КУТАЙ
«...Кутай есть правый приток Вишеры. В древнейшие времена, как можно судить по археологическим древностям, здесь находимым, и местным преданиям, река эта была связующим транспортным путем Российской части Империи с Азиатской. В подтверждение этому служат и ныне существующие вогульские тропы, по которым названные вогулы перегоняют стада свои с одного склона гор на противоположный. С Кутаем связаны чердынские легенды о золоте, каковое тут якобы издревле мыли купцы Олины. В легендах сих утверждается, что золото было обнаружено на Кутае беглым каторжником и продано им Олиным. Говорят, что из добытого золота купцы там же, на Кутае, в скиту потайном, чеканили фальшивые деньги, а когда в столице про то прознали и ревизора направили, Олины спрятали в тайге все свое золото, а скит со всеми людьми сожгли.
Не беремся судить о достоверности этой легенды, весьма походящей на известные рассказы о невьянской башне г-дъ Демидовых, но необходимо заметить, что в середине столетия пробудила она в местном народе настоящий старательский бум, и многие отцы семейств, оставив свой плуг и прочие ремесла, как в какой-нибудь Калифорнии, бросались в тайгу столбить участки или искать спрятанный купцами клад, отчего наступило разорение многое и убыток. Достаточно сказать, что ни один из многих сих ревностных старателей не только не сколотил себе состояния, но даже не вернул средств, затраченных на работы и приобретение участка. Единственным положительным следствием этих работ было открытие богатых железных руд, близ которых ныне возводится частным образом завод...»
1. Скворцова Галина Петровна. 29 июня 1974 г., р. Кутай.
Вечер был неслышен. Круто горбились увалы вокруг беззвучной первородно-чистой воды, галечного обмыска отлого сбегающей к реке поляны горного склона, где стояла раньше деревенька, а теперь лишь вечными стражами выпирали из земных недр изрезанные частой сеткой трещин-морщин крутые лбы белых камней, да осыпали на них длинную хвою старые, как весь этот мир, прекрасные кедры. Солнце, зацепившись краем за еловую щетку, скользило вдоль склона, падало тихо и неслышно в распадок, и красные его предзакатные лучи палили выцветающее здесь, у кромки дня и ночи, небо нежным кисейно-розовым светом, зажигали подбрюшину плывущих в бездонном синем небе облаков, ласкали кожу уютным домашне-детским теплом.
Галина Петровна недвижно сидела у призрачного пламени костерка, бездумно крошила тонкими пальцами сухие еловые прутики и бросала в огонь. Она любила такие мгновения, негорькое одиночество, тесную связь, слитность с древним и вечным миром, с травой, небом и водой, дарящую тревожную радость жизни, отрешение от мельтешни и пустой суетности...
В археологию ее привело поначалу то же, что постоянно и властно влечет в экспедиции всех историков-первокурсников: палатки и спальники, веселость лагерной жизни, пригорелая каша, чай в ведре, бесшабашное и удалое братство посвященных, теплое плечо товарища у огня, трепетность первого прикосновения к тому, что сотни или даже тысячи лет назад выронили человеческие руки.
Теперь, когда археология стала работой, многое притупилось, она уже не столько сама пела, сколько слушала, отодвинувшись в сторону, голоса начинающих коллег; радостная бездумность сменилась неотвязными заботами о раскопах, продуктах, дисциплине. Она по-прежнему ценила веселую лагерную жизнь, много копала сама, легко и охотно спешила на помощь коллегам, жертвуя порой отпуском; но незаметно с годами появилась новая привычка: начинать и кончать сезон в малолюдных разведках, а при случае — уходить и в одиночные маршруты. Особенно дороги были такие вот дальние таежные поиски, когда на десятки километров нет человеческого жилья, и не помешает тебе никто в добровольном твоем уединении, не завернет нежданный гость, с которым опять же надо о чем-то говорить.
К костру подошел Женька. Налил в кружку дымящегося чая, молча, с видимым удовольствием, вышвыркал, прикурил сигарету от уголька, морща лицо от дыма и жара, сказал:
— Вырыли. Ставить теперь будем?
Она кивнула.
Женька неторопливо докурил, бросил окурок в огонь, спустился к бечевнику, где перевернутая вверх дном лежала на камнях резиновая лодка, горбился хозяйственный скарб, и отвязал завернутую в брезент доску. Выудив из недр громадного рюкзака пакетик с гвоздями и прихватив у костра топор, пошел по берегу к тому месту, где река делала крутой поворот, выбегая из тайги к небольшой неровной поляне, на которой стояла некогда деревенька Махнева. Здесь, возле вырытых в каменистом грунте ям, лежали жердины. Женька с дожидавшимся тут же Олегом Молотиловым врыл их, плотно уминая землю и щебень, развернул доску и приколотил. Широкая белая доска четко и рельефно встала на берегу. Не заметить ее было невозможно.
Текст составляла она сама. Всю зиму собирала материалы: выясняла и уточняла имена, фамилии, даты рождения, перелистала тысячи страниц архивных дел.
Она знала о них теперь очень многое, иногда казалось, что всё. Видела их нелегкую таежную жизнь, добровольное отшельничество в деревеньке-скиту, тяжелый крестьянский труд, зверовой промысел...
Первыми сюда, в вершину Кутая, перебрались Махневы, староверы-беспоповцы, Анфия Григорьевна и Карп Силантьевич. Прежде в устье жили, но, когда потянулся на Кутай за шальным золотишком бесшабашный лихой люд, испуганные многолюдством, пьянством и драками, снялись с насиженного гнезда, что прадеды еще основали, скрываясь от антихристов Никоновых, погрузили скарбишко в лодку, подсадили малолетних сыновей, подпалили раскатанную избу и, упираясь шестами в каменистое дно, двинулись вверх, дальше в тайгу. Но и на новом месте не зажились. На широкую луговину, где усмиряет река свой бег, вырвавшись из горных теснин, где начинаются кутайские плесы, где срубили они под сенью вековых кедров новое жилье, скоро пришли люди. Не золото уже искали, а руду железную. И снова взялись за шесты Анфия Григорьевна и Карп Силантьевич, вели упорно лодки вверх, наперекор реке, пока не добрались до этого вот пятачка ровной земли. Здесь и осели.
Потом другие потянулись. Женились сыновья, найдя молодиц в раскольничьих деревнях по Вишере, пришли с младенцем на руках и котомками за спиной Пачгины, затем Сысоевы, и образовалась в таежной глуши деревенька тайная в пяток дворов, о которой ни земское, ни какое другое начальство не ведало долгие годы, пока на нее не набрели перед самой германской горные инженеры, искавшие новые руды, чтобы вдохнуть новую жизнь в недолгого века кутайские заводы.
Тут же и на учет взяли. Статистика земского с землемером и солдатом прислали. Переписали всех, живых и мертвых, под кедрами схороненных, поименно, пашни да пожни обмерили, скот перечли и в налог государев положили. А статистик потом еще в местной газетке и статейку про «робинзонов тайги» и «нравов дикость» тиснул.
Но ничего в жизни их уложенной, размеренной не свернуло. Все беды и грозы мира проносились стороной. Стоял крепко скит, защищенный горами от бурь и сомнений. Война, стон и кровь, отречение царское, революция были в другом мире, в другой жизни; а здесь, как раньше, тайговали мужики, пахали скудную землю, ловили рыбу в своей реке, в подати же решили не вступаться. А коли приставать начнут, — уйти дальше, вверх, или совсем за Камень.
Потом снова появились в Махневе чужие: два бывших солдата в шинелях, сапогах и с ружьями, но без погон. Странное говорили эти двое. Что нет больше царя на Руси, что новая власть теперь — народная, крестьянская да рабочая. Что они, эти два худых и черных солдата, и есть власть здесь, в Кутайской волости, что ни старост, ни урядников боле нет. Что староверов гнать теперь не будут, и жить они могут, как захотят... Странное говорили. И мирские товары с собой принесли, хоть они махневцам без надобности, — соль, сахар да порох. А про подати или иное какое тягло не заикнулись вовсе. Долго рядили махневские мужики, не пришествие ли это антихристово, ворошили книги, считали. Но так ни к чему и не пришли. Подождать порешили, а коли что — то за Камень.
...Медленно брела она по угору меж высоких копен кипрея и крапивы, что всегда вымахивают на разоренном жилье. Еще в прошлый год, в разведке, натолкнулась на это место, но внимания не обратила: мало ли разбросано по земле русской пустых дворищ? Лишь краткая запись в дневнике отметила место бывшего человеческого приюта. Удивилась только: кто мог забраться в такую глушь? И догадалась верно — старообрядцы. Уже потом, в музее, рассказал ей Александр Григорьевич о страшной судьбе деревеньки Махнева...
Остановилась перед буйной порослью невысокого холмика. Стояла здесь когда-то крепкая крестьянская хоромина. Там еще одна. И там, и там... А последняя, пятая, на отшибе, над излучиной, выдвинулась вперед, как пост сторожевой. Кто где жил? Теперь не выяснить... Да и не важно, наверное, в какой избе шорничал Сысоев Савватий, а в какой сидела за кроснами Пачгина Евлампия Спиридоновна. Миром жила деревенька, одной семьей. Гомонили дети, что Пачгины, что Махневы, гамузом толкались из избы в избу, пока не шуганет кто из старших, лазали по лбам разбросанных средь дворов каменных истуканов, набивали синяки и шишки, ломали грибы за околицей, ягоду рвали, ловили корзинами шустрых харюзков, а те, что посмелее, лезли на кедры за смолистыми шишками, росли и взрослели.
И кто оборвал все это? Чья злая воля?
Не была она ни наивной, ни сентиментальной.
Как историк, музейщик, знала трагедию гражданской войны. Сотни судеб пролистала в тонких папках личных дел, чуткой болью прикоснулась к далекому огню, сколько воспоминаний сама записала! А однажды, наткнувшись в архиве на потрясающие своей простотой и трагизмом документы о защитниках Кай-Чердынского фронта, повела комсомольцев-старшеклассников по тропам гражданской, по тем местам, где юные их ровесники-вохровцы, голодные и обмороженные, встали зимой девятнадцатого перед англичанами снаряженной армии Миллера, встали и не пропустили, закрыли Республику... Знала, хорошо знала Галина Петровна цену классовой борьбы...
Но Махнева... Не было здесь ни сельсоветчиков, ни комбедовцев, даже сочувствующих не было; не делили махневцы ни помещичьей земли, ни купеческого добра. Стояла деревенька в стороне от жизни, в стороне от добра и зла, никому не мешала, схоронившись глубоко от глаз человеческих, да не устереглась.
Что случилось здесь зимой тысяча девятьсот восемнадцатого года? Ясно представляла себе Галина Петровна неспешную каждодневную жизнь махневцев, но вот смерти представить не могла... Как затрещали здесь выстрелы, закричали дети, заплескало на холодном ветру пламя? Чья изуверская рука поднялась на немыслимое преступление? Какой ужас пронесся здесь, что даже уцелевший в тайге дед Стафей Сысоев, крепкий таежник, увидав, сошел с ума и умер, пройдя пешком от скита к Вишере, к людям?
Снова спустилась Галина Петровна к воде, снова подошла к белевшей в спускающихся легких сумерках светлой летней ночи доске, прочла глубоко вырезанные буквы:
«Здесь находилась деревня Махнева, уничтоженная со всеми жителями белогвардейцами в ноябре 1918 года.
