Тень — страница 3 из 5

ТРЕТИЙ

1. Никитин Евгений Александрович. 9 июля 1974 г., г. Пермь.

Подумай о третьем... Ай да шеф! Так-то, наверное, и я смогу — подумай, мол. Что думать? Следов нет. Кто его вообще видел? Ничего конкретного. Есть же версии — отрабатывать надо, тянуть, щипать ниточки-связи. Не спеша.

Да, неувязочка, товарищ капитан, не спеша тут нельзя. Стрелять тут начали, оружие заговорило. И больно лихо его пускают в ход, без всяких крайних, вроде бы, обстоятельств. Шеф прав, необычно это. Да и золото уходит, выходит, надо спешить...

Вообще, он по-божески с ним обошелся! Прав Лызин, за такое можно было и чего покрепче схлопотать... Главное — от дела не отстранил, поздно, говорит, крепко влез. Хотя, бывало, и не на такой стадии отстранял. Пожалел? Или считает, что вина не столь уж велика, что попали в переплет со стрельбой случайно? Дров на Кутае, конечно, воз наломали, и самое грустное — не знаем, каких! Связаны Малышев, или как там его, и бич этот несчастный с Боевым и золотом олинским, или это два самостоятельных дела, и сплелись они случайно?

Шеф считает, что по теории вероятности совпадение практически исключается. Ему хорошо — технарь, а я эту мудрость по популярным брошюрам сколько осиливал? Плохо их, видно, пишут, популярные-то... Или я так глуп? Но до конца, видимо, и у него уверенности нет, иначе не так бы врезал! Что уж что, а тут у него не заржавеет.

— Дяденька, достань мячик, пожалуйста!

— Что? — не сразу сообразил Никитин.

— Мячик, говорю, достань!

Перед ним стояла девчушка лет пяти, в нарядном белом платьице, почти балетной пачкой топорщившемся вокруг тонюсеньких ножек, с огромным белым бантом.

— А где он?

— А вон! — махнула рукой в сторону на высокую невытоптанную траву недалеко от скамейки.

— А сама?

— Там крапива! — голос девчушки был звонок и капризен.

Никитин поднялся и выпнул такой же нарядный, как сама девчушка, яркий мячик.

— Лови!

И снова вернулся на свою скамью.

Он любил приезжать сюда, когда, конечно, позволяло время, и решать свои задачки под высокими корабельными соснами, под гомон птичий и детский. Раньше ходил в Горьковский сад недалеко от управления, но там его скоро засекли, и от доморощенных острот про Штирлица житья не стало. Потом нашел это место в Черняевском лесу — обширном и диком городском парке, куда, к счастью, еще не успели добраться массовики-затейники со своими качелями-каруселями. Здесь он сидел всегда на одной и той же скамье, а если она бывала занята — научился выживать гостей, маяча на дорожке возле. Но, похоже, и этот уголок кто-то уже застукал — кончая разнос, полковник бросил:

— Езжай давай на свою скамью да пораскинь мозгами хорошенько, все равно вечер уже. В Чердыни что, все скверы повырубили? Не нашли там с этим Анискиным, где посидеть, подумать? Так ведь и в тайге же был!

Шутит шеф. Ну, коли шутит, значит, не все потеряно...

Итак, снова да ладом. Началось все с исчезновения незадачливого кладоискателя. О кладе он узнал якобы от отца, который его то ли зарывал, то ли ямы готовил. Это первое. Но как сие проверить? Галка уверяет, что просмотрела все, какие есть, документы, фамилии его не встретила. Но время-то какое было! До паспортных ли тонкостей? Людей по всей стране швыряло без всякого учета и регистрации. С самого начала — прокол!

Второе. Письма о кладе стал писать из мест заключения. Причем не сразу, а год спустя. Почему? Может, лежали мысли под спудом, в подсознании, а как затосковал совсем за проволокой — надежда мелькнула на дурочку прокатиться. Кто-то эту версию уже выдвигал. Лызин? Вилесов? Ага, начальник колонии, более того, считал все вымыслом. А Боев-то освободился и — сюда, за кладом! Вот так. Другое — никакого отца не было, и истоки кладоискательской эпопеи нужно искать в лагере, версию эту ему подкинули там. Кто?

