшки — это сколько угодно, а золота нет.
— Ну, а сам-то ты в клад веришь?
— А чего... — неопределенно отозвался сержант. — Все может быть. У меня вон племяш и то находил.
— Что находил?
— Да клад.
— Какой клад?
— Мешочек кожаный, с монетками серебряными, мелкими, как чешуя, оказались — еще от Ивана Грозного.
— Ну и куда он их?
— Как куда? В музей. У нас все, что найдут, в музей несут.
— И много находят?
— Да каждую весну, как огороды пашут. То медяки царские, то бусины, то еще чего. Я вон даже саблю старинную находил, сломанную, правда.
— Да-а, интересный у вас город.
— Старинный. Больше пятисот лет ему...
Дальнейшей беседе помешал подошедший Лызин. Одет был Валерий Иванович в выцветшую застиранную форменную рубаху, отечественные незамысловатые джинсы из серии «Ну, погоди!», стоптанные башмаки, на голове вместо берета чехол от фуражки.
— Здравья желаю! — приветствовал он Никитина и пожал руку. — Чего здесь сидишь, я тебя дома жду.
— Да вот, беседую...
— А ты чего на улице? — напустился Лызин на дежурного. — Службу напомнить? Живо в дежурку! Видишь, какие кадры, — пожаловался Никитину. — И тех не хватает наполовину... Хоть матушку репку пой. А что делать? Жить-то надо, вот и берем демобилизованных. А они тут как в чечки играют!
— Да зря ты на него, — заступился Никитин. — Хороший, видно, парень, а дисциплинка да кадры сейчас всюду того... Пообтешется, в школу отправите или на юрфак.
В кабинете, на втором этаже особняка купца Крестовникова, в комнате с высокими лепными потолками, густо и многослойно замазанными краской резными дверьми, позеленевшими от времени и небрежного обращения замысловатыми медными дверными ручками и затейливой фурнитурой оконных запоров, Лызин уселся в высокое черное деревянное кресло за обшарпанным столом, некогда обитым зеленым сукном, теперь проглядывавшим ущербно из-за мутно-желтого стекла залитыми чернилами ранами. Дождавшись, когда Никитин расположится рядом на продавленном диванчике, спросил:
— Чего это ты с таким заданием странным?
— А ты уж знаешь?
— А как же, проинформирован... — откинувшись на вытертую до костяного блеска спинку, процитировал: — «Командировать для ознакомления с делом о сокрытии клада и оказания помощи старшего инспектора и т. д. многоуважаемого Никитина!»
«Вот ведь прохиндей, — с завистью подумал Никитин. — Опять все знает! Откуда? Приказ лишь вчера подписан».
— Вот так! — подмигнул Лызин. — У меня свои каналы. А в конце еще и так: «Многоуважаемому Никитину произвести инспекцию дел и т. д. и т. п.». Там что, — боднул головой назад себя, почти ударившись о высокую спинку, — считают, что тебе одного клада мало? Думают — пустышка?
— Ну да, — согласился Никитин, стараясь попасть в тон. — Больно уж сообщение твое того... — покрутил в воздухе пальцами. — Купцы, сокровища, кладоискатели!
— Ага, — злорадно подхватил Лызин. — Шехерезада, сказки тысяча и одной ночи! Нам здесь делать нечего, вот и развлекаемся. А это тоже сказки? — Лызин распахнул дверцу стоявшего сбоку стола сейфа, запустил в его темное нутро руку и бросил на стол подле Никитина три золотые монетки. — Или у вас думают, что у нас это так, в порядке вещей? Коль городок купеческий, то и золото под каждым забором? А я вот его впервые вижу, сколь служу.
— Да не кипятись ты, остынь! — попытался успокоить Никитин, с любопытством взяв монеты. — Третья, значит, отыскалась? Там же?
— Нет, на огороде у меня!
— Хорошие у вас тут огороды, слышал уже... — он сложил монетки стопочкой и подвинул обратно. — А что еще на них произрастает? Или это все?
— Да нет, еще кое-что есть!
Лызин снова склонился к сейфу, вынул большой предмет, завернутый в белую тряпицу, водрузил на стол.
— Вот! — жестом фокусника сдернул ткань. Под ней оказался глиняный горшок. — Вот, — снова повторил Лызин, наслаждаясь эффектом, — три дня клеил!
— Он тоже оттуда?
— А откуда еще?! Орлы наши всю землю пальчиками перебрали. Чего только не насобирали. Мешок добра. А это я из таких вот кусочков склеил. Ну и ребус! Спина все еще болит.
— А может, горшок к золоту вовсе отношения не имеет? Сам говоришь, мешок добра нашли, не всё же из клада? Да раньше еще и тарелки какие-то вроде?
— А деньги все же в нем были! Мы третью монетку, знаешь, где нашли? Вот к одному такому осколку прилепилась изнутри. Он, видимо, лопатой его разнес, а потом деньги уже из земли выбирал, вот и затерялись три штучки.
— Да-а... Хорош горшочек!
— Не горшок это вроде, а жбанчик, пиво в таких раньше ставили. Видишь, вот тут дыра? Носик был, но его не нашли, то ли шаромыга куда задвинул, то ли вовсе не было. Может, пожадничал купчишко, пожалел целую посудину в землю хоронить? Знаешь, сколько в него входит? Почти пять литров. А с золотом это почти двадцать килограммов! А вы — Шехерезада! Уходит золото-то, пока вы сомневаетесь.
Да, отметил Никитин, это уже кое-что! Ай да Лызин, молодец! Это как же он орлов-то заставил работать, вон из каких осколочков корчажка собрана, совсем некоторые с ноготок. Нюх у него, как всегда, верный. Не поленился всю землю перелопатить. Тут уже не сокрытие, а хищение в особо крупных...
— Ну так как, берешь дело или знакомиться будешь, инспектировать? — Лызин заметил произведенное им впечатление и снова вернулся в ироническое состояние. — А то я поищу кому передать...
— А сам что, сбыть спешишь? Дело-то, похоже, интересное. Или за раскрываемость боишься? Так у тебя все в порядке, ты, как всегда, краса и гордость районных служб.
— Да плевать мне на статистику, пусть за нее начальство болеет. Золото, пока горячее, искать нужно! Ушло оно, видимо, от нас, машина-то, похоже, иногородняя. — Лызин снова заглянул в сейф, извлек оттуда тощую папку, бросил на диван Никитину. — Почитай вот, мы, конечно, тоже без дела не сидим, свои крючочки и у нас есть, но остальное — ваша компетенция!
Пока Никитин штудировал содержимое папки, Лызин аккуратно завернул жбанчик, осторожно, как хрустальный, поставил в сейф, сложил в лоскут красного бархата монеты и убрал туда же.
— Ну вот, усек? — произнес, убирая папку. — Пойдем ко мне, давно уже тебя завтрак ждет, там и помозгуем. Мне тут рыбки вчера принесли, уха будет, баньку надо топить.