Махнев Терентий Климович 67 лет
Махнев Влас Карпович 72 года
Махнева Анна Спиридоновна 56 лет
Махнев Петр Терентьевич 34 года
Махнева Екатерина Петровна 32 года
Махнева Дарья Петровна 11 лет
Махнева Вера Петровна 8 лет
Махнев Павел Петрович 4 года
Пачгина Евлампия Спиридоновна 47 лет
Пачгина Прасковья Тихоновна 23 года
Пачгин Василий Миронович 6 лет
Пачгина Таисия Мироновна 4 года
Сысоева Василиса Карповна 76 лет
Сысоева Елизавета Кузьмовна 28 лет
Сысоев Федул Терентьевич 24 года
Сысоев Терентий Федулович 8 лет
Сысоева Таисия Федуловна 7 лет
Сысоев Захар Федулович 4 года
Сысоева Дарья Федуловпа 4 года
Сысоев Иван Федулович 1 год
Вечная память безвинным жертвам колчаковского террора!»
2. Никитин Евгений Александрович. 2 июля 1974 г., р. Кутай.
Ай да Лызин! Настоял ведь на поездке, полковника убедил. Не знаю, какие он там ему кружева вязал, но дело сделано. Сколько не бывал в лесу? Странно все же... Дней по сто пятьдесят-двести в году — в командировках, по каким только медвежьим углам не носило: и на санях, и на вертолетах, и верхом бывало, в той же в тайге порой... Но такого покоя... А и не видал ведь там ни тайги, ни рек, так, гонка сплошная: если зорька, то мельком, коли уху сладят гостеприимные хозяева, то обжигаясь, а если вечерок свободен выкроится, то уж и с водочкой непременно, как же, рыба посуху не ходит...
И чалдон, как всегда. Недаром наши любят к нему ездить. И вертолет организовал, и помощника своего отрядил, лодку польскую, обстановку на реке простукал, даже тушенку расстарался, не инспектор — мать родная. Одно грустно — все к концу подходит. Не заметили даже, как большая часть маршрута позади. И никаких следов. Осталось-то всего верст восемьдесят: геологи, драга да бригада леспромхозовская в устье. Чует сердце, пустышку тянем, а все равно хорошо!
Туго накачанная резинка, подвязанная с бортов крепкими березовыми жердями, задрав острый высокий нос, скользила по поверхности воды почти не погружаясь, легко и стремительно. Галка впереди осматривала берега, подымая иногда бинокль к глазам, поглядывала на лежавшую перед ней на покато вздымающемся прорезиненном брезенте форпика карту, короткими взмахами задавала курс. Олег дремал в середине, среди рюкзаков и спальников, сам Никитин сидел сзади, у транца, широким веслом направляя лодку в рукава и протоки по Галкиным жестам, и тоже внимательно оглядывался.
— Сейчас будет большая поляна, — повернулась Галина, — ручеек там, сделаем привал, можете чай поставить, мне пляж осмотреть надо, в прошлом году неолит здесь был.
Через несколько минут, действительно, вынырнули к поляне, прильнувшей слева к изгибу реки, разлившейся здесь относительно спокойным плесом. У дальнего ее края река снова сжималась, дробилась островом на две рябившие перекатистые протоки. Невысокая отлогая терраска, заросшая мелким осинником и густой, пестревшей неярким, но радужным многоцветьем травой, неширокой дугой тянулась вдоль берега. В дальнем конце она рассекалась овражком, по дну которого, видимо, и бежал ручей. Над устьем овражка разлапился невысокий, коряжистый, узловатый кедр, склонивший мохнатые лапы вниз, к воде. Невдалеке желтела палатка; рядом, на бечевнике, — длинная деревянная лодка с маленьким моторчиком на корме.
Несколькими взмахами Никитин подгреб к берегу, развернулся поперек течения и, подняв весло, подождал, пока их не прижало водой к нарощенному доской борту долбленки.
На обрывистом краю терраски появился человек. Второй на корточках сидел у воды, на галечнике, метрах в семидесяти ниже. Оба молча глядели, как гости выгружались и вытаскивали свою лодку.
Поднялись наверх. Поздоровались. Здесь, под кедром, был разбит небольшой лагерь. Бездымно томился костерок, над которым на толстых крепких рогулях лежала до глянца обожженная жердина с черным чайником. Рядом — горка аккуратно порубленных дров, тонкий топор на темном топорище; на коротко обрубленных отростках вогнанной в землю толстой ветви — кружки, пара котелков, алюминиевый половник с круто изогнутой ручкой. Поодаль, под самым деревом, — добрая палатка с распахнутым пологом, внутри два матраса, рюкзаки, скатанные мешки. Сбоку, между костром и палаткой, — ловко связанный из вершинника стол, застланный куском фанеры, вымытой дождями до сплошной ровной серости, и скамья. На столе — бумаги, толстая раскрытая тетрадь и полевая сумка. Все добротно, хозяйственно, ладно.
«Да, — оценил Никитин. — Это тебе не туристы, тяп-ляп! Даже в тайге с относительным, но комфортом. Только что-то их мало, Лызин говорил об отряде».
Тем временем хозяин, до черноты загорелый крепкий мужчина, на вид немногим старше Никитина, с короткими седеющими волосами, гладко выбритый и даже одеколоном припахивающий, одетый в клетчатую линялую рубашку, защитного цвета брюки и мягкие светло-коричневые ботинки на толстой рифленой подошве, собрал бумаги, аккуратно и неторопливо сложил их в сумку, кинул ее в палатку, снял с веток две кружки.
— У нас только две, — сказал, — принесите еще пару.
Никитин взглянул на Мотовилова, тот понял, сходил к лодке, принес еще две кружки. Хозяин разлил чай, выудил из стоявшей рядом со столом картонной коробки открытую банку сгущенки и полотняный мешочек с колотым сахаром.
— Чай вот, — сказал. — Хороший чай.
Чай действительно был вкусным, с легким ароматом зверобоя, мяты и еще чего-то, чего Никитин не знал.
— Туристы? — спросил хозяин, когда они отставили пустые кружки.
— Нет, археологи, — ответила Галка, доставая пакет с документами из старой своей сумки — пастушечьей, шутил Никитин. Его, точнее лызинская, почти новая, темно-коричневая, глянцевитая, лежала тут же, подле Галкиной кирзовой, нарядная, даже кокетливая на старой, изрезанной ножом фанере. — Вот открытый лист.
— A-а, так коллеги почти, — отозвался мужчина и, возвращая документ, представился: — Малышев Павел Петрович, Ленинградский геологический.
— Так вы не геофизики? — спросил Никитин. — Только вдвоем?
— Геофизики ниже, — ответил Малышев. — А мы действительно вдвоем. Свободный поиск.
— Это как?
— Да так. Есть гипотеза, нужно проверить — вот и ходим, роем, глядим. И если быть точным, то из Ленинграда я один, а Шпрота, — геолог махнул рукой по направлению берега, где, невидимый за кромкой обрыва, находился второй, — он почти местный, он рабочий, промывальщик.
— Эй! — крикнул громко в сторону реки. — Толик, иди чай пить!
— Почему зовут его так... необычно?
— Шпротой? Аристократ! Уверяет, что закусывает исключительно этой консервой, когда она есть, конечно. А так он бич. Убежденный, идейный и со стажем. Но промывальщик классный!
Классный промывальщик подходил уже сам. Мятое, в сетке частых морщин, темное до черноты, заросшее неряшливой, разной длины щетиной лицо его определению возраста не поддавалось совершенно, даже острому профессиональному никитинскому взгляду. Он мог быть как ровесником, так и годиться в отцы.
— Что моете? — спросил Никитин. — Не золотишко?
Шпрота на реплику никак не отреагировал, словно не слышал вовсе; красными обваренными руками достал из коробки непочатую пачку чая, снял с ветки закопченную поллитровую кружку.
— Золото? — переспросил вместо него Малышев и прищурился, глядя на Никитина. — Моем фракции на разных глубинах, историю формирования долины, а она тут древняя, надо сказать, изучаем. Чистая наука.
Промывальщик пересыпал всю пачку в кружку, плеснул воды из чайника, подбросил в костерок несколько сухих щепок и присунул посудинку. Сам присел на корточки возле, уставился в огонь. Смотрел не отрываясь, не отворачиваясь и не моргая даже тогда, когда порывы ветерка кидали в его лицо клубы дыма.
Пока чифир варился, все молча наблюдали за его манипуляциями. Потом Галка поднялась.
— Евгений Александрович, — обратилась к Никитину, — пока мы тут сидим, я пляж осмотрю.
Поднялся и Олег. За время недолгого путешествия он успел пристраститься к археологическому поиску и, как только позволяло время, бродил вместе с Галиной Петровной, выглядывал внимательно под ногами, поднимал и переворачивал камни. Сейчас, определив, что Малышев и промывальщик мало похожи на разыскиваемого ими Боева и «пижона», он решил, что Никитину не нужен.
То же подумал и сам Никитин и махнул рукой: «Идите!»
— Давно тут стоите? — решился расспросить Малышева, осторожно выведать, не встречал ли тот пропавшего кладоискателя и его друга.
— Неделю, — коротко ответил геолог.
— А людей каких-нибудь видели? Проплывали, может, или проходили?
Малышев внимательно взглянул на Никитина, и тот пояснил:
— Двое... Одному за пятьдесят, другому около тридцати.
— Тоже археологи?
— Нет, просто знакомые. В Красновишерске встретились, они тоже на Кутай собирались, порыбачить. Вот я и думаю, может, увидимся здесь.
— Нет, — коротко отозвался Малышев, резко как-то отозвался и уставился в костер. — Не видел, — продолжал какое-то время спустя. — А как ваш маршрут, успешно?
— Да как сказать... есть несколько новых памятников, но немного, — ответил Никитин, пытаясь подражать Галкиным интонациям. Его насторожила короткая отстраненность геолога, забе́гавшие под темной кожей крутых скул желваки, он попытался понять причины: видел Боева и молчит? Почему?
— А вообще Кутай — река интересная, — Малышев снова оживился. — Долина сформировалась еще в нижнем плейстоцене, и ледники ее не сильно перепахали... Тут может быть палеолит.
— Да... — неопределенно ответил Никитин, проклиная в душе и Галину, и археологию. Что-то не вязалось. Что-то было не так. В геологе, он это профессионально остро схватил, несмотря на расслабленность последних дней, да и в нем самом возникла напряженность. Почему? Откуда?
— Кстати, погодите минуту, я вам кое-что покажу, в лодке у меня лежит. — Малышев направился к реке. Никитин стремительно прикидывал ситуацию. Документы... Документов его мы не видели. Наши он просмотрел, а свои не показал. Забыл? Или не счел нужным? Никитин оглянулся — промывальщик, сидя на корточках у костра, прищурив в бритвенный прорез глаза, отхлебывал из закопченной кружки.
— Мустье? — вернувшийся геолог отодвинул на край стола никитинскую сумку и высыпал горсть камней.
— Чего? — не понял Никитин.
— Это может быть мустьерский кремень? Орудия?
Никитин взял один из камней — осколок гальки, повертел в пальцах. Камень как камень. С одной стороны шершавая, в мелких оспинах окатанность, с другой — острые изломы. На рубило или другой инструмент древний, как их запомнил Никитин по рисункам в книгах, галька походила мало, но сколы были острыми и ими можно было при желании что-нибудь разрезать. Еще раз помянув и археологию, и Галку, неведомое это мустье, принялся, как мог, выкручиваться:
— Может быть... Я, знаете, в камнях не специалист. Это лучше Галине Петровне показать, я занимаюсь другими эпохами.
Он протянул камень обратно, надеясь, что реплика прозвучала уверенно и профессионально.
— Нет, нет, оставьте себе. Если заинтересуетесь, посмотрите косу правого берега километрах в полутора ниже.
Он присел к костру, рядом с промывальщиком, поправил угли, подбросил дров и подождал, пока они разгорятся.
— По реке давно идете? — спросил вдруг, не подымаясь с корточек.
— Четвертый день.
— А наверх как забрались? Вертолетом?
— Вертолетом.
— А сейчас куда, до Вишеры или ниже?