Дальше... Заимев паспорт и устроившись на работу, получает телеграмму из Свердловска. Ладно, Свердловск пока оставим. Шеф предложил еще два варианта: Боева кто-то послал, семейного предания не существует, за кладоискательством стоит чья-то рука. Вторая версия производная — и отец, и ямы были, но на активное действие Боева кто-то подвинул, недаром он не вспоминал об этом кладе столько лет. Кто-то, узнавший от Боева же о кладе и поверивший в него. Все, таким образом, сходится на зоне. Что-то там безусловно было, но удастся ли найти?

Дальше. Приехав в Чердынь, Боев действительно берется за лопату. А перед тем показывается в музее, рассказывает о сокровищах. Если он приехал сам, это еще объяснимо, а если послан? Зачем ажиотаж создавать? Мог, наверное, другую версию придумать. Другую, другую... А какую — другую? Чтоб убедительно было? Галка говорит, там сплошь охранные зоны — все раскопки только под наблюдением... Видимо, другой версии им было не придумать, шли ва-банк. Ну а зачем письма в Академию писать? Что-то тут не вяжется... Положим, письма писал еще до того, как в сферу чужого внимания попал. Ямы копал на усадьбе не как попало, а только под стенами. Каменными стенами. Стоп! Что-то такое было про каменные стены... Ладно, потом, поехали дальше.

Траншею под брандмауэром заложил, когда Галка уехала в Пермь. Случайно? Или знал, где искать, и тянул время, ждал, когда один останется? Та траншея была последней. В конце ее Лызин нашел три червонца и обломки горшка, возможно, из-под клада. Хотя до траншеи он и без Галки в других местах рыл...

Галка отрицает возможность нахождения этих монет под стеной, по ее словам, стена выстроена много раньше, чем монеты отчеканены, и никто там до Боева не копал. Как же монеты попали в землю? Стоп. Как это не копал? По словам Боева, купец перед бегством всю усадьбу изрыл ямами, прятал добро. Опять неувязка. Ям-то много должно быть, значит, и добра, но ничего там до сих пор с тех славных времен не обнаружено... Боев врет? Или их пустыми обратно зарывали? А почему бы и нет? Много ям могли маскировать одну, настоящую, с кладом, отвлекали внимание. Яму, где золото... Золото... Золото и каменные стены, ага, вспомнил, это стишки из книги, как их Галка назвала, вирши?

«Ключик от злата под камень спрятал»! А дальше — «кто сумеет найти, тот и золото получит»? — не совсем ладно, но смысл тот, нужно позвонить Лызину или Вилесову, уточнить.

Так, так, так! Это уже кое-что! Под стеной могло быть не злато, а ключ к нему. Что значит — ключ? Письмо, карта, адрес... Что еще? А карта какая-то была у геолога. Бред! Мало ли у геологов своих карт.

Следовательно, ключик, а не золото. А монеты откуда? Рядом с ключиком лежали? Да еще горшок... Хотя горшок мог быть тем самым, но не с золотом, а с ключом.

А золото подбросили? Зачем? Ложный след? Больно уж жирно червонцами разбрасываться! А почему бы нет? Все зависит от цели. Зато надежно. Мы ведь клюнули, всесоюзный розыск этому золоту объявили и Боеву, с ним скрывшемуся! Ладом! Значит, тут основные гипотезы две: найдено золото либо какой-то ключ к чему-то, настолько важный, что и золота не пожалели... Нужна тщательная экспертиза монет и горшка.

Дальше. Кто мог монеты подбросить? Боев? Он на подпольного миллионера мало, судя по всему, походил, самодеятельная порнография — не «Плейбой», бизнес небольшой. Значит, те, кто к нему приезжал.

Телеграмму Боев посылал в Свердловск, сам вызов получил оттуда же. Появляются двое: один пижон в джинсовом костюме, видели его многие, в целом вырисовывается, другой — личность темная. Отмечен трижды: в Покче у магазина, на переправе в Рябинино и шофером в лесу. Никто его толком не разглядел, определяется лишь возраст — пожилой, волосы седоватые, но не старик. Хотя, может, грим? Вряд ли. В Рябинино оперпост, проверки, там с таким камуфляжем живо загребут...

Вот и все. Прибыли на машине, увезли Боева с собой. Дальше версия Лызина: поехали делить добро, купили в Покче водки, свернули к реке. Ночью то ли поссорились, то ли по предварительному сговору Боева убили. Хотя это нужно еще доказать, гильза гильзой, но трупа до сих пор нет. Заставит шеф Лызина Колву вычерпать!