— Да погоди ты с банькой! На розыск Боева подавать надо, к купцу сходить, еще что.
— Что? Задело? Да не суетись ты, на розыск бумаги я еще вчера оформил, а на усадьбе теперь сторожить нечего, успеем. Пошли давай. Пошли.
Мною, инспектором УГРО ОВД младшим лейтенантом Молотиловым, при участии начальника отдела ГАИ ОВД старшего лейтенанта Курьянова, произведено опознание гражданином Чугиным Константином Ивановичем модели автомашины «Жигули». Для опознания Чугину К. И. были предъявлены автомобили следующих моделей: ВАЗ 2101, ВАЗ 2103, ВАЗ 2106. Все предъявленные к опознанию машины были синего цвета. Чугин К. И. на опознании указал на модель ВАЗ 2103.
20. 06. 74
На учете в отделе ГАИ Чердынского ОВД состоят следующие автомобили «Жигули» ВАЗ 2103 синего цвета:
1. ПМИ 48-92 принадл. Пермякову В. Г., г. Чердынь.
2. ПТА 32-18 » Шварцу В. Г., пос. Рябинино.
3. ПМЖ 54-73 » Корионову Н. Ф., г. Чердынь.
4. ПМИ 59-51 » Власову Г. Н., с. Покча.
5. ПТГ 26-24 » Романову В. Ф., пос. Рябинино.
6. ПМШ 18-63 » Шаврину С. Г., пос. Керчево.
Мною, инспектором УГРО ОВД Молотиловым, совместно с начальником ГАИ РОВД Курьяновым, произведен осмотр личных автомобилей «Жигули» ПМИ 48-92 и ПМЖ 54-73, принадлежащих Пермякову В. Г. и Корионову Н. Ф., а также сняты показания с их владельцев. Корионов Н. Ф. в период с 6 по 14 июня находился в командировке, машина находилась в гараже. Автомобиль Пермякова в указанные дни стоял на ремонте в мастерских лесотехникума и выезжать не мог (был снят задний мост).
21. 06. 74
Срочно
Для служебного пользования
г. Чердынь Пермской области.
РОВД УГРО.
По поводу телеграммы Боева Г. П. № 586/12 от 9. 06. 74 сообщаем, что по указанному в телеграмме адресу находится общежитие завода «Уралмаш», Карлов Сергей Иванович в общежитии не проживает, на паспортном учете в городе Свердловске и Свердловской области не состоит. Указанная телеграмма в настоящее время находится в адресном ящике общежития.
22. 06. 74
4. Скворцова Галина Петровна, научный сотрудник Чердынского краеведческого музея. 24 июня 1974 г., г. Чердынь.
Домой она вернулась накануне вечером. Многодневное совещание Управления культуры и областного музея было долгим и скучным; по одной только причине она не удрала — программа его не была излишне плотной, и каждый день удавалось вместо запланированных развлечений и показательных мероприятий сбега́ть в областной архив и, зарывшись в высокие стопы дел, позабыв об остальном, погружаться в минувшее, перечитывать собственноручные записи давно умерших и забытых потомками любознательных людей: чиновников, народных учителей, купчиков, кои не подозревали никогда, что принадлежат к славной плеяде краеведов, не настаивали на своих порой весьма сомнительных открытиях и откровениях, не пытались стяжать славу или иную какую компенсацию за добровольные труды, а, тщась проникнуть целомудренным и неискушенным оком в глубину веков для собственного удовольствия и для прочтения друзьям и домочадцам, выискивали в целых еще тогда местных архивах документы, переписывали их старательно и толковали, насколько позволяли грамотность и разумение. Галину Петровну давно интересовали забытые энтузиасты, которые в каждую эпоху, в каждой стране, не гонясь за лаврами, а из одной только любви к славному Отечеству и его «гистории», отравляли медленно глаза свои бумажной пылью в темных канцеляриях, разворачивали с трепетом душевным ломкие от времени свитки и, ничтоже сумняшеся, излагали их подобным времени языком.
На этот раз повезло особенно — в одном из фондов Соликамской воеводской канцелярии наткнулась она на записки чердынского городничего майора Куприянова, в которых славный сей офицер, отвечая на сухие вопросы Гералдмейстерской конторы Сената, не только излагал собственную версию происхождения «старейшего среди всех здешних градов — Чердыни», но и осмелился весьма аргументированно, проницательно и, главное, верно полемизировать не с кем-нибудь, а с самим досточтимым автором «Истории Сибирской» — действительным членом Академии Г. Ф. Миллером! Находка эта, а также приложенные майором к записке копии уникальнейших документов, несмотря на все остальные неудачи поездки, поддерживали ее, легко в общем-то ранимую, в хорошем настроении даже тогда, когда коллеги попеняли на «некомпанейность».
В этом легком и радостном состоянии она и вернулась в Чердынь. Не могли его испортить ни сообщение о неизвестно куда девшемся, скорее всего сбежавшем, кладоискателе, с которым успела уже немного сдружиться, с чисто бабьим жалостливым участием в его путаной и бестолковой жизни, ни витавшие в воздухе слухи о выкопанных и вероломно увезенных сокровищах. Ни в купеческие, ни в другие какие, кроме разве археологических, в которых большей частью не золото, а бляшки медные, клады она давно уже не верила, наслушавшись о них по долгу службы довольно.
Посмеявшись над досужими домыслами обывателей и посочувствовав еще раз удравшему с вилесовскими деньгами Боеву, другим же утром, несмотря на выходной, отправилась она к детскому дому, захватив с собой полевую сумку с инструментами и рулон миллиметровой бумаги.
Пятый год, с первого своего лета в Чердыни, Галина Петровна обязательно и неукоснительно наблюдала за всеми земляными работами в городе. Сначала над ней посмеивались и подшучивали, потом привыкли к маленькой женщине, спускавшейся во все свежевырытые ямы и траншеи, а затем и специально стали звать и даже работы приостанавливали, если ее почему-то не было на месте. А копали в городе, хоть и строили понемногу, охотно, и в конце концов за прошедшие годы Галине Петровне удалось составить стратиграфическую карту городской территории и даже датировать основные ее элементы, обойдясь без крупных и дорогостоящих раскопок, осилить которые районный музей не мог. Поэтому и согласилась на предложение Вилесова и, отложив остальные дела, днями пропадала на купеческой усадьбе, добросовестно кругля глаза и всплескивая руками, слушая выдуманные и не совсем боевские истории, внимательно изучая тем временем все его шурфы и ямы, вычерчивая профили стенок и даже подбрасывая идеи — где еще копать; район этот, окраинный в городе XVIII-XIX веков, как раз выпадал из ее построений. Теперь нужно было осмотреть все, что накопал кладоискатель в ее отсутствие.