— В основном до Вишеры.
— Ну, это уже близко...
Он снова задумался, сидя у огня, вороша горящие ветки. Через минуту встрепенулся:
— Хотите ушицы? У меня там, за протокой, — махнул рукой на остров, — сетка стоит. Это недолго, пока ваша Галина Петровна работает, мы сообразим. Сейчас, я только соберусь, все равно проверять пора.
Он направился к палатке, согнувшись, зашел внутрь и задернул за собой полог. Вышел через пару минут — в длинном брезентовом плаще и закатанных до колен болотных сапогах. Через плечо был переброшен полупустой рюкзак.
— Я быстро, — сказал, проходя мимо костра. — Вы тут пока котелок поставьте.
У края терраски, перед тем как спрыгнуть вниз, на бечевник, оглянулся:
— Помогите лодку сдернуть. Да оставьте вы свою сумку!
Никитин спустился к воде и столкнул нос долбленки. Геолог стоял на корме и помогал шестом.
— Может, и я с вами? — спросил Никитин. — Помогу...
— Нет! — отозвался Малышев. — Я один. Воду поставьте.
Двигался он быстро, резко. От этих движений под плащом обрисовались контуры полевой сумки. Отложил шест и опустил в воду мотор.
«Зачем ему сумка с собой? И зачем оделся так, словно не сеть проверять, а в поход собрался?»
— Эй, Малышев! — крикнул. — Малышев, постойте!
Геолог, не отвечая, раз за разом дергал ремень стартера. Мотор не заводился, но лодку и так относило быстро от берега течением. Никитин оглянулся. Галина и Олег разошлись в разные концы пляжа: Олег вниз, к острову, Галина вверх — ходили, глядя под ноги, нагибались, подбирали что-то. Шпрота, выронив кружку, полупривстав, широко разинув рот, смотрел на реку.
— Постойте, вам говорю! Стойте! Вернитесь! Я из милиции! Стойте!
Он бросился к своей лодке, но одному ее было не сдернуть, тогда Никитин рванулся наверх, где на столе, в сумке, лежал его пистолет.
Но не успел он пробежать и полдороги, как за спиной треском раскатился выстрел, подхваченный и умноженный эхом. Бич закричал. Никитин с размаху упал и, перекувыркнувшись, оглянулся.
Бросив мотор, скинув мешавший плащ, широко расставив ноги, Малышев, в быстро удалявшейся лодке, целил карабин в их сторону. Никитин снова рванулся к столу, но второй выстрел опять заставил его прижаться к земле. Лишь когда геолог опустил карабин и взялся за шнур, Никитин в несколько прыжков достиг стола, выхватил пистолет и выстрелил вверх, над втягивавшейся в протоку лодкой. Малышев распрямился и вскинул карабин. У реки щелкнул пистолетный выстрел. Геолог коротко и резко взмахнул рукой, выронил оружие и обвалился. Промывальщик снова закричал. Никитин обернулся. Бич лежал поперек костра. Грязная рубаха дымилась, волосы на голове горели.
Выхватив промывальщика из углей и сбив пламя, Никитин бросился к реке. Лодки уже не было видно. С двух сторон бежали Галина и Олег. В руке младший лейтенант сжимал пистолет. Подбежали почти одновременно.
— Ты что?! Ты куда стрелял?!
— Я... я... я... в мотор, товарищ капитан, — захлебывался Молотилов. По бледному лицу его шли красные пятна. — Я в мотор целил, не знаю, как вышло... я хорошо стреляю!
— Вышло! Вот тебе и вышло!
— Он что, убит?! — в глазах Галины бился страх. — Вы убили его?!
— Не знаю, подождите. — Никитин быстро соображал. Резинка лежала перекосившись, опав на бок, видно пробитая выстрелом.
— Скворцова, лейтенант, займитесь вторым!
Сам побежал вниз, к острову. Не замечая студености горной реки, спотыкаясь, падая и вновь подымаясь, ударяясь о валуны, по перекату перебрался на остров, проломился сквозь заросли тальника, пробежал тяжелым вязким песком и выскочил ко второй протоке. Долбленка, уткнувшись в кусты, прижалась к другому берегу. Никитин снова бросился в воду и в несколько взмахов доплыл до нее.
Малышева в лодке не было. Правый борт у кормы был забрызган кровью, карабин валялся на дне, левая лапка струбцины мотора блестела свежим изломом — сюда сначала ударила молотиловская пуля.
Никитин вскарабкался в лодку, оттолкнулся от берега и поплыл вниз, внимательно осматривая сырую жирную глину подле кустов, легонько подгребаясь ладонью левой руки. В правой он держал пистолет. Потом дернул шнур — мотор схватился с пол-оборота. Развернув лодку, Никитин поднялся наверх, до стрелки острова, откуда видны были и поляна и палатка на ней, потом снова спустился вниз, осматривая берега и дно. Никаких следов, кроме его собственных, не было. Страхуясь, отплыл еще ниже, за поворот, до того места, где река, сжимаясь в узкую теснину, вбегала, клокоча и пенясь, в каменистый каньон, где стометровые отвесные стены белых скал обрывались прямо в воду. Потом вернулся в лагерь.
Молотилов встретил его у воды. Промывальщик, туго спеленутый бинтами, полулежал, привалясь к стволу кедра, и протяжно выл на одной надрывной и щемящей ноте. Негромко. Галка сидела подле.
— Он... убит?
— Не знаю... может быть. Его нигде нет, может, ушел.
— Ох, — с облегчением вырвалось у нее. — Почему он стрелял? Он тот, кого вы ищете?
Никитин недоуменно пожал плечами, подошел к промывальщику:
— Ты кто?
— Бич. Бич я, гражданин начальник, ей-богу! — не переставая выть, глотая слезы, ответил тот. — Толька-Шпрота я, Казанцев, кого хотите спросите!
— А он кто? — кивнул Никитин на реку.
— Геолог же, Малышев!
— Это я уже слышал! — прикрикнул Никитин и склонился угрожающе низко. — Кто он такой на самом деле?!
— Не знаю, ей-богу, не знаю, гражданин начальник! — уже не тянул, а кричал бич. Тело его напряглось, выгнулось, на губах проступила разом пена. — Убьет он, убьет он меня, гражданин начальник, увезите меня скорее, спрячьте! В тюрьму, хоть куда, убьет он меня-я!!!
Потом обмяк резко. Никитин с трудом приоткрыл туго сжатые веки — бич был без сознания.
— Что у него, опасно?
— Ожоги, товарищ капитан, — отрапортовал Молотилов. — И пуля в плече, но ранение, кажется, неопасное. Поставили обезболивающее, надо увозить.
— Крестись, коли кажется. А увозить... Думаю, что как раз надо здесь оставить до вертолета.
Снова задумался, с трудом переваривая весь сумбур происшедшего. Искал выход.
— Вот что, — принял решение, — вниз пойдете вдвоем, на их лодке, под мотором. Справишься? — повернулся к младшему лейтенанту.
— Конечно!
— Осторожнее только, там струбцина сломлена, в нее ты угодил. Дойдете до Ваи, свяжешься с Чердынью, с Лызиным. По дороге встретите геологов, если у них есть связь, воспользуйся, если нет, идите вниз, не задерживайтесь. Предупредите только, чтобы осторожны были, в тайге может быть раненый преступник. Ждите там, откуда свяжетесь с Лызиным, прилетит вертолет, заберет. Все. Нет, не все, постойте, — остановил и показал на камни на столе, рядом с распахнутой своей сумкой: — Это что?
Галина недоуменно пожала плечами.
— Это не древние? Может быть, орудия?
— Ну что ты! Рядом не лежали!
— Что такое мустье?
— Мустье? Мустьерский период — это один из этапов палеолита.
— Это не может быть мустье?
— Обыкновенные гальки, их здесь сколько хочешь!
Когда лодка скрылась за островом, Никитин выждал еще минут пять, пока не стих вдали ровный стрекот мотора, принес из совсем обмякшей резинки бинокль и стал метр за метром осматривать остров и правый берег реки, пока не заметил в воде, в тени ивняка, темный предмет, полоскавшийся у куста, росшего впереди других на острове, примерно в том месте, где настигла геолога пуля. Это была полевая сумка, зацепившаяся ремнем за сук.
Снова пришлось брести перекатом на остров, а потом обратно. В лагере, раздевшись и разбросав вокруг костра одежду, он осторожно раскрыл на столе планшетку. Кроме карандашей и ручек, линейки и компаса, рассованных в специальные кармашки, в ней были два полотняных мешочка, отсинькованная карта, слипшаяся тетрадь и удостоверение в красной пластиковой обложке. Никитин осторожно развернул корочки.
Сердце заныло...
Предъявитель сего тов. Малышев Павел Петрович действительно работает в институте в должности младшего научного сотрудника.
17 апреля 1973 г.
Действительно до 31 декабря 1973 г.
Продлено до 31 декабря 1974 г.
Начальнику милиции
подполковнику Кульгейко.
Я, Звонков Павел Васильевич, шофер АТП, совершал 11 июня рейсовый маршрут Чердынь — Камгорт. У лесовозного отворота в сторону Колвы на 11 километре я заметил сворачивающий в отворот автомобиль «Жигули» синего цвета, с номером ПМЛ, первые две цифры 46, год моего рождения, поэтому я и запомнил, задние не помню. Было это около полшестого вечера. На машину обратил внимание, потому что и сам на это место езжу рыбачить, а тут вижу — номер иногородний, подумал, что чужие повадились, запакостят все. Кроме того, они свернули на разбитый лесовозный ус, хотя недалеко есть другая дорога, она дальше сходится с лесовозной, местные ее знают, а постороннему не найти.
Написано собственноручно.
29. 06. 74
Начальнику Чердынского ОВД
подполковнику милиции Кульгейко
от гражданина Фомина Р. К.
Я, шофер райисполкома Фомин Р. К., машину «Жигули» синего цвета видел в шестом часу вечера в Покче у магазина. Я бы на нее и внимания не обратил, но заметил, как из магазина вышел Боев, которого я видел раньше в музее и детском доме. В музей я заходил к товарищу — Коле Старыгину, он говорил, что Боев этот клад приехал искать, вот я его и запомнил. Из магазина Боев вышел с водкой, нес в сетке три или четыре бутылки и какие-то банки, я еще удивился, куда столько, ведь алкаши эти обычно бормотуху берут, а не водку, а он в машину и сел. Там еще двое были, но их я не разглядел, машина тут же уехала в сторону Вильгорта. Номер не запомнил, но обратил внимание, что иногородний, то ли ПМА, то ли ПМЛ, цифр не помню.
Написал собственноручно.
30. 06. 74
Капитану Лызину.
В конце мая и начале июня наша бригада работала на ремонте дороги у пос. Лобаниха. 11 июня утром, около девяти часов, когда я возвращался из первой ездки, на полдороге между Лобанихой и Покчой меня остановил молодой парень, лет тридцати, в синем джинсовом костюме, и попросил вытащить его машину. Я подсадил его, и мы свернули в лес. Машина была не далеко, в полукилометре от тракта, сидела на мосту. Видно было, что они сами хотели вытащить, рядом ваги валялись, которыми приподнять пытались, и лапник, чтобы колею завалить. Я взял машину на буксир и дотащил до тракта. Кроме парня, в машине был еще один человек, пожилой, но я его не разглядел. Когда мы подъехали, он вышел из машины и бродил все время в стороне, неподалеку, вроде как грибы искал, а когда я машину потянул, он пошел к тракту пешком, вдоль дороги. Парня я еще спросил, как их сюда занесло, ведь рядом другая дорога есть, там лесовозу не пройти, петляет сильно, а «Жигулям» в самый раз. Тот ответил, что они приезжие, из Перми в Ныроб к родственникам ездили, а на обратном пути и завернули сюда, спиннинг покидать, слыхали, что в этих местах река рыбная, но ничего не поймали, да и спешили. Номеров машины я не видел, так как знаки были заляпаны грязью. А марка — ВАЗ 2103.