Но все закопушки — пять или шесть ям в разных местах и траншея вдоль брандмауэра, что вырыл Боев в то время, которое просиживала она в архиве или на заседаниях, — оказались закиданными землей.
«Не беда, — решила Галина Петровна, осмотрев рыхлый и уже успевший просесть под прошедшими дождями грунт, — разбросать недолго, даже лучше еще, стенки не осыпались».
Оглядевшись, она заметила сидевших по-старушечьи на крылечке девчушек и подозвала их.
— Здравствуйте, тетя Галя, — нестройным хором отозвались те. Подружиться с ними Галина Петровна успела еще во время кладоискательской эпопеи. Девчушки охотно помогали ей тогда — таскали конец рулетки, носили воду.
— А Шкряба где? И Петька?
— Они там, — махнула рукой одна из девчушек, Киселиха — Зинка Киселева, ябеда и плакса, — в карты играют! Позвать?
— Позвать!
— Чего звали-то? — с независимым видом, руки в карманы, через пару минут показался сам Шкряба. Рядом с ним стоял неразлучный приятель и адъютант Петька. Оба были босы. У обоих застиранные полосатые бесформенные штаны подвернуты до обветренных, исцарапанных и грязных колен. От обоих резко пахло куревом.
Бесхозные эти дети стали болью Галины Петровны, даже вид этих, коротко стриженных — что мальчишки, что девчонки — сирот, при живых, но беспутных родителях, с незамысловатыми игрушками в руках, отзывался застарелой болью, будил глухие воспоминания о безотцовском собственном послевоенном детстве в затерянном в тайге и болотах Усть-Цилемском районе Нижней Печоры...
— Опять курили?! — напустилась она. — Уши оборву!
— Че надо-то?! — отстаивал самостоятельность маленький мужичок.
— Траншею эту надо разрыть, вот чего! А ну, бегом в музей за лопатами, скажите, я послала.
— А дядя Лызин из милиции сказал, что копать нельзя!
— Да ну? А мы как-нибудь сами, без него обойдемся. Живо!
— То роют, то зарывают, то снова разрывают, — заворчал, уходя, Шкряба, но, оказавшись за воротами, припустил бегом: в музей детдомовские, а особенно сам Шкряба, ходили охотно. А тут с поручением Галины Петровны!
Пока ребята бегали, она успела с девочками вымерить и нанести на план усадьбы все новые ямы и траншею. Потом вместе со Шкрябой и Петькой расчистила до подстила стенку траншеи по фундаменту брандмауэра и, отослав ребят раскапывать закопушки, стала неторопливо и внимательно наносить на большой лист миллиметровки ее структуру.
— Что это вы тут делаете?! — раздался вдруг властный голос за спиной.
Не прерывая работы, ткнув носком сапога в то место, которое она сейчас зарисовывала, Галина Петровна коротко, через плечо, оглянулась. Сзади, сверху, стояли двое. Одного она сразу узнала — из милиции, дом его рядом с музеем. Не отвечая, отвернулась дочерчивать извилистую границу известкового слоя.
«Покрикивает тут, — возмутилась. — Перебьется! И чего приперлись? Действительно в детектив, в клады играют?»
Но другой голос, удивленный и радостный, прервал:
— Галка?!
Она снова выпрямилась и внимательно посмотрела на спутника Лызина.
— Женька! — узнала вдруг. — Женька, откуда, чертяка, сто лет не видела, — затараторила разом, выскочив из траншеи. — Вот молодец! Так рада тебя видеть!
Вымазанной в земле рукой пригнула голову Никитина и чмокнула в щеку:
— Женька! Женечка-а!!
— Приве-ет! — в тон ответил тот. — А ты тут чего делаешь?
— Я? — удивилась Галина Петровна и повела рукой за спину, на траншею. — Я вот работаю!
— А!!! Так ты и есть — Скворцова Галина Петровна, — догадался Никитин. — Научный сотрудник. Правильно! Ты же историня, и бородач твой был Скворцов.
— Ну, конечно, Женечка, давно уже замужем, и фамилия другая, и сын в детсад ходит! А ты?
— А у меня уже в школу, дочь, а вот фамилия прежняя.
— Вот! — повернулся к Лызину. — Гляди-ка, Галка Пастухова. Мы с ней в профкоме год вместе, я председателем, на последнем курсе, сам понимаешь, диплом, экзамены, практика, какая тут общественная работа, а тут эта егоза-первокурсница! Ох и попила моей кровушки! Не знал, что и делать, то ли диплом писать, то ли сантехнику в общаге ремонтировать да в буфете за стойкой стоять.
— Ну, ну, Женечка, не прибедняйся! И диплом ты отлично защитил, и сантехнику выбил, и буфет работать стал. Ты ведь у нас на все руки, если накрутить!
— Да-а! — блаженно улыбался Никитин. — Было дело... Крутила...
— Ты знаешь, — снова обернулся к деликатно помалкивавшему Лызину. — Я ведь ее даже в кино водил. В зоопарк. Думал, отстанет с трубами, куда там!
— А я-то... Эх, Никитин, Никитин...
— Ну, ну! Она сама меня отшила, когда появился этот бородатый романтик, так ведь?
— Так, так! А здесь-то ты что делаешь?
— Да вот, по делам, посмотреть, что вы наковыряли.
— Ой, я и забыла! Ты же в милиции, мне говорили... Какой-то там важный следователь. По особым преступлениям. Ты всегда был важный. Так вы, правда, из-за Боева? Правда, думаете, он здесь клад нашел и того... — наконец сообразила она и присвистнула.
— Ну да, — переглянулись Никитин с Лызиным, — есть такая версия. А что, сомневаешься?
— Где клад? — отвернулась к распахнутой траншее Галина Петровна. — Здесь?
— Допустим.
Она присела на корточки и еще раз внимательно осмотрела слоящиеся, текучие наплывы известкового раствора, линзы песка, бутовую кладку обнаженного фундамента, нашпигованную щебнем белесую землю подстила и покрывающий все это сверху жирный унавоженный пласт гумуса.
— И что за клад?
Никитин, подтянув аккуратно брюки, присел рядом и, тоже окинув развороченную землю взглядом, тихо произнес:
— Золото. Много. В основном, видимо, червонцы.
— Какие червонцы?
Никитин вопросительно взглянул на Лызина. Тот нехотя опустился подле:
— Царские. С орлами...
— Вы их что, видели?
— Да. Одну даже сам нашел.
— Где точно?
— Да вот здесь, в яме.
— Точнее где?
— Да здесь вот, только глубже, в самом низу, в глине.
Скворцова спрыгнула в траншею и внимательно, сантиметр за сантиметром, осмотрела стенки ее в том месте, где указал Лызин.
— Нет! — объявила спустя несколько минут, выбравшись наверх и вытирая руки. — Здесь не могло быть червонцев.
— То есть как это не могло? Они же есть!
— Не знаю, что там у вас есть, но золотых монет конца XIX века здесь быть не может, — повторила она упрямо.
Лызин пожал плечами и демонстративно отвернулся. Никитин, наоборот, снова склонился над щелью.
— Ну-ка, ну-ка, почему не может быть?
— Да смотрите! — концом ножа Галина Петровна ткнула в стенку. — Видите слой? Это строительный мусор, образовался во время строительства брандмауэра, — провела она рукой по замшелой стене, — а это XVIII век. Слой-то не нарушен! Как же могли монеты XIX века оказаться под слоем XVIII века? Следы перекопа были бы видны, траншея узкая, а их нет.
— Но ведь я сам нашел! — не сдавался Лызин. Но слова Галины Петровны его заинтересовали, он даже спрыгнул в траншею и водил ладонью по стенкам, ощупывая неровные, влажные камни. — Как же они здесь оказались? И жбанчик...
— Какой жбанчик?
— Расколотый. В нем, видно, золото и спрятали.
— Большой?
— Да вот, — развел руками Лызин, показывая его размеры, и замер, соотнося ширину расставленных рук с шириной траншеи.
— Смотрите-ка, едва-едва!
— Ну вот, сами видите, — обрадовалась Скворцова. — Яма-то от такого горшка должна быть шире! А где следы этой ямы?
Лызин внимательно, пядь за пядью, как только что до него Галина Петровна, изучил стенки. Никитин со Скворцовой наблюдали сверху.
— Нету! — объявил наконец Лызин. — Нету никаких следов! И как я сам не догадался? Мистика! Но ведь монеты-то есть! Может, они где в другом месте зарыты были? Здесь вон или там? — махнул вдоль траншеи.
Галина Петровна тем временем уже сама рассматривала дальний конец щели.
— Идите сюда, — позвала, — вот, — указала рукой на ее конец. — Вот здесь Боев кончил копать. Здесь же кончается стена XVIII века, остальная часть была пристроена позже. Видите шов? И кирпич отличается!
Темную стену брандмауэра действительно от подножья до вершины рассекала щель. Внизу она была едва заметна, но чем выше поднималась, тем шире становилась. Трещина была старой, успела порасти не только мхом: наверх, под железную кровлю взобралась березка и укрепилась, проросла там, цепляясь сухими белыми корешками за мельчайшие трещины. Видно было теперь, что стена построена не враз, вторая ее, дальняя, часть была пристроена к готовой позднее, а потом из-за неравномерности осадки они немного разошлись.
— И вот здесь, смотрите, — указывала Галина Петровна, — здесь он почему-то зарылся под фундамент, видите, какая ниша, может, действительно что-нибудь нашел, вроде горшка вашего или тарелок этих, но только не то, что искал, и, конечно, не золото. Перекопок опять нет! То, что здесь лежало, если здесь действительно что-нибудь лежало, могло быть закопано не позднее строительства этой вот стены. А он искал клад периода гражданской войны.
Ни Лызин, ни тем более Никитин уже не пытались спорить с Галиной Петровной. Они внимательно, как прилежные ученики, слушали все, что она говорила, и смотрели на все, что она показывала.
— А когда была достроена стена?
— Не знаю. Судя по кирпичу — в конце прошлого века, но когда точно, сказать нельзя. Архивы нужно смотреть.
— А там дата есть?
— Не знаю, — уклончиво ответила Галина Петровна. — Архивы Олиных частично сохранились, может, там есть. А может, в делах городской думы или управы; строительство крупное, должны были Олины разрешение запрашивать, тогда с этим строго было, проект любого амбара в цвете представлялся и разбирался... Постойте-ка, — прищурила глаза, — что-то такое я недавно читала... Но где, где? Не помню...
— А здесь что могло быть? — Лызин снова спрыгнул в траншею и, разглядывая пустоту под фундаментом, измеряя ее спичечным коробком, срисовывал в записную книжку.
— Трудно сказать. Под тем вон концом, — указала Галина Петровна на противоположный край стены, — тарелки поливные лежали. Их на счастье в начале строительства уложили, традиция эта на Руси с древнейших времен держится. Слышали, наверное, как в деревнях деньги под углы кладут?
— А золото, золото могло здесь быть?
— Ну, если на счастье, то одна монетка, но не горшок ведь.
— А клад?
— Да я же сказала! Только не тот, что Боев искал. Все зависит от того, когда эти стены были построены... И потом, если золото было здесь, там-то как оказалось? Метров ведь пятнадцать...
— Слушай, Галочка, — вступил в разговор Никитин, — ты уж вспомни, пожалуйста, где про стену читала.
— Вспомню, вспомню, Женечка, непременно. В музее надо бумаги поднять.
— Ну так пойдем в музей!
— Подожди немного, мне тут рисовать кончить нужно да забросать, а то еще упадет кто-нибудь.
— Я сейчас за фотоаппаратом сбегаю, — встрепенулся Лызин, — заснять все надо, пока не засыпали.
— Да сидите вы, есть у меня аппарат, а лучше засыпайте тот конец, я там уже все сняла.
Срочно
Для служебного пользования.
ОВД Чердынского райисполкома,
г. Чердынь Пермской области.
На ваш запрос № 569/56 сообщаю, что Боев Георгий Павлович отбывал наказание в ОИТК №... по статье 228 УК РСФСР с 9 февраля 1972 по 24 апреля 1974 года. Освобожден в связи с истечением срока заключения. За период отбывания наказания дважды подвергался дисциплинарным наказаниям за нарушения режима. Проездные и сопроводительные документы выписаны по прежнему месту жительства в г. Сарань Карагандинской области Казахской ССР.
22. 06. 74
Рабочий Рябининского сплавного рейда Шварц В. Г. в период с 8 по 12 июня своей машиной не пользовался, что подтверждается свидетельскими показаниями соседа Усанина П. П., с которым Шварц в указанные дни находился на вахте. Что касается В. Ф. Романова, то в настоящее время его нет дома, 16 июня, получив отпуск, он выехал с семьей на машине к Черному морю.
22. 06. 74
Начальнику УГРО ОВД
капитану Лызину.
В период с 10 по 12 июня на паромной переправе Рябинино нес дежурство ефрейтор Жуйко Р. С. Никаких происшествий за указанный период на посту отмечено не было. В настоящее время ефрейтор Жуйко находится в краткосрочном отпуске по семейным обстоятельствам, прибудет из которого 28 июня.
5. Вилесов Александр Григорьевич. 24 июня 1974 г., г. Чердынь.