29. 06. 74
3. Лызин Валерий Иванович. 2 июля 1974 г., г. Чердынь.
— Вот здесь она сидела, — указал Данилов на залитую жидкой грязью лесовозную колею. — Он, видно, пытался проехать поверху, но мост-то у него у́же, вот и сверзился да прямо и на дифер.
Лызин перепрыгнул через мутную жижу на глинистый островок между двух вымоин, сбалансировал там, помахав руками, поднял толстый еловый, грязью заляпанный шест и ткнул в воду. Тот погрузился почти на полметра.
Лызин присвистнул.
— Да, тут сядешь!
— Вот я и говорю, здесь разве на вездеходе, а они на «Жигуле»!
Данилов присел на корточки, сокрушенно закрутил головой и сплюнул в грязь, выражая сочувствие незадачливым рыбакам.
— А сколько их было-то, Николай Кузьмич?
— Да двое же! Я писал да пареньку твоему, лейтенанту младшему, говорил.
— Точно двое?
— Ну я же не пьяный был, помню! Один, тот, что за рулем, все со мной, он и трос заводил, и помогал потом мотором, хотя чё его мотор, я бы и так вытащил. А второй вон там, меж елок бродил, я удивился еще, чего ищет, грибам-то в этом году рано.
— А какой он был? Молодой, старый?
— Да какой старый! Может, чуток меня старше, волосы седоватые. А так, вроде, крепкий еще, прямой.
Лызин усмехнулся — самому Данилову было под шестьдесят. Не хочет в старики.
— А как он выглядел? Высокий, низкий? Узнать сможете?
— Узнать-то поди узнаю, а вот рассказать какой, не смогу, пожалуй, извини, Валерий Иванович. Росту среднего, с меня, не больше.
— Ну да... А может, третий у них тоже в лесу бродил?
— Да нет, не было третьего. Я же, как их отцепил, отъехал всего метров сто до ручья и остановился, кабину надо было прибрать, истоптал грязью здесь-то. Вот и видел, как тот, второй, в машину сел, и они уехали. А третьего не было.
Лызин выслушал шофера, опираясь на еловый шест. Потом взглянул на один конец, повертел, вынул из грязи другой конец, осмотрел и его. Срубы были неровными, размочаленными.
— Посмотри-ка, Кузьмич, — протянул Данилову.
Тот глянул мельком.
— Чего смотреть-то, топор тупой был, дело обычное. Или еще лучше, лопатой рубили.
— Н-да, тупой, — Лызин перепрыгнул через вторую колею и поднял ветки на другом краю дороги.
— Как думаешь, это они рубили или раньше лежало? А может, после?
— Они, наверное, кому еще! Кто сюда полезет? Я, когда подъехал, сразу заметил, что ветки свежие, подумал еще — лезет народишко сам куда не знает, по глупости своей, а страдает лес.
Лызин перебрал ветки, отбросил их и вздохнул. Ну, топор был тупой, ну и что? Ясности-то нет. Кто такие, где искать... И топор здесь ни при чем. В два скачка перебрался обратно к Данилову.
— Дальше я тут проеду, Николай Кузьмич?
— На твоем вездеходе чего не проехать, только прими левее, под елки, а дале уже ровнее пойдет.
— Ну ладно, спасибо тебе, Кузьмич, поехали, до машины подброшу.
— Так тебе же вперед надо, вот и езжай, а до тракта-то я и сам дойду, недалече. Да и разворачиваться тебе здесь не с руки.
— Ну ладно, как хочешь, до свидания.
Лызин пожал шоферу руку и, когда тот, повернувшись, уже зашагал обратно, окликнул:
— Да, еще, Кузьмич, извини, этот-то, стиляга, как ты говоришь, где поймал тебя?
— У самой вилки, где «Зилок» стоит. Там он и выскочил.
— Он тебя как просил?
— Да обычно, как. Помоги, говорит, отец, сели вот, ни туда, ни сюда, водка, говорит, есть. А так вежливый, ничего не скажешь.
— Водка? — заинтересовался Лызин.
— Ну да, водка, дело обычное. Он мне две бутылки совал, да я одну взял, все еще в холодильнике стоит.
— Стоит, говоришь... А он откуда ее доставал, не заметил?
— Да с заднего сиденья, под плащом лежали — три бутылки.
Три бутылки. Лызин помолчал, переваривая информацию, потом попросил:
— Ты, Кузьмич, вот что, ты бы завез мне эту бутылку, а я тебе взамен другую отдам.
— А зачем мне замен-то? Так бери, коли надо, что, я не понимаю? Я тебе ее сегодня же и доставлю, как обедать поеду, лады? Куда привезти-то, домой или на службу?
— В отдел, Кузьмич. Или, знаешь, ты ее лучше в холодильнике у себя держи, а вечерком я сам заеду, хорошо?
— Хорошо.
— Только ты ее, пожалуйста, не трогай, ладно?
— Ладно, не трону, сам возьмешь. Что еще-то?
— Да все, Кузьмич, еще раз спасибо, иди.
Когда старый шофер скрылся за поворотом, Лызин сел в газик. Бочажину проехал, как и советовал Данилов, слева, наклонясь и прижимаясь к деревьям, потом колея стала мельче, и Валерий Иванович вел машину, зорко всматриваясь в следы. Вскоре дорога раздвоилась: легконакатанная, неширокая, со следами протекторов легковушек и мотоциклов, шла прямо, а старые лесовозные следы повернули налево.
«К реке», — догадался Лызин.
Выехал на берег. Широкий пойменный луг тянулся вдоль Колвы километра на полтора. Местами на нем кустились заросли черемухи, тянулись вверх высокие липы, по береговой кромке вилась промятая в траве дорога. Лызин свернул на нее и проехал весь луг из конца в конец, потом обратно. Встал у дальнего конца.
Он насчитал семь старых кострищ. Конечно, они могли в ту ночь и не разжигать огня, пересидеть в машине, включив печку, так, может, было даже логичнее, если верны его предположения; но чисто по-человечески трудно представить ночь у реки — тревожные вскрики птиц, неясный гул леса, всплески на воде — и без костра. Да и подозрительно, если бы еще кто-нибудь рыбачить сюда приехал. Нет, костер они должны были запалить. Только вот который из семи? Неужто все обшаривать? Тут столько добра наберется, экспертам работы на полгода. Нужно искать тот костер.
Валерий Иванович вышел из машины и подошел к кострищу, у которого остановился, ближнего к лесу. Все не сгоревшие дотла головни были обуглены, нарубленных, но не сожженных дров не было. Вот так. Поищи их следы, а то — тупой топор! Да мало ли у кого еще мог быть тупой топор... Костер здесь жгли много раз, чего только нет вокруг: банки, окурки, осколки бутылочные! Да и земля так утоптана, как за раз и рота не утрамбует.
А дрова где брали? Лызин огляделся. Бревен, заносимых обычно на луга половодьем, близко не было: или сплавщики успели зачистить, или колхоз перед сенокосом убрал. Могли, конечно, и в лесу, но ночью, в темноте... Значит, у воды, плавник, дело обычное, как Кузьмич говорит.
Спустился к воде. Здесь, вдоль берега, лежало несколько толстых кряжей, а возле них, у самой кромки воды, в глину воткнуты рогульки — все ясно, рыбацкое место. Поодаль полузанесенная илом фантастическим спрутом торчала узловатая коряжина. Лызин добрался и до нее и сразу увидел знакомые следы тупого топора. Неужели здесь? Тщательно обследовал берег и нашел еще несколько обрубков с похожими следами.
Радуясь удаче и боясь ошибиться, перешел к другому кострищу. Здесь следов тупого топора не нашел. Потом осмотрел и третье, и четвертое, все остальные, подряд, ничего не пропуская. Таких следов больше не было. Часа через полтора, сгоняв еще раз к бочажине на лесовозной дороге и захватив еловый дрын и несколько веток, он вернулся к первому кострищу. Последние сомнения отпали — и вагу и дрова рубили одним орудием!
«Нашел! — радовался Лызин, — нашел ведь! Ай да топор, сколько времени сберег, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! — постучал козонками по отполированному рыбацкими задами бревну у воды. — Ночь они провели здесь. Приехали вечером втроем, а уехали утром вдвоем... Купили много водки, а выпили мало... Все сходится, если только трусливому браконьеру Коле Черткову со страху не поблазнилось, он должен найти здесь то, за чем приехал; если место нашел, теперь дело за малым».
Лызин снял брюки и рубашку, аккуратно повесил на спинку сиденья. Затем достал заранее приготовленные старые форменные штаны, в которых работал на огороде, натянул застиранную рубашку-ковбойку, разложил возле, придавив камнями, полиэтиленовые пакеты.
Обшаривать стал все подряд: от берега, метр за метром, тщательно перебирая пальцами камешки, комочки сухой земли, веточки, раздвигал траву и ощупывал каждую кочку, каждую ямку. Находки раскладывал по пакетам: в один — сигаретные и папиросные окурки, в другой — металлические и капроновые пробки от винных бутылок, консервные крышки, в третий — бутылочные осколки. Все остальные предметы, не поддавшиеся пока классификации, попадали в четвертый мешок: алюминиевая ручка от столовой ложки, позеленевшая блесенка без тройника, несколько кусочков свинца, монеты — алтынный и два гривенника, причем один старый еще, дореформенный, пятьдесят третьего года, несколько раздавленных спичечных коробков, ржавая пряжка и другие мелкие предметы, вывалившиеся из карманов и рюкзаков или выброшенные за ненадобностью и копившиеся тут, среди кочкарника и травы, на протяжении многих лет.
Он пока не сортировал свои находки, по собственному горькому опыту зная, насколько неверным может оказаться субъективное первое мнение, складывал подряд, запоминая лишь и отмечая в блокноте, где лежали те или другие привлекшие его особое внимание вещи.
Начальный круг поисков определил в пятнадцать метров вокруг костра. Часа через два, когда в пакетах скопилось уже изрядно, он продвинулся за темное пятно золы и углей, обойдя его пока стороной, и наткнулся наконец на то, что искал: среди редких порыжелых травинок, привалившись к сухому сучку матово светящимся боком, лежала пистолетная гильза. Лежала она совсем на виду, не прячась, найти ее, казалось, можно было сразу, запросто, без того кропотливого труда, что он проделал, но Лызин знал — это не так.
Отметив место воткнутой в землю щепкой, он вернулся к машине, достал из кармана форменной рубахи пакетик с пинцетом. Гильза хранила еще кислый запах пороха. Он внимательно осмотрел ее со всех сторон, вытряхнул в карман спички из коробка, сунул туда клок ваты, лежавшей вместе с пинцетом в пакетике, и уложил находку. После этого позволил себе отдохнуть.
Значит, Черткову не показалось. Все теперь сходилось один к одному. И двое-трое, и водка, и появившийся и снова исчезнувший труп...
Ивана Пьянкова он встретил вчера утром. Иван, шаркая по каменным плитам тротуара ссохшимися разбитыми сапогами, брел куда-то, видимо сам не зная куда, и на лице его — огромной, отекшей, давно не бритой роже — блуждало подобие счастливой улыбки, он, похоже, только что «принял», и наступило для Ивана Пьянкова самое блаженное его время.
Иван Пьянков был тунеядцем. Хлесткое короткое слово бич не прижилось в Чердыни, и людей, принадлежавших к вольному, бесшабашному, безответственному и далеко не безобидному этому племени, чердынцы, удивленные и напуганные грозным их нашествием в майские дни 1957 года, когда лихой и разномастный этот люд привезли накануне Всемирного фестиваля из столицы в сонный таежный городок для изоляции и перековки, доныне называли в полном соответствии с официально-бюрократическими канонами — тунеядцами.