Концы с концами снова не сходились. Александр Григорьевич перемешал лежащие на столе бумажки и снова, в который уже раз, стал раскладывать их аккуратными стопками. На бумажках были записи: выписки из рапортов, донесений, сводок, протоколов заседаний и собраний, воспоминаний очевидцев и участников далеких событий весны 1920 года. Гражданская война была для Александра Григорьевича не только историей, но и частью, причем далеко не самой меньшей частью, всей его жизни. Тогда, в лихое и буйное время, когда сам Александр Григорьевич был так удивительно молод, когда кидали его судьба да приказы из края в край еще более юной РСФСР, когда мерз до костной стылости в окопах под Бугульмой, гонял дезертиров в тайге под Красноярском, охранял в Москве первую эскадрилью советских «фарманов», он конечно же ни о какой такой истории и думать не думал. Ни позднее, будучи сначала избачом, а затем уполномоченным Улескома в родном таежном Чердынском уезде, ни даже тогда, когда по направлению Укома «за любознательность и любовь к старине» был переброшен «на музейный фронт» и принял у земского старичка-интеллигента Владимирцева связку тяжелых ключей, выстывшее, давно не топленное здание да сундуки, шкафы и витрины с костями, чучелами и другими древностями, — он не понял еще всего ее значения; гражданская оставалась лишь частью его собственной, личной судьбы, как и судеб всех, почитай, сверстников...
С молодым задором и жадным любопытством колесил он тогда по уезду, сколько гор излазил с тем же хранителем Владимирцевым, горными и лесными инженерами, лесоустроителями, сколько геологических и палеонтологических коллекций собрал, древних могильников раскопал! Сколько мудрых, а порой мудреных книг перечел долгими зимними вечерами и ночами под мерцающим светом коптилки, самоучкою, народной извечной хитростью постигая профессорские откровения, пытаясь ответить на вопросы Истории и Жизни... До всего сам дошел! Геологию осилил: встали перед ним как живые обитатели триасовых морей и карбонатных толщ; всю, казалось бы, историю постиг Сашка Вилесов, от зарождения первого живого до эры электричества!
Потом только, позже много, понял он, не Сашка уже, а Александр Григорьевич, когда, как упустил живое и неслышное дыхание времени, шагавшего мимо! Тогда бы, а не сейчас распутывать загадки, большие и маленькие тайны гражданской войны: у живых узнавать о мертвых, о павших в тяжелых каждодневных боях, ни одного имени не упустить, ни единой строчки, по горячим тропам пройти, порохом пахнувшие гильзы собрать, рассудить, кто прав, а кто нет, кто враг, а кто так, чтобы навсегда сохранить в истории, в памяти народной всё о драме тех дней!
Но мудрость и память приходят со временем. Так уж устроено природой человеческой, что лишь прошедшее, прошлое становится историей, что потребовалось прожить Саше Вилесову долгую и трудную жизнь, три войны пройти, состариться рядом с музейными сундуками и полками, вобравшими в себя пыль и тлен многих столетий, чтобы понять такую простую истину — не было в истории человеческой времени более важного, трагичного и прекрасного, чем его, Сашкина, юность!
И лежал на нем вечный долг перед земляками, живыми и мертвыми. Много лет уже гражданская была главным делом: все время свободное проводил он за этим вот столом, в десятый, в сотый раз перелистывая документы далекой юности, делая новые выписки, и тасовал, тасовал на полированной столешнице бумаги.
Но времени было так мало... Каждодневные важные и не очень важные дела все время отрывали от любимого дела, и Александр Григорьевич не раз подумывал о давно заслуженном отдыхе, но никак не мог решиться навсегда расстаться с «древностями», среди которых прошла вся его жизнь.
Вот и сейчас не успел собраться с разбегающимися мыслями, в кабинетик его, как всегда без стука, вошла завотделом древней истории Галина Петровна, а с ней Лызин и незнакомый молодой человек, высокий и стройный. Вилесов сердито, демонстративно отодвинул записи, снял, протер и снова нацепил очки и только тогда взглянул на вошедших.
— Александр Григорьевич, здравствуйте! Знакомьтесь вот, товарищи из милиции, — словно не замечая его раздражения, затараторила Галина Петровна. — Вы не помните, когда был достроен олинский брандмауэр? Я где-то читала не так давно, но вот забыла где...
Вилесов встал, вышел из-за стола, за руку поздоровался с Лызиным, протянул сухую стариковскую ладонь Никитину.
— Никитин, Евгений Александрович, — представился тот. И, почувствовав повисшую в воздухе паузу, добавил: — Инспектор милиции из Перми.
— Вилесов Александр Григорьевич, заслуженный работник культуры, — с достоинством произнес хозяин кабинета и только после этого ответил Скворцовой: —Данные о строительстве брандмауэра содержатся в записях на Ветхом завете из собрания Олиных.
— Ой, и правда, — всплеснула руками Галина Петровна. — Я сейчас!
— Минуточку! — остановил ее Вилесов. — Книга хранится в фонде рукописей, первый шкаф, вторая полка.
— Да, я помню, Александр Григорьевич, — ответила Скворцова, выскальзывая в дверь.
Вилесов укоризненно покачал головой и повернулся к гостям, указав рукой на старенький диванчик:
— Присаживайтесь, пожалуйста, она еще не скоро. Вы не из-за Боева, случаем, брандмауэром интересуетесь?
— И из-за него тоже, — уклончиво ответил Лызин. Но, подумав, добавил:
— Похоже, он что-то выкопал в том месте, где смыкается старая стена и новая, вот нам и нужна дата.
И он рассказал Вилесову о траншее, нише под фундаментом, соображениях Галины Петровны, своих сомнениях, умолчав лишь о золоте.
— В Галине Петровне зря сомневаетесь, — поддержал директор молодую сотрудницу. — Археолог она грамотный, скоро будет диссертацию защищать, ошибиться не может, коли говорит — перекопов нет, значит нет, не сомневайтесь. А что, — внезапно лукаво спросил Лызина, — Боев-то, похоже, не только мои пятьдесят рублей увез, а еще чего? Ищете его?
— Ищем, ищем, Александр Григорьевич, — вступил в разговор Никитин, увидев, что Лызин не собирается отвечать старику. — Только вот где... Вы не вспомните, может, он в разговорах с вами поминал кого? Может, город какой или еще что?
— Да нет, я уже сам думал, вспоминал. Вот только, — Вилесов встал, подошел к дивану, на котором сидел Лызин с Никитиным, и уставился поверх их голов, — не знаю, имеет — нет ли это значение, тогда не подумал вовсе, а потом...
Никитин оглянулся. Над ними, над спинкой дивана, висела большая карта. Густой коричневой паутиной резали широкий лист пожелтевшей ломкой бумаги реки, темной ретушью выступали справа отроги гор, кололи глаза непривычные, не на месте стоящие Ъ в названиях деревень и сел. В углу карты было обозначено: «Карта топографическая Чердынского уезду Пермской губернии. В дюйме семь верстъ».
— Что вы вспомнили, Александр Григорьевич? — не выдержал и вступил в разговор Лызин. На карту он не смотрел, и так ее хорошо помнил.