Но Иван Пьянков был тунеядцем не привозным. Те, не желая перековываться общественно полезным трудом и менять привычный беззаботный образ жизни на какой-либо другой, пусть даже сулящий всяческие блага, постепенно и незаметно рассосались куда-то, большей частью тишком вернувшись в родные края, но до этого счастливого для Чердыни момента успели посеять цепкие семена плевела и породить буйную местную поросль, к которой принадлежал и Иван Пьянков. Все здесь к нему давно привыкли и забыли уже, каким он был в другой, той, прежней жизни, где и как жил, что делал и чего не делал. Теперь он обретался всюду и нигде. Дом свой с радостью по случаю запродал горсовету под площадку строящейся гостиницы, деньги в неделю пропил и спал теперь летом на воле по заброшенным сарайкам, а зимой — в кочегарках или у запивших мужиков, которым всегда с готовностью составлял компанию, и те его компании тоже не бежали, потому что по натуре своей Иван был существом беззлобным и безобидным: питался, чем бог подаст, и пил, что кто ставил. А если не подавали, то Иван крал. Он никогда, боже упаси, не брал чего крупного, а всегда так, по мелочам, на полбанки, не больше. Поэтому к блюстителям закона, а особенно к нему, Лызину, Иван Пьянков относился повышенно конфузливо.
Вот и сейчас, поздно заметив «опера», поняв, что им уже не разминуться, что не улизнуть от встречи никуда, Иван обреченно побрел к Лызину, и радость погасла на бесформенном его лице. Он даже сдернул с головы грязную, когда-то голубую кепочку с целлулоидным козырьком красного цвета и крутил ее в огромных, распухших кулаках.
— Здравствуйте, Валерий Иванович, — поздоровался вежливо и, переступив с ноги на ногу, обдал Лызина густым запахом цветочного одеколона, который по причине доступности и дешевизны давно стал излюбленным его напитком.
— Здравствуй, Иван. Опять ты мне встретился! Что же с тобой делать? На отсидку оформлять?
— Ну что вы, гражданин начальник, зачем на отсидку? Я ж работаю! Дрова колю в собесе, ты зайди к заведующей, она тебе скажет!
— Знаю я твои дрова. Простыни у Максимовой ты спер?
— Какие простыни?! — Иван попытался принять независимый вид невинно оскорбленного человека, но запутался в жестах и сник совсем. — Не знаю я никаких простыней, и никакой Максимовой не знаю. Я вот что, — оживился он внезапно и, наклонившись, зашептал Лызину почти в ухо, — вот что слыхал: Коля-то Черт, ну ты знаешь, говорят, в мережку топляка поймал!
— Какого топляка? — не понял сразу Лызин.
— Ну да этого, утопшего! Он у Мудыля сеть ставил, там ему приплыло, — Пьянков пьяно хихикнул.
— Где-то ты слышал, от кого?
— Да я не помню, — сразу поскучнел Иван. — Третьего дня где-то угощались, вот кто-то и сказал, не упомню, внимания даже не обратил.
— А еще про что там говорили?
Пьянков склонился еще ниже.
— Да говорили, что ты ищешь, кто мотор у Паршакова снес, так Васька-то Горячих сейчас запчасти продает.
— Ну ладно, разберемся. Всё?
— Всё, товарищ начальник! — Иван снова распрямился во весь свой богатырский рост. — А ты в собесе, правда, узнай, я ведь и вправду...
— Ладно, ладно, шагай, кольщик, ты Максимовой поколи, отработай простыни, а то сыновья-то никак не соберутся навестить. Я тебе серьезно говорю, гляди, проверю!
Сообщение Пьянкова об утопленнике, выловленном Чертом — Чертковым Колей, Лызин оценил только вечером. Оно весь день сидело в нем гвоздем, но в суете и текучке притерлось, а за ужином всплыло и встало на свое место. Утопленник, если он, конечно, не выдумка шаромыг, выплыл у Мудыля. А где-то повыше, у Лобанихи, ночевал Боев с друзьями. Втроем. А на обратном пути в машине Данилов только двоих видел. Ищем мы Боева, розыск всесоюзный, а он, может, тут, под боком...
Лызин тут же отправился к Черткову.
Коля, которого в его почти пятьдесят лет никто никогда, исключая собственных только детей, иначе как Колей не называл, пил на веранде чай. Увидав входящего Лызина, он поперхнулся, плеснул из чашки на кружевную желтую скатерть и налился краской.
— Чего это ты? — спросил Валерий Иванович, усевшись на отслуживший свой срок в комнатах диван.
— Да так... не ждал.
— А... Меня редко кто ждет, это верно. Вот зашел спросить, рыбки не уступишь? — Лызин протянул руку и потеребил за хвост свисавшего с бельевой веревки, натянутой поперек веранды, двухкилограммового леща. Рядом с ним висело еще с десяток таких и с ведро мелочи.
— А, рыбки! Ну, конечно, пожалуйста, прямо сейчас?
— Да погоди, не суетись, допей чай-то, успеется.
Чертков опустился и поднес большую, как пиалу, чашку к губам.
— Все хотел спросить тебя, где ты таких красавцев ловишь?
— Так в реке, — не успев глотнуть, Коля снова опустил руку.
— В реке! У меня сын тоже вон днями на реке пропадает, да приносит все больше сорогу.
— Так ведь места знать надо!
— Места... Знаю я твои места. И снасти знаю! Еще чего поймал?!
— Как это чего? Ничего, — он снова покраснел.
— Вот что, Чертков, — Лызин смотрел холодно и строго. — Если я тебя спрашиваю, значит, я знаю. Если я пришел к тебе домой, а не в отдел вызвал, значит, хочу все по-хорошему кончить. Для тебя по-хорошему. А если я знаю, то докажу. Покопаюсь, поищу, но докажу, точно, тогда говорить с тобой будем по-другому и не здесь. Так что давай, решай. Я тебе не инспекция и не рыбнадзор, и сети твои меня пока, — Лызин подчеркнул, выделил это пока, — не интересуют, меня интересует то, что ты поймал у Мудыля.
— Так ведь не я поймал, — Чертков весь, до макушки, налился краской. — Он сам поймался.
— Кто он?
— Утопленник.
— Какой?
— Я не знаю, — растерялся Коля.
— Мужчина, женщина?
— Мужик.
— Как он выглядел?
— Обыкновенно. Белый. Я не разглядел, испугался.
— Где он сейчас?
— Не знаю.
— Как это не знаешь?
— Да так... Я его обратно отпустил.
— Обратно?!
— Ну да.
Лызин помолчал, обдумывая новость. Потом снова спросил:
— Если ты сеть отпустил, то она и сейчас там?
Коля заерзал озабоченно, стал передвигать по скатерти чашку. Лызин глядел на него и ждал.
— Так я того... Сеть-то обрезал.
— Как это обрезал?
— Да так... — Чертков показал, как он резал сеть ножом.
— Вот, значит, как. Обрезал, пожалел сеть... А его, значит, обратно, на дно?!
Коля сидел, потупив глаза.
— Вот что, Чертков Николай Тимофеевич. Давай-ка все по порядку, ничего не пропуская: когда, где, почему и далее.
Чертков помедлил, откашлялся и начал:
— Так это, значит, того... На прошлой неделе поехал я сеть проверить на Мудыле. Поднял ее у берега, как положено. А дальше, чую, тяжело. Подумал, опять балаи нанесло или пень какой, изорвал сеть поди. Ну и подымаю. А там, у самого конца почти, как раз посередине реки, он и запутался.
— Какой он? Волосы, лицо, во что одет?
— Так голый.
— Как это голый, совсем?
— Ну да, совсем. Я сначала думал — купался и утонул, а потом гляжу, у него к ногам железяка привязана.
— Какая железяка? Чем привязана?
— Ржавая, круглая. Как колесо. Проволкой привязана.
— И ты, значит, его того, решил не связываться?
— Ну да.
Лызин снова помолчал, пожевал губами. Вот это пироги...
— Сеть-то большая была?
— Семьдесят пять метров.
— А осталось?
Чертков пожал плечами.
— Ну-ка давай, неси ее сюда.
В оставшемся куске было шестьдесят девять с половиной метров.
— Так ты, значит, аккуратненько вокруг него сеть и обрезал? — спросил Лызин, когда они кончили мерить и снова сели к столу. — И ничего, говоришь, не заметил? Лицо какое? Старый, молодой?
— Так не было лица, рыба, видно, объела...
Лызин молчал.
— Да вот еще... У него здесь, — Чертков ткнул пальцем себе за правым ухом, — дыра круглая... и здесь... — показал на левый глаз.
Лызин молчал, а Чертков беспокойно ерзал.
— Груз у тебя на том конце какой?
— Кошка... кованая. Новиков ковал... вот такая, — он развел руки сантиметров на двадцать.
«Кошка, значит! Ну и гад же ты, Коля Чертков, моя бы воля, я бы таких, как ты... Где его искать-то теперь, с твоей кошкой?»
Лызин встал.
— Вот что, Коля. Завтра, с утра, раненько, с солнышком, ты отправишься на Мудыль и найдешь мне этого утопленника со своей кошкой. А как выловишь — привезешь и меня отыщешь! Понял?
— Так как же... Мне же на работу завтра.
— Я тебя от работы освобождаю. На завтра. А коли не сделаешь, надолго освобожу. За сокрытие. Понял?
— Понял... я, конечно... с утра...
— Ну вот и хорошо. До завтра.
— А если я его найду, так мне что, в лодку его, что ли?
Лицо Черткова было искажено неподдельным ужасом, и Лызин его пожалел:
— Ладно. Не надо в лодку. Оттащишь, где помельче, и пометишь буйком. И сразу сюда!
Сам Лызин с утра, заехав в дорожный участок за Даниловым, отправился за гильзой. За гильзой от патрона, которым убили Боева. И вот он нашел ее. Нашел и место преступления и следы преступления. Теперь дело за теми, кто ночевал здесь три недели назад. А это, видимо, будет посложнее, много посложнее.
Лызин снова встал на четвереньки. Необследованной осталась еще треть намеченной территории. Минут через сорок запищала рация. Он подошел и снял трубку.
— Да?
— Товарищ капитан, вам сообщение от Никитина.
— Читайте.
— «Срочно высылай помощь. У меня тяжелобольной, второй в тайге».
— Кто передал?
— Молотилов.
— Откуда?
— С Кутая, из лагеря геологов, через Красновишерск.
— Где Никитин?
— Говорит, километрах в десяти-двенадцати выше.
Лызин помолчал.
— Какие будут распоряжения? — не выдержал дежурный.
— Подожди!
Подумал, огляделся, стряхнул с коленей налипший сор.
— Алло? Слушаешь?
— Да, товарищ капитан!
— Ты вот что. Срочно свяжись с авиацией и закажи вертолет. Срочно, понял? Пусть с рейса снимают, если надо, и сюда, то есть на аэродром, я минут через тридцать буду.
— Понял, товарищ капитан, сейчас сделаю!
— И еще. Собери свободных от дежурства. По тревоге. Одежда и все остальное — для работы в тайге. С оружием. Начальнику все передай, я сейчас.
— Понятно. А мне можно с вами, товарищ капитан?
— А ты кто?
— Младший сержант Попов!
— Так ты же на дежурстве.
— А я подменюсь!
— Кто это тебе разрешит?
— А вот увидите!
— Ну смотри, отбой!
Лызин быстро переоделся. Щелкнул десяток раз фотоаппаратом, сложил находки в машину и сел за руль.
Начальнику УГРО ОВД
Чердынского райисполкома
капитану Лызину В. И.
Я, ефрейтор Жуйко Р. С., нес оперативное дежурство по паромной переправе «Рябинино» в период с 10 по 12 мая. 12 мая во второй половине дня, около 4 часов, со стороны Чердыни на переправу прибыла автомашина «Жигули» ВАЗ 2103 синего цвета. Машину вел высокий молодой человек в синем джинсовом костюме, темных (дымчатых) очках в металлической оправе. Кроме него в машине находился пассажир — человек пожилого возраста. Из машины пассажир не выходил, а спал, надвинув на глаза шляпу и привалившись к стойке кузова. Документы обоих были в порядке, фамилии их и номер машины не запомнил. Опознать при необходимости смогу обоих.
2 июля 1974 г.
4. Никитин Евгений Александрович. 2 июля 1974 г., р. Кутай.
В ожидании помощи Никитин занялся лагерем. Ни в палатке, ни в рюкзаках ничего необычного не нашлось — стандартный набор полевиков: белье, одежда, теплые вещи, туалетные принадлежности, инструменты, бинокль, приемник транзисторный — вот, собственно, и все. Бумаг никаких обнаружить не удалось — ни документов, ни писем, совсем ничего. В одном из полотняных белых мешочков, обвязанном плотно бечевкой, оказалось несколько щепотей золотого песка и маленький, чуть больше ногтя, камушек золотой же, самородок. В другом — патроны к карабину. Бич в сознание не приходил, и Никитин принялся за поляну.
Здесь было пять глубоких, по четыре-пять метров, шурфов, тянувшихся кривой цепочкой от верхнего края поляны к нижнему. Последний, видимо, был недокопан. Внутри — лопата и кайло. Вторая лопата воткнута в отвал.
От этого шурфа Никитин спустился к реке. Именно здесь и сидел промывальщик, когда они пристали. На гальке бечевника лежали брезентовые рукавицы и широкое деревянное корытце с полого наклоненными стенками. «Лоток», — понял Никитин. На дне его горкой сбились гальки, штук десять. Он взял в руки одну, повертел — камень как камень. Положил обратно. Потом заметил желтый блеск на бортике. Задержав дыхание, склонился: на дереве посверкивали мелкие крупинки золота.
Осторожно перенес лоток к лагерю, сходил за рукавицами, лопатами, кайлом. Возвращаясь, заметил, что бич очнулся и следит за ним из-под полуприкрытых век.
Никитин с лотком присел у него в ногах, ожидая, когда тот перестанет валять ваньку и поймет, что играть с ним бесполезно. Через минуту бич открыл глаза.
— Что это?
— Золото, — тихо, почти шепотом ответил тот. Видно было, что к нему возвращалась боль.
— А камни зачем?
— Так. Выкинуть забыл.
— Вы здесь золото мыли?
— О-ох!!! — лицо бича исказилось гримасой. — Начальник! Увези ты меня отсюда, больна-а!
— Терпи, — ответил Никитин. — Скоро за нами прилетят. Так вы здесь золото мыли?
— О-оо! — в полный голос тянул бич. — Ничего я не скажу! Ничего-о! Убьет он меня, убье-ет! Увози скорее, начальник, о-оо!
Никитин поставил второй укол, и скоро бич затих.
Капитан вернулся к столу и взял подсохшую тетрадь, сшитую, как оказалось, не из обычной линованой бумаги, а из плотной миллиметровки. Наполовину тетрадь оказалась заполненной записями, выполненными одним и тем же мелким аккуратным почерком, и рисунками: схематическими набросками реки, зарисовками стенок шурфов, планами и другим. Записи были сделаны профессионально, с сокращениями, конспективно. Местами к листам прилеплены нашлепки глины и земли разного цвета.
«Ш. 9, — разобрал Никитин на последнем заполненном листе, — поч. покр. — 12; лессов. сугл. — 20-25; гал. мел. фр. (до 5 см) — 105-110 см; гл. сн. — 18-20; сугл. щб. — 45-50 (пермь?)» и так далее, в том же духе. Смысл прочитанного был неясен, но понятно стало, что записи сделаны геологом. Сердце щемило...
Вертолет прилетел даже быстрее, чем он ожидал. Внезапно выскользнув снизу из-за поворота, прошелся по долине, наполнив ее отраженным от гор гулом, развернулся над лагерем, завис и мягко сел в стороне. Дверца распахнулась сразу, как только колеса коснулись земли, из темного его чрева на поляну первым выпрыгнул Лызин, за ним молодой парень в белом халате с металлическим сундучком скорой помощи в руке, потом посыпались остальные: в сапогах, в брезентовых куртках, у некоторых были охотничьи ружья и даже две лайки.
Доктор, оглядевшись, не говоря никому ни слова, сразу же пошел к лежавшему под кедром забинтованному бичу. Лызин — к Никитину.
— Кто такой?
— Не знаю, — пожал плечами Никитин.
— Вот как? И что с ним?
Никитин кратко рассказал о том, что разыгралось здесь несколько часов назад.
— Да-а! — присвистнул Лызин. — Дела-а! Что предполагаешь?
— А черт его знает! Послушал тебя, полез, а тут! — Никитин сокрушенно махнул рукой. — Может, конечно, сообщники Боева, но больно уж много их получается, там трое, здесь — еще двое! Может, старатели самодеятельные? Я слыхал, там, где золото, встречаются... Может, он и в самом деле геолог и тоже старательством занялся, а тут напугался?
— Он, говоришь, документик тебе оставил?
— Вот, — Никитин подтолкнул Лызину сумку.
Тот раскрыл ее, достал бумаги и тетрадь, полистал, почитал.
— А на этого? — кивнул головой на бича, возле которого суетился врач. — Никаких бумаг?
Никитин помотал головой.
— А золото где?
— Вон, на столе. В мешочке и на лотке.
Лызин склонился над столом.
— Занятно, занятно... Ну ладно, какой он геолог, мы выясним быстренько. — Взглянул на часы. — Сегодня уже поздно, а завтра с утра в Ленинград запрос пошлем. А я, признаться, подумал, что напрасно тебя сюда сговорил. Боева-то, похоже, уже в живых нет.
— Как это нет?
— А вот так! Не у одного тебя новости. — И теперь уже Лызин рассказывал о браконьере-трусе Черткове, исчезнувшем трупе и гильзе.
— Я ведь, честно говоря, как труп-то всплыл, решил, что Боева убрали при дележе. А теперь... Не вяжется все это.
Подошел доктор.
— Ну что же, перевязан он вполне терпимо, лучше здесь не сделать. Нужно в больницу. Что ему ставили?
Никитин кивнул на сломленные ампулы.
Доктор пошел к вертолету за носилками.
Лызин, сунув в рот два пальца, громко свистнул и махнул рукой. Милиционеры подошли. В одном из парней, с лайкой на поводке и с ружьем за плечами, Никитин узнал кудрявого здоровяка.
— A-а, Алеша! Привет!
— Здравья желаю, товарищ капитан. Только зовут меня Володей.
— Да я помню, Алеша — это так, вроде присказки, ружье-то тебе зачем?
— Камуфляж, вроде как охотники.
— Какие сейчас охотники?
— Ну так браконьеры, еще лучше. Что, их здесь не бывает? А попадется что, так мы и в самом деле постреляем!
— Эй, Попов! — оборвал его Лызин. — Я тебе постреляю. И поболтаю тоже.
— Я чё, товарищ капитан, — снова придурился тот, — я ничё.
— Ну ладно, хватит зубоскалить, время терять, слушайте. В лесу преступник. Ранен срикошетировавшей пулей вот там, на воде, в лодке, но потом выбрался на берег и ушел. Ушел, по всей вероятности, вниз, вверх не пойдет, путь у него один — к Вишере. Будем прочесывать тайгу. Начнем отсюда: трое по одному берегу, трое по другому. Сегодня нужно дойти до лагеря геологов, это километров десять по реке, там определимся с дальнейшими поисками. Если встретите — сигнал три выстрела. Не исключено, что вооружен, карабин его у нас, но может быть карманное оружие, страхуйтесь. Брать только живым. Вопросы?
— Куда он ранен?
— Поймаем — узнаем. Еще?
— Может, он утонул?
— Будем исходить из того, что жив.
Больше вопросов не было. Не теряя времени, свернули и погрузили лагерь, скатали лодку. Одну тройку перебросили на правый берег и полетели к геологам.
Там их ждали. К вертолету, едва он коснулся земли, подошли Молотилов, Галка и высокий бородач в «энцефалитке».
— Капитонов Николай, — представился, — начальник отряда треста Пермнефтегеофизика.
— Извините, что беспокоили вас и еще побеспокоим. У вас тут следователь из Перми побудет, — показал Лызин на Никитина.
— Конечно. Что-то случилось?
— В тайге раненый преступник. А может, он и утонул. Наши люди сейчас прочесывают тайгу и к вечеру выйдут сюда. Приютите на ночь?
Геолог кивнул.
— Хорошо бы организовать поиски в реке. У вас лодки есть?
— Лодки-то есть, да только после работы, сейчас все на профиле.
— Ну конечно, после работы. А я еще пришлю помощь снизу, от сплавщиков. И последнее. Вы геолога, что выше вас стоит, знаете?
— Малышева? Он к нам приезжал.
— Зачем?
— Да так, познакомиться, соседи все-таки, коллеги. Керн смотрел, карты.
— Чем он занимается?
— Мерзлотой. Гляциолог он, льдами интересуется.
— Здесь есть мерзлота?
— Ну да, линзами встречается. На картах помечена.
— Золото его интересовать может?
— Золото? — Капитонов искренне удивился и, бросив взгляд на окрестные сопки, покачал головой. — Я, конечно, не специалист, но золото, здесь... Хотя золото всегда много загадок загадывает.
— Понятно. — Лызин достал малышевскую тетрадь и протянул Капитонову:
— Что это?
— Полевой дневник. Называют еще пикетажкой, пикетажной книжкой.
— Точно? А это что за записи?
Николай вчитался.
— Обычные полевые записи.
— А вот здесь, — распахнул Никитин последнюю страницу, — здесь что написано?
— «Шурф номер девять. Под почвенно-покровным слоем мощностью до двенадцати сантиметров лессовидный суглинок толщиной двадцать-двадцать пять сантиметров, ниже галечник мелких фракций, диаметром до пяти сантиметров, толщина слоя сто пять-сто десять сантиметров. Ниже синие глины, стерильные, мощностью в восемнадцать сантиметров, ниже суглинок, насыщенный щебнем, сорок-сорок пять сантиметров, возможно, пермской эпохи». Всё.
— Спасибо. В этой записи с точки зрения того, чем занимался Малышев, ничего необычного нет?
Капитонов пожал плечами:
— Как будто нет.
— Ну, еще раз спасибо. До свидания. Салют! — махнул рукой на прощание. — Вечером свяжемся.
Вертолет легко скользнул вперед и вверх и через минуту скрылся за поворотом реки.
Для служебного пользования.
ОВД г. Чердыни Пермской области.
УГРО.
На ваш запрос № 583/12 от 14. 06 сообщаю, что Боев Георгий Павлович встал на учет в г. Сарани 4 мая 1974 г., получил паспорт VII ШЖ № 749883 15 мая и был трудоустроен слесарем на хлебозавод с 25 мая.
9 июня Боев предъявил администрации предприятия заверенный телеграфный вызов на похороны сестры — Кошелевой Клавдии Павловны из г. Свердловска, получил недельный отпуск и отбыл из города. После Боев ни по месту работу, ни по месту жительства не появлялся.
26. 06. 74
4-го 16 час. 07 мин.
БЛ. 17.
Из Ленинграда 4402
19 04 1517
Г. Чердынь,
райотдел милиции.
Начальнику.
Срочная
Ответ ваш запрос подтверждаем старший научный сотрудник института Малышев Петр Павлович командирован производства работ гляциологической тематике различные районы Пермской Свердловской областей том числе Красновишерский Чердынский районы тчк. Просим сообщить институту причину запроса тчк.