— Да в тот, последний раз, когда Боев у меня был, он почему-то про Кутай расспрашивал, — ткнул пальцем в карту Вилесов, — что там сейчас да как туда попасть...
Река Кутай тоненькой ниточкой начиналась между двумя темными отрогами в самой сердцевине Уральской гряды, долго и путано петляла меж ее хребтами в узкой долине, вбирала в себя десятки ручьев и таких же горных речушек, пока не вырывалась из каменных объятий в зону предгорий, где заметно полнела, стелилась уже не волосяной, а нажимной линией, петляла степеннее, не заворачивая лихих головоломных коленец, и, наконец, впадала в Вишеру. В верхнем, горном, стремительном ее течении никаких условных знаков не было; в среднем, где выкатывалась узким каньоном на равнину, вблизи друг от друга по правому берегу были нарисованы два темных квадратика с надписями «В. Кутайский з-дъ» и «Н. Кутайский з-дъ». Верст на пятьдесят ниже — маленький кружок с названием «Кутайка» и в самом устье кружок побольше — «Кутайское».
— Ну и что, что он спрашивал? — наседал Лызин.
— Да все... Я подумал, с чего бы он? Нашел он там чего или не нашел, расстроился или обрадовался, а Кутай-то тут при чем? Тогда не сообразил, а как сейчас подумаю, так странно...
— Про Кутай и Лобаниха говорила, — пояснил Лызин свой интерес Никитину. — Но та ничего не могла сказать. А вам-то он как свой интерес объяснил?
— Да что-то об отце вспоминал, будто бы бывал он там и ему рассказывал. Только зачем дорогу выспрашивал?
— Ну и что вы ему?
— Рассказал, что ни заводов, которые на карте обозначены, ни деревеньки, ни села на Кутае давно уже нет, пустая река совсем, следы даже трудно сыскать поселений старых. Что теперь не наш там район, сказал.
— Про деревни откуда знаете?
— Так у нас Галина Петровна там в прошлом году разведкой была. Она не только археологию свою, но и остатки заводов искала, и деревеньку нашла, которую белогвардейцы сожгли. В этом году снова собирается.
— Какую деревеньку? — повернулся к карте Лызин.
— Да тут она не обозначена. Маленькая была, старообрядческая, Махнева, вот тут, — желтый сухой ноготок Вилесова уперся в крохотную, ранее не замеченную точку, нанесенную карандашом сантиметрах в двадцати от заводов.
— Про экспедиции вы ему тоже рассказали?
— Нет, про экспедиции не рассказал, не пришлось. А дорогу до верховий описал.
Дверь в кабинетик снова распахнулась, на пороге появилась Галина Петровна с толстой, в кожу переплетенной книгой в руках.
— Вот! — выдохнула она, — нашла!
Александр Григорьевич забрал у нее фолиант, осторожно водрузил на стол, откинул медные, потемневшие от времени застежки и бережно начал листать желтые толстые страницы. Минуту спустя, прочел:
— «Благославлением божиим августа одиннадцатого дни одна тысяча осемьсот сорок восьмого продолжено бысть строение стены каменной, иже зовомо брандмауэр, какова защита есть от стихии огненной и кары божией животам нашим».
Никитин пересел с дивана на стоящий подле стола свободный стул и склонился над книгой.
— Можно взглянуть?
— Любопытствуете? Пожалуйста, — и Вилесов развернул тяжелый том так, чтобы Никитину было удобнее.
Но прочесть в книге Евгений Александрович ничего не смог. Широкие листы ее посредине были плотно заполнены убористыми строчками, ни слов, ни букв в которых Никитину узнать не удалось, как ни вглядывался. Отдельные закорючки в строках выбивались из рядов, нависали над ними сверху, либо, наоборот, подпирали снизу. Сбоку, на широких полях книги, столбиками были сделаны другие записи, больше похожие на русские, и, приглядевшись, Евгений Александрович даже разобрал несколько слов: «милость», «благословляю» и «усопшего».
— На каком языке? — спросил наконец, ткнув в основной текст.
— На русском, Женечка, на русском! Полуустав шестнадцатого века, — ответила Галина Петровна. — Что, родную речь не признал? Вот так наши предки и изъяснялись!
— На русском? — изумился Никитин. — А ну-ка, прочти здесь.
— «Ночами на ложе я искала любимого сердцем, я искала его, не находила. Встану, обойду я город, поищу любимого сердцем».
— Что это?
— Ветхий завет, Женечка!
— Но это же, вроде, из Библии?
— Ну да, часть ее.
— Странно. Такие слова, о любви...
— Это Песнь Песней Соломоновых, Женечка! Классика мировой культуры. Библия не молитвенник — фольклор, народное творчество.
— Это олинская книга?
— Ну да. Читали ее на сон грядущий, деток по ней учили.
— А о брандмауэре где?
— А вот, на полях. Видишь, какие широкие, Олины с начала семнадцатого века стали здесь делать разные пометки о своих важных делах. Может, не всегда бумага свободная была под рукой, а может, специально, потомкам в назидание, книга-то им больше трехсот лет служила.
— И много таких записей?
— Около сотни, правда, Александр Григорьевич?
— Вместе с владельческими восемьдесят четыре записи.
— Здорово! — удивился Никитин. — И о чем они тут писали?
— Да обо всем, — Галина Петровна указала на короткий ряд строчек, которые безуспешно пытался прочитать Евгений Александрович: — «Укрепи господи душу раба своего в силе и мужестве, отведи искус и гордыню зло сущее».
— А это? — указал Никитин на следующий столбец, заполненный другим, размашистым и мягким, а оттого еще более путаным, почерком.
— «Августа одиннадцатого дни одна тысяча осемьсот сорок восьмого года злыи смертию безпокаянно преставися злодейством и душегубством Поликарп Филатьевич Олин. Помяни, господи, душу раба своего».
— А это что за стихи?
— Вирши: «Ключик к злату под камень спрятал, коль ума найти достанет, все богатство твое станет».
— Что это значит?
— Бог его знает! Любили предки свои мысли в завлекательную форму облекать. А тут еще и в стихах.
— Хватит тебе о купце, — оборвал Никитина Лызин. — Успеешь. Скажите-ка, Александр Григорьевич, чем знаменит этот Кутай? Почему Боев о нем мог спрашивать?
— Чем знаменит? — переспросил директор. — Железом своим, заводы там были, да еще, пожалуй, золотом.
— Золотом?! — вскинулся Никитин, все еще листавший книгу. — Ну и история! Куда ни ступи, всюду золото! Не Чердынь, а Монте-Карло или Клондайк!
— Ну, золота-то там, положим, немного было. Да вот, вы почитайте записки Белицкого, пермского краеведа прошлого века.
Не вставая с места, Вилесов достал из стоявшего возле стола книжного шкафа тонкую синюю брошюру, раскрыл на знакомом месте и передал Лызину.