5. Казанцев Анатолий Витальевич, по прозвищу Толька-Шпрота, бич. 5 июля 1974 г., г. Чердынь.
Толька-Шпрота блаженствовал. Он, — давно отвыкший от тепла домашнего и человеческого, годами скитающийся по тайге да по задам не ахти каких многолюдных и устроенных сибирских поселков-новостроев, живущий днем идущим, давно разучившийся заглядывать хоть на сутки вперед, есть нормально, спать в постели, — лежал теперь в отдельной палате районной больницы. Наплевать было ему, что панели в ней, крашенные казенной темно-синей краской, протерлись так, что сквозь грязные залысины проступала местами не только серая штукатурка, но и добротный дореволюционного темного обжига кирпич, а разводы по краям обнажали напластования зеленой, оранжевой, желтой и бог еще знает какой краски, случайно оказавшейся к очередному ремонту на складах больничных, райпотребсоюзовских, а то еще и купеческих. И неважно также, что полуторасаженное окно, задернутое в нижней части желтоватой, застиранной до кисейной тонкости шторкой с чернильным штампом в углу, сиротски темнело грязным стеклом и облупившейся рамой, что из мебели, кроме железной кровати, в палате, узкой, как пенал, стоял лишь квадратный стол с облезшей полировкой, синяя тумбочка да единственный обитый дерматином стул, что тусклая, засиженная мухами лампа убого свисала с высокого потолка на витом шнуре. Толька-Шпрота не замечал убожества: он лежал на панцирной сетке, олицетворявшей в годы его детства и юности чуть ли не буржуйскую роскошь, а на кроватях спать, пусть и не на белоснежных, но стираных простынях, ему приходилось в жизни нечасто; и какая разница, что лежал он немытый: кормили три раза в день, сытно и вкусно, первым, вторым и третьим, и не было у него сейчас никаких забот, а что касается до страданий, то он к ним сумел приспособиться, по-звериному отключался, и лишь по ночам достигала его тупая боль и непроходящий зуд под бинтами. Да еще эти вот, из милиции...
— Где и как вы встретились? — задал следователь новый вопрос, и Шпрота понял, что так просто он не отстанет.
— Ой, начальник, больна-а! — попытался захныкать, но сидевший на стуле Лызин пресек:
— Брось! Не больнее, чем час назад, а песни ведь пел! Ну, так как же вы с этим геологом встретились?
— Это он ко мне приехал.
— Куда?
— В Майский. Поселок такой есть в Сибири.
— Зачем приехал?
— Промывальщик, говорит, нужен, вот и разыскал.
— А что, поближе не было? Ты один на всю Сибирь? — Лызин решил «завести» бича и не ошибся, тот схватился враз.
— Может, поближе и было, только, начальник, знаешь, какой я промывальщик? Э-ээ!.. Ниче ты не знаешь! Да я же у самого Николая Ивановича Лугина работал! Он меня как ценил? Куда сам — туда и меня: и на Колыме, и на Алдане, и где мы с ним только не работали, сколь золота нашли! Премию государственную получили, вот! А ты — поближе...
— А премию что, и ты тоже?
— Да нет, — бич потускнел. — Кто нам премию даст. Это Николаю Ивановичу. Но он мне сам сказал: «Это, говорит, Толька, не только моя, это наша с тобой премия! Нужны деньги — бери! Хочешь в Крым, хочешь на Кавказ, куда хочешь езжай — гуляй! Я бы, говорит, без тебя этого золота ввек не нашел!» Да зачем мне деньги? Гульнули с корешами и все. Хороший он мужик, лучше не встречал, и на том спасибо.
— А в Тюмени как оказался? Тоже золото искал?
— Не-е. Умер Николай Иванович, сердце не выдержало.
— И ты — в Западную Сибирь?
— Еще бы! Звали меня, правда, другие в свои отряды, но я ушел. Болеть стал часто, климат там плохой, холодно и сыро, вот и уехал. Корешки говорили, что в Сургуте жить хорошо, нефть, мол, нашли, люди разные, деньги, опять же, есть...
— Когда ты переехал?
— Да и не помню. Лет восемь или девять, а может и меньше, я годы-то не считаю, мне без надобности.
— Ну, а с Малышевым как встретились? — спросил Никитин.
— А где он? Вы его поймали? — снова напрягся Шпрота.
— Убит твой начальник, убит. Говори, не бойся.
За отсутствием второго стула Никитину пришлось устроиться на боевской кровати, в ногах, на краешке стальной рамы, едва прикрытой тощим матрацем. Накануне, поздно вечером, он с группой вернулся в Чердынь. Дольше задерживать в тайге милиционеров не мог — служба райотдела стала выбиваться из наезженной колеи, и начальник приказал Лызину прекратить поиски. Ни живого, ни мертвого геолога обнаружить не удалось; неоднократно прошарив прибрежную тайгу и дно Кутая, Евгений Александрович укрепился во мнении, что Олег убил или тяжело ранил Малышева, и, раненый, тот утонул. А труп найди-ка в такой реке: то омуты бездонные у скал, то перекаты да пороги, местные говорили, что порой через год, а то и позже отпускает река свою добычу. Но неопределенность все же оставалась. Лызин считал, видимо, иначе, и от того было муторно.
— Верно, убит?
— Ну да.
Шпрота воспринял известие недоверчиво: веки его снова стянулись в тонкие щелочки, узкий лобик наморщился и потемнел, губы беззвучно зашевелились. Толька-Шпрота думал.
— Ну ладно, — наконец решил он. — Пусть будет по-вашему, начальники. Я ведь правду сказал — сам он меня нашел. Я тогда даже работал, в артель на промысел записался, а тут он и объявился.
— Когда это было?
— Недели две назад, сейчас посчитаю, — снова зашелестел провалившимися в беззубый рот губами, — ну да, точно, перед днем медиков, Козел еще, Козлов Яшка — артельщик, говорил, что отмечать будем, готовиться надо.
— Ну и что Малышев?
— Как что?! Пришел аккурат в обед, мы ушицу хлебали. Подсел, бутылку достал, как полагается... А потом меня спросил, говорит, промывальщик срочно нужен месяца на два-три, до конца сезона, что ему меня Павел Николаевич рекомендовал. Вот и все.
— И ты сразу же согласился?
— Так он ведь сказал, что от Павла Николаевича!
— А кто это — Павел Николаевич?
— Ветров. Буровик он. Буровой мастер. Я у него две зимы трудился, он мне как отец родной. Уж если он просит, я для него... Да и самому интересно стало, сколь годков лоток в руках не держал.
— Как Малышев представился?
— Все честь по чести. Документик с фотокарточкой предъявил, от института, Малышев Павел Петрович, научный работник, сказал, что его льды и золото интересуют.
— Золото?
— Ну да. Он говорил, что золото на его гипотезу работает, объяснял, да я не понял толком, образование-то у меня...
— Он сказал, что нужно будет за Урал ехать?
— Говорил, что начнем с этой вот стороны, а потом обратно через горы перевалим.
— Тебе ничего странным не показалось?
— Тогда нет.
— А потом?
— Потом? Не знаю я о нем ничего, гражданин начальник, — Шпрота говорил ровно, без обычного ерничества и надрыва, даже вроде грустно. — Но геолог он, точно. И хороший геолог! Я уж разбираюсь, поработал с ними, пожил, всяких насмотрелся. Работать умеет, что надо сам делает, не заставит лишнее за себя пахать, лопаты не брезгует. Вот только глаза у него...
— Что глаза?
— Дурные... Ничего плохого он мне, вроде, за эти две недели не делал, наоборот, но задумается порой, глянет на меня — мороз по коже.
— На Кутай давно прибыли?
— Давно. Из Майского прямо на другой день выехали — и сюда.
— Всё вдвоем были? Никого не встречали?
— Не-е. Всё вдвоем. Вот только в Свердловске, при пересадке, часа четыре времени было, так он куда-то уходил, но к поезду вернулся, а так все вместе.
— Где ты его ждал в Свердловске?
— На вокзале, где ж еще? С моей-то рожей да в город...
— А он что, но делам ходил?
— Не знаю. Посиди, говорит, тут, я сейчас, а сам... Может, ездил куда, а может, и нет, я-то ему зачем? Он вон какой, а я? Конфузил бы только...
— На Кутае все на одном месте стояли?
— Да нет, начальник. Сначала на лодке вверх да вниз. Он вроде как осматривал реку-то, сам, видать, раньше на ней тоже не бывал, но карта у него, все по ней сверялся.
— Какая карта, в планшетке?
— Да нет, другая, самодельная, вроде как абрис. Он ее в кармане штормовки держал, мне не показывал, а как место подходящее заметит, так остановится, осмотрит, карту свою достанет, прикидывать начнет... Я удивлялся еще, почему абрис? У нас на Алдане такие были, так там понятно, дикий край, никаких карт других вообще не было, а здесь?
— Что он искал?
— Да не знаю... Приметил только, что мы все больше у ручьев разных да островов останавливались. А потом в том месте встали и шурфы стали бить.
— Понятно... Ну а золото? Много намыли?
— Да нет, куда там! Да и какое здесь золото? Я, конечно, граждане начальники, не геолог какой, образование у меня — я уже говорил, но повидал я его, проклятого, немало. Так что без наук знаю, где можно взять, за то меня Николай Иванович держал, а здесь все не так... Вот если б Николай Иванович, он бы вам точно сказал, есть или нет здесь золото, но по-моему — нет.
— Но на лотке-то было!
— Так это ж знаки только, блеск. Я его вам, хотите, прямо вот тут, — кивнул головой на окно, — намою, во дворе, поупираюсь, а намою. Его где больше, где меньше... На Кутае — много, но это еще не золото.
— Ну а самородки не попадались?
Бич уставился на Никитина, даже приподнялся в постели, пожал под серым одеялом забинтованными плечами:
— Какие самородки, начальник? Это же тебе не Клондайк и даже не Колыма!
В дверь заглянул врач.
— Товарищ Лызин, — зашептал, — к телефону!
Оставшись наедине с Никитиным, Шпрота подобрался. Этот второй опер был связан со стрельбой, болью, ранами, всем ужасом, пережитым им там, на Кутае; Шпрота его боялся.
— Ну а почему он в вас стрелял?
— Не знаю, начальник, ей-богу, не знаю! Ничего я ему не сделал, как на духу говорю! Сам не знаю, это он в вас, а не в меня стрелять должен был, наверно, перепутал.
— Ну вот что, — бросил вошедший Лызин. — Разговор ваш интересный в Перми продолжите. Так что готовься к перелету, путешественник! — подмигнул даже.
— А я чё, я готов.
Лызин подхватил Никитина под руку и повел из палаты. Обостренным слухом привыкшего к невзгодам человека Шпрота успел услышать последние его слова, сказанные товарищу в дверях палаты:
— В отдел, полковник звонит, и Вилесов что-то откопал, сидит, ждет. Держись, сейчас с нас с тобой за два утерянных трупа три шкуры спустят!
Мною, экспертом Пермской НИЛСЭ Кругловой Н. Г., произведена технико-криминалистическая экспертиза удостоверения Ленинградского научно-исследовательского института геологии Министерства геологии СССР за № 658, выписанного на имя Малышева Петра Павловича, и открытого письма того же института.
Перед экспертизой были поставлены вопросы:
1. Не подвергался ли какой-либо из этих документов подчисткам, припискам, исправлениям или другим изменениям? 2. Не произведена ли замена фотокарточки на удостоверении? 3. Фабричным или кустарным способом изготовлена печать, оттиски которой имеют эти документы? 4. Не дорисована ли какая-либо часть оттиска печати?