— Да... эпопея, — протянул тот, пробежав ее быстро глазами. — Я ее возьму у вас временно. Ну, а еще какие-нибудь свидетельства об этом золоте имеются?
— Да есть еще... Но тоже неясные.
Вилесов выдвинул один из ящиков стола, извлек из него толстую картонную папку, развязал и, быстренько перебрав лежащие в ней листочки, протянул один из них Лызину:
— Вот, прочти, рапорт Кутайского волисполкома.
Лызин долго и внимательно изучал узкий и длинный листок, видимо вырванный из амбарной книги. Неровные строчки выцветших бледно-фиолетовых чернил на нем пересекали жирные линии граф и слова в верхней их части: «Складъ», «Реестръ», «Счетъ». Потом протянул бумагу товарищу, вздохнул громко и протяжно и спросил:
— Это все?
— Да нет. Есть еще краткие письма в переписке уисполкома, сейчас принесу. Но в них тоже ничего не понять... — И Вилесов вышел за дверь.
Чердынский краеведческий музей.
№ 268/12, лист 82.
(Копия)
По вашему запросу об имевшем место инциденте в Кутайской волости сообщаю следующее: ноября месяца на Филиппов день с верховий Кутая прискакал раненый конный милиционер Чистякин и сказал, что на них, конный разъезд разведки, напали близко от бывшего Кутайского завода неизвестно какие люди, а им сказали, что губисполкомом посланы на заводы, мандаты имеют, обстреляли их, товарищей его, Копылова и Ванькова, убили, а его ранили.
Мы туда посылали нашего милиционера, третьего дня он вернулся и сказал, что там же, на Кутае, бандиты сожгли деревню Махнево в 5 дворов и жителей всех убили и сожгли, один дед Стафей остался, но и тот ничего не видел, в тайге был, белковал. Еще он за заводами брошенный стан видел, где Чистякина ранили. Про бандитов этих у нас разное говорят. Кто говорит, что это олинские людишки, золото моют, будто и самого там недавно видели, а кто говорит, что англичане это — из-за Камня разведкой пришли. Самим нам того не разведать, людей нет. Солдаты-то у нас только милиционер Якушкин да я, а я инвалид войны, какой от меня прок. Вы бы сами сюда, товарищ комиссар, приехали или людей прислали. А то еще и вогуличи на прошлой неделе пришли, говорят, за Камнем белогвардейцев много, сюда собираются, их хотели заставить тропы показывать, но они сбежали и оленей бросили. Не знаю, правду, нет говорят, но я велел им не болтать, панику не сеять. А если поедете к нам, то бы мануфактуры сколько привезли, керосину и газет.
6. Олин Николай Васильевич, купец первой гильдии. Декабрь 1918 г., г. Чердынь.
Комиссар был юн, строен, затянут в ремни. Еще он был зол. Очень зол. Это остро чуял сидящий перед ним на скрипучем венском стуле бывший купец, а теперь гражданин, Николай Васильевич Олин. Контра недобитая, змея хитрая и враг, по глубокому убеждению сердитого комиссара.
Комиссар мерз. Часто поводил плечами под тонким сукном гимнастерки, подходил к печи и припадал к ней грудью, обнимал, распластывал тонкие длинные пальцы по глянцевитым изразцам, замирал на мгновение, блаженно закрыв глаза и постанывая тихо, потом отрывался разом и снова начинал мерить комнату широкими шагами, сверкать страшными темными глазищами.
«Господи, богородица пречистая, заступница наша, пронеси и помилуй, прости, господи, грехи мои! — молился бывший купец. — У, ирод окаянный, семя антихристово, нет на тебя погибели!»
Ему было жарко и дурно в этой, до звона натопленной комнате. Пот щекотными каплями копился в волосьях над ушами, в густой бороде, крупными градинами осыпал лоб, струился меж лопаток. Но ни достать платок, ни даже расстегнуть поддевку он не решался, опасаясь комиссара. Бешеный он, бешеный и есть! Что в голову стукнет, не угадаешь, начнет опять наган свой цапать, беда!
«Пронеси мя и помилуй!»
У комиссара уши ватой заложены, плывет, качается в глазах, в мареве знойном большая эта комната с хороводом стульев по стенам, громадным, бильярдных размеров столом, заваленным бумагами, манящей в свои объятья кожаной уютной кушеткой у толстозадой печи. Вся, до грязных пятен на обоях, знакомая комната, бывшая многие эти месяцы не только кабинетом, но и домом родным, стала коварной и непослушной. Трясет упрямо головой комиссар, борется с обволакивающей тело сладкой дремой, косит злым глазом на кушетку. «Врешь! Не сломишь! Я тебя, подлюку, сам скручу!»
Бросил комиссар тонкое свое тело в кресло, широким жестом раздвинул наваленные грудой папки; звякнула глухо упавшая на пол шашка, лежавшая тут же, на краю стола, рядом с телефоном и стаканом в позолоченном подстаканнике.
Поморщился комиссар, поднял оружие, смахнул рукавом пылинки с нарядных, в черненое серебро оправленных ножен, сунул, не глядя, за спину, в щель между шкафом железным и кадушкой с засохшей пыльной пальмой, хрустнул костяшками, выворачивая ладони, и уставил горящие глазищи в купца:
— Ну что, гражданин Олин, надумал, будешь говорить правду?
— Да что вы, гражданин комиссар, я и так вам всю правду, как на духу!
Как на духу? У-у, контра! Прячешь злобные глазки свои, не глядишь прямо-то? Нарастал гнев в груди комиссаровой, под перекрестьем потертых ремней, мутной пеной поднимался к горлу, к пламенем и слабостью охваченной голове. Но нет. Не дам я тебе, купчишка, этой радости! Подавил комиссар гнев, а с ним и головокружение откатило, омыло глаза ясностью, укрепилось все в комнате, перестало качаться. Ну вот, мы гидру мировую, а тут хвороба какая-то!.. Не выйдет, гражданин Олин!
— А сыновья-то твои где? — спросил вдруг совсем спокойно и устало.
И спокойствие это, ровный, бесстрастный голос еще больше напугали Олина. Растерялся даже.
— Сыновья-то? Да как... Старший-то, Константин, в Усолье в ноябре еще уехал, а младшенький, Сашенька, у сестры. Третьего дни увезла к себе.
«Увезла... — усмехнулся комиссар. — Спрятал змееныша, гад, чуешь, что горит земля под ногами, жарко стало! А отчего, отчего тебе жарко?»
— Зачем Константин в Усолье уехал?
— Кто его знает зачем, мне он шибко не докладывается. Вроде как товарищ у него там по полку, раненый, вместе они с фронта вернулись, так попроведать, погостить.
— Нет его, гражданин Олин, в Усолье, — так же ровно и спокойно продолжал комиссар. — Нет и не было, проверяли. И к товарищу своему, Кузнецову, не показывался. Так куда же делся?