Произведенная экспертиза показала, что на удостоверении переклеена фотокарточка, оттиск печати на ней воспроизведен графическим способом (дорисован) с высокой степенью точности. Бланки документов изготовлены типографским способом. Позднейшим исправлениям тексты и подписи не подвергались.
6. 07. 74
6. Олин Поликарп Филатьевич. 14 августа 1843 г., г. Чердынь.
— А если я за приставом пошлю? — Поликарп Филатьевич катал по зеленому сукну тяжелый желтый камушек и с любопытством смотрел на гостя.
Тот, хоть и одет был, несмотря на теплый в этом году август, в ношеный, до ниток основы протершийся зипунишко, латанный по локтям, сидел против купца не как прочие, на краешке стула и ломая шапку в руках, а прочно, основательно, даже приразвалясь, и шапчонку свою суконную, порыжелую от долгих лет, на стол возле чернильного прибора бронзового фигурного пристроил. И слова Поликарпа Филатьевича не напугали — блеснул только острым взглядом да ухмыльнулся добродушно в косматую дикую бороду:
— А на кой тебе, хозяин, пристав-то? Золотишко он себе приберет, я от него сбегу, а тебе в том какой резон? Никакого тебе нет резону.
— Ой ли, сбежишь?
— Сбегу, хозяин, не от таких бегал. А если не от него, то на этапе иль из острога снова... И золотишко, что принес я окромя этого, — кивнул нечесаной головой на стол, где пальцы купца поглаживали, ласкали жаркий металл, — пропадет все. А зачем?
— Много у тебя еще его, золотишка-то?
— Так ты ж, Поликарп Филатьевич, не сказал еще, возьмешь ли, а уже сколько?!
— Потому и спрашиваю, что знать хочу, стоит ли мне вязаться в это дело. Может, ты убил кого да ограбил.
— А тебе не все равно, ограбил — нет, много или мало? Коли не будешь брать, другому сторгую. Скажешь цену свою, тогда посмотрим, сколь тебе уступить.
— Да ты никак жилу нашел, коли так торгуешь-то!
— Ну, это уж мое дело, что я нашел, твое дело, Поликарп Филатьевич, покупать, мое — продавать. А коли не хочешь, то я пойду, пожалуй, — потянулся бродяга за шапкой.
— Да постой ты, экий скорый! Не телка ведь продаешь! — купец подкинул самородок и поймал, потом еще раз и еще, словно взвешивал, прикидывал, потом поднес к глазам. Камушек походил на маленькую птичку, поджавшую головку, опустившую короткий воробьиный хвостик.
«Жар-птичка», — усмехнулся.
— А ты за него сколько хочешь? — спросил.
— Пятьсот рублей за фунт.
— Ого, так ты золото на фунты продаешь?!
— На чё продаю, на то и ладно.
— Серебром, конечно?
— Не ассигнациями же!
— Дороговато уж, — прищурился купец.
— Так и не назем ведь, — усмехнулся бродяга.
Поликарп Филатьевич встал из-за стола, отодвинув высокий резной стул, прошелся наискось по комнате, по чистым половикам, подошел к окну и толкнул раму. В лицо хлестнуло пряным таежным воздухом. Усадьбу дед его поставил на самом городском краю над монастырем; открывался отсюда, с высоты, широкий речной простор, покойные луга заколвинские да необъятное, зеленое, прочерченное строгим рисунком крестов Иоанна Богослова, убегающее волнами далеко-далеко море тайги. Любил он необъятность эту, от людской мешкотни удаленность, потому и строился здесь. Любовь эта и внуку передалась. Но сейчас не до красот было, прикидывал, считал, даже губами тонкими подрагивал.
— Вот что, — повернулся к гостю, подошел и встал рядом, опершись о край стола. — Пятьсот-то рублев за фунт это ты того, загнул. Это ж почти казенная цена, а оно у тебя темное... Да и какой мне резон брать его по казенной? А по триста я бы, пожалуй, дал. Сколько у тебя его?
— Ну-у, хозяин, креста на тебе нет, за триста! Эк хватил. Прощевай пока, — стянул со стола шапку.
— Ладно, триста пятьдесят!
— Четыреста!
— Триста семьдесят и ни полушки больше!
— Пойдет, — размыслив, протянул бродяга и снова поставил провшивленную шапку на чистое сукно. — Бог с тобой. По этой цене я тебе, пожалуй, фунтов пять уступлю.
— А у тебя что, и поболе есть?
— Коли и есть, то не про твою честь, я кого посговорчивее небось найду. А пока прощевай, я тебе завтра принесу, а ты деньги-то приготовь. — Он снова поднял шапку и натянул на лохматую голову.
— А это? — указал Поликарп Филатьевич на лежавший посредине стола самородок. — Это что, мне оставляешь?
— Ага, на затравку. Или лучше вот что, ты дай-ка мне рублей пятьдесят, я бы хоть одевку какую купил, а то срамно в этом к тебе ходить.
Поликарп Филатьевич вытянул из кармана кошель, достал деньги, протянул бродяге. Тот аккуратно спрятал их за пазуху.
— Ну ладно, хозяин, прощевай пока.
— Иди с богом, приноси завтра свой товар, посмотрю, может, и остальное сторгуем.
Бродяга направился было к двери и взялся уже за ручку, но остановился, постоял и, вернувшись обратно, уселся на старое место, возвратив шапку на столешницу.
— А ты бы вот что, хозяин, — проговорил медленно, помолчал, поскребши темными сухими пальцами в дремучей голове. — А ты бы купил у меня жилу-то.
— Это как, жилу? — Поликарп Филатьевич тоже присел за стол.
— Да так, купил бы и все. Денежки у тебя, видно, есть, а мне все легче, не ходить, не трудить ноги, не торговать по мелочам.
— Ну и где она, твоя жила, в каких краях, что мне там с ней делать?
— Да она тут недалече, верст двести.
— Как это тут? Ты что, золото не из Сибири принес?
— Да нет, хозяин, тут я его нашел, в вашем уезде.
— Нуда! — поразился Поликарп Филатьевич.
— Ей-богу, — кинул крест бродяга. — На Кутае.
— Врешь ведь поди! Как же ты тогда проболтался-то? Коли сказал где, так я и сам найти смогу. Найму инженера горного и найду!
— Нет, Поликарп Филатьевич, не найдешь! — Глаза бродяги светились на черном лице сквозь буйную поросль лукаво и весело. — Жила-то там хи-итрая! Я сколь смотрел, так она только в одном месте и выныривает! А место я схоронил, никакому рудознатцу золота моего не сыскать. Так-то!
Поликарп Филатьевич снова встал и прошелся по комнате из конца в конец. Поправил кружевную салфетку на столике у зеркала, послюнявив палец, стер с него пятно.
— А на Кутае ты как оказался?
— Да я ж из Сибири добираюсь, ты правильно угадал, а коли беглый, то уставные дороги мне заказаны. Вот и шел тропами вогульскими, а там и на золотишко набрел.
— И богатая жила?
— За недельку, коли повезет, фунт намыть можно.
— Что ж ты мало взял?
— Сколь надо, столь и взял. Тебе-то не последнее продаю. А коли еще понадобится, дорога мне теперь известная. Только вот, думаю, хлопотно это, лучше тебе жилу уступить, ты местный, тебе больше с руки.
— И что возьмешь?
— Да тыщ двадцать, пожалуй, возьму, нельзя меньше. Жила-то золотая! Ты с нее, поди, раз в десять иметь будешь, а то и поболе. Да и пачпорт еще.
— Какой пачпорт?
— Обыкновенно какой. Я ж беглый! Так-то с золотишком в котомке пройду еще, а тысячам твоим лошадка нужна да пачпорт.
— Да где же я его тебе возьму?
— А уж где хочешь. У тебя, пожалуй что, все писаря здесь куплены вместе с приставом — скажешь им, выправят.
— А на кого паспорт-то? — не заметив как, уступил купец.
— Да на кого хочешь, мне что так, что эдак, все едино. Или лучше вот что, сделай-ка на Кузнецова, Кузнецовых-то везде много, а имя укажи — Тимофей.
Бродяга совсем освоился в кабинете, вытянул ноги в стоптанных бахилах, откинулся на спинку стула, выхватил из связки нечиненое перо, ковырял им в расшатанных черных пеньках зубов.
— Ну а ты мне что взамен? Как жилу покажешь?
— А я чертеж сделал, там все подробно обрисовано.
— Э нет, чертеж у тебя за такие деньги покупать не стану. Ты мне золото покажи.
Бродяга на минуту задумался.
— Ладно, хозяин, сговоримся! Поедем на Кутай вместе. Там я тебя на место сведу и при тебе золотишка сколь удастся возьму. Если боишься меня — бери с собой своих людей, только смотри, прознают другие про золото — беда! Там мне за жилу и заплатишь.
— Ну что ты, разве можно с собой такие деньги брать? Лучше здесь, как вернемся.
— А не обманешь?
— Крест поцелую.
— Крест оно, конечно, хорошо. Только давай вот еще как сладим: напиши-ка ты мне ручательство свое: де обязуешься отдать мне двадцать тысяч, коли я тебе жилу точно укажу и песку золотого при тебе намою.
— За три дня полфунта!
— Хорошо, пиши так!
— А на кого ее писать?
— Да на того же, что и пачпорт. И еще, когда я от тебя поеду, ты мне с собой письмо пропишешь, что будто я твой прикащик и еду с казной по торговым делам в Нижний Новгород да Москву. А пачпорт с ручательством загодя, до Кутая, дашь. У меня здесь человек верный есть, у него и оставлю, а коли что случится, так он исправнику и передаст.
Задумался снова Поликарп Филатьевич. Боязно с каторжанином беглым путаться, но золото — вот оно! Надо на Кутай ехать, а там видно будет. А коли действительно взять с собой людей верных, так и вовсе бояться нечего.
— Ну ладно, поедем на Кутай! Только ты мне перед тем золото, о котором прежде говорил, все ж принеси.
— Хорошо, хозяин, принесу золото и денег с тебя пока не возьму, когда вернемся, за все разочтемся. Поедем когда?
Прикинул Олин:
— У меня дела тут есть спешные, за недельку окончу, тогда и в путь.
— Хорошо. Прощевай пока!
Бродяжка натянул шапку и вышел вон. Поликарп Филатьевич в окно видел, как он, выйдя из ворот, огляделся на улице и, сплюнув под ноги, завернул за угол.
Тогда купец, перегнувшись вниз, окликнул чинившего на крылечке хомут кучера Леньку Фроловых:
— Поди-ка давай за оборванцем, что от меня сейчас вышел, он на Юргановскую свернул, проследи, куда он и что. Где ночевать будет, к кому зайдет. Да смотри, сам ему на глаза-то не попадайся, а коли что, так мигом сюда!
И когда кучер ушел за каторжанином, Поликарп Филатьевич долго еще глядел на поросшую желтоватой травой улицу с двумя вьющимися следами тележных колес, на невысокий заборец соседнего бедного дома, деловито снующих кур и думал, думал...
Чердынский краеведческий музей.
Фонд 23, опись 2,
дело 18, лист 46.
(Копия)
Сие ручательство прописал купец Поликарп Филатьевич Олин в покупке у вольного человека Тимофея Кузнецова золотой жилы в двадцать тысяч рублей. А деньги выдать Тимофею Кузнецову, как покажет жилу и добудет из нее в три дня полфунта золота, по возвращению в Чердынь в тот же день. К сему Поликарп Филатьевич Олин руку приложил и крест целовал.
(На подлинной приписи разными почерками:
1. Сие ручательство поступило вместе с анонимным доносом на купца Олина в канцелярию исправника 5 октября 1843 года.
2. Оное ручательство является фальшивым, поскольку писано не рукой г-на Олина и подписано не им. На допросе г-н Олин показал, что никакого вольного человека Кузнецова не знает и никакой жилы не покупал, что все это есть простой извет.)