— Ну, коли не бывал в Усолье, тогда не знаю! Он ведь поперешный... Сами, поди, слышали, до войны-то книжки ваши тайные читал да прятал, газетки у ссыльных брал, через то и в тюремном замке три месяца отсидел. Может, у вас где и служит?
— Ты мне о революционности его не заливай! — сузил глаза комиссар. — Знаем мы ваших сынков! До февраля и книжки, и банты, а в ноябре за пулеметы?! Говори, где сын! — стукнул кулаком по темному, затертому маслом ружейным сукну так, что подпрыгнула трубка на аппарате, да стакан жалобно звякнул. — В тайге спрятал, на Кутае?
— Какой Кутай, зачем Кутай, ей-богу, не знаю! — закрестился купец.
— Имя-то божие не трепли всуе, — усмехнулся комиссар. — Набожный, говорят, а врешь божьим именем! Не боишься сковороды лизать?
Помолчал.
— Ну да ладно, отыщем твоего сынка, а сам-то что там делал?
— Это где?
— На Кутае, где.
— Когда?
— Да недельки две назад!
— Не бывал я там, путаете вы что-то, гражданин комиссар, обманули вас, оговорили меня.
— Оговорили, значит? А где же ты был? Не было ж в Чердыни, дома?
— Да я на Колве, в Тулпане и Черепанове, — обрадовался Олин. — Товарищей там ваших видел, и они меня, из исполкома, Матвеев и Васкецов.
Комиссар подвинул аппарат и снял трубку:
— Барышня? Дай-ка мне исполком, Матвеева.
И минуту спустя:
— Филипп Васильевич? Ты на Колве, в верхах, недавно был? А Олина Николая Васильевича там не видел часом? Да, да, его самого... Когда? Понятно... Ну ладно, спасибо тебе.
— А чего это вдруг потянуло туда вас?
И ровный тон больного комиссара с воспаленными бессонными глазами, а в особенности неожиданный переход на вы вдруг разом успокоили Олина, вернули обычную уверенность и важность.
«Чего это я перепугался? — удивился недавнему страху. — Щенок ведь, моложе Котьки, что он может, только за наган и хвататься!»
Достал из кармана платок и отер пот со лба и бороды.
— Дак людишки ведь у меня там, нужно было хлебушка привезти, еще чего...
— Какие еще людишки? Год уже как не ваши, а граждане РСФСР.
— Ну да, — закивал Олин, — конечно, конечно, граждане, как же, но столь лет со мной, я с ними, привыкли уж.
— И чего вдруг забота такая? Торговля-то ваша закрыта, и снабжается Тулпанская волость, как и прочие, по нарядам упродкома.
— Дак какое это снабжение, известно... А у меня еще пшеничка осталась на старых лабазах, вспомнил вот...
— Пшеничка, значит... На лабазах... — снова встал из-за стола комиссар, заходил из угла в угол, от белесой ломкой пальмы до печи и обратно. — Случайно, говорите, вспомнили... А когда весной реквизиция была, забыли о ней?
— Ага, запамятовал, извиняйте.
Комиссар еще с минуту ходил, все убыстряя шаг, сопротивляясь новым приступам хвори и ярости, потом подскочил к купцу, рванул за бороду кверху, задрал широкое лицо к пронзительным своим глазам:
— Хлебом откупиться надумал, лабазы вспомнил, о людишках заговорил, сука, — голос его зазвенел струной, натягиваясь все туже и туже, пока не взобрался к той пронзительной ноте, от которой дальше уже некуда, дальше он мог только сорваться, полететь вниз, в ужас и мрак, в пропасть, откуда уже не было возврата, забился на том подъеме, которого не только враги боялись, но и кони военкоматовские шарахались в испуге: — За дурака меня считаешь? Думаешь, не знаю, коли не местный, что от Тулпанской волости до Вишеры, до Кутая сорок верст тайгой? Твои люди разъезд постреляли?! Твои людишки деревню кержацкую пожгли?! А? Говори, гад!
Замер Олин, боясь шевельнуться.
«Бешеный! Чисто бешеный, правду говорят! Господи, спаси и помилуй!»
А комиссар нашарил дрожащими пальцами кобуру, расстегнул, выхватил наган, уткнул больно в заросшую бородой щеку:
— Молчишь? Ничего, заговоришь сейчас, а коли и не заговоришь — не беда, я тебя и так во дворе у амбара шлепну! Без покаяния! За золото! За деревеньку! За всю кровь, что ты, гад, из народа высосал! А ну, встань и пошел!
На негнущихся ногах задвигался к двери Олин, стиснув в кулаках шапку и беззвучно перебирая губами:
«Все... Конец! О господи-и!!»
В коридоре их перехватил Барабанов — председатель трибунала и друг комиссаров, втолкнул обратно в комнату:
— Опять? А ну убери револьвер!
— Уйди!
— Не дури, говорю!
— Я его, гада!..
— Сядь! Да ты же болен! — вывернул наган и толкнул комиссара к столу. — За что ты его? — набросил на плечи комиссаровы свою шубу и, закурив, уселся напротив.
— Вот! — нашарил на столе комиссар письмо Коровина и ткнул в руки другу. — Этот гад на Кутае... Сам сознался, что в тех краях был... и сын его старший там, видать.
— А факты есть, улики? Или так все, эмоции?
— Где я тебе факты возьму, где?! На Кутай послать, так там уже, может, колчаковцы! Какое следствие? Сколько сами еще продержимся?!
— А если все же не он? Если дозор белогвардейский?
— А его и без того есть за что! За деньги скрытые, за кровопийство его подлое!
— За это мы с тобой полгорода к стенке поставить можем, городок-то купеческий, все они тут кровушки попили. Мы же — власть! Крепкая, народная, даже если и уйдем временно! Негоже так-то... Эй! — распахнул дверь и приказал испуганно замершему красноармейцу: — Этого в подвал, и за доктором живо!
— Отпустить? — комиссар саданул кулаком по столу. — Нет!!! Я его все равно к концу приведу!
— Нет. Мы тебе не позволим. Я Сашке доложу, — взялся Барабанов за телефон.
— Э-эх, вы-ы!!! — простонал комиссар, добрел до кушетки и рухнул на нее, закрывшись шубой с головой.
Чердынский краеведческий музей.
№ 263/12, лист 123.
Уездный военкомат.
Прошу срочно нарочным сообщить, на основании чего и за что вами арестован гражданин гор. Чердыни Олин Николай Васильевич.
Чердынский краеведческий музей.
М 263/12, лист 125.
Военкомат.
Приказываю немедленно выпустить содержащегося под стражей без достаточного основания гражданина Олина Н. В. В случае невыполнения распоряжения будете привлечены к суду Революционного Трибунала.
Можешь установить за ним негласное наблюдение и запретить выезд. И не дури там!