Но это работает, если клад был. А коли под стеной ключ, даже золотой? Может, он жив? Гильза, труп с дыркой — совпадения. Да и не видел никто трупа-то, кроме пьяницы-браконьера. А гильза? Ребятишки принесли, потеряли, или браконьеры с самодельным стволиком под пистолетный патрон ондатру били. Без пули, оружия или трупа гильза ничего не дает.

Значит, на этом этапе версии три. Первая — клад найден, разделен и увезен, Боев жив, а гильза и утопленник к нему отношения не имеют. Вторая — клад поделен на двоих, а Боев мертв. Третья — никакого клада не было, убрали Боева за то, что много знал. О чем знал? Да хоть о чем. О ключике, например. В любом случае, пока нет трупа, нужно продолжать розыск Боева, устанавливать и искать пижона, выявлять машину, пассажира и золото. Ого!

С Боевым и золотом, вроде, все? Ах да, обыск на квартире, где он жил. Хозяйка отметила беспорядок, все, по ее словам, перевернуто было, даже матрац. Считает, что сам постоялец так собирался, а если он к тому времени был на колвинском дне? Выходит, те что-то искали и вещи его забрали... Теперь всё.

Сейчас — «геолог» с бичом. Начнем по порядку. Что привело нас на Кутай? Легенда об олинском золоте, музейные документы и боевский интерес к реке. Там встретили «геолога».

Почему он стал стрелять? Спугнули мы его? Прав шеф, легенда была не подготовлена, шита белыми нитками, на Боева рассчитана. Вот тот тип и проверил меня на элементарных тестах, камнях этих проклятых! И уйти решил, когда понял, кто я и откуда. А, уходя, лодку вывести из строя. Два раза он в лодку стрелял, для гарантии. А когда я предупредительный дал, Олег, не поняв что к чему — тут еще бич закричал, — со своим пистолетом и высунулся... Тогда, наверное, третий выстрел и был. С Олеговым слился. Вот только зачем он стрелял третий раз? И в кого? А может — все не так? Может, последние два — в лодку? Или первый и третий? Когда Шпрота закричал?

Какие тут варианты? В кого он все же стрелял?

В парке стемнело, и над головой зажегся фонарь. Сидеть в легкой рубашке стало прохладно, и, встав, Никитин направился по аллейке к шоссе. Перейдя его, в кафе, работавшем для проезжающих шоферов почти круглосуточно, выпил два стакана кофе и пошел по дорожке вдоль кромки леса к дому.

Итак, какие тут варианты? Начнем с того, что дела эти не связаны... Первое: документы некоего Малышева оказываются в руках преступника. Но этот преступник — геолог тем не менее. Далее — вторая странность: геолог этот, или кто он там такой, работает именно в том районе, где должен был работать Малышев. Это понятно из ответа института. Потом — где в это время находится сам Малышев?

Что надо этому «геологу»? Ищет золото? Самодеятельный старатель-авантюрист? Может быть. Как у него все же оказались чужие документы? Хозяин благословил? Вряд ли... Может, украл? Может, настоящего Малышева тоже нет уже в живых? Очень уж лихо этот «геолог» пуляет. Лететь, видимо, кому-нибудь в Ленинград, разыскивать Малышева, жалко, не мне, мне такое счастье никогда не выпадет, мне — боевские связи и места не столь отдаленные... Хотя тоже неблизкие.

Ну а если это все же одно дело? Опять же Свердловск, туда отлучался этот «Малышев». Свердловск, Свердловск... Он, конечно, и по магазинам мог пройтись, на чашку чая к знакомым завернуть тоже мог. Как все это связывается? Боев находит ключ, допустим, карту, дает телеграмму в Свердловск, через день появляются сообщники. Самого Боева, видимо, убивают, карту передают «Малышеву». А тут и документики как раз вовремя оказываются...

Кто же тогда этот «геолог»? Организатор? Исполнитель? Эта стрельба... Незаконное старательство — одно, а покушение на убийство — совсем другое. Какой исполнитель возьмет на себя мокрое? Ну а если все же? Если все они — и «геолог», и Боев, и друзья его неведомые, и даже бич — одно? Искали купеческое золото, наткнулись на ключ, стали искать замо́к? В этом случае оперативности их позавидуешь. Не успели найти ключик, тут же появляется и промывальщик и прочее...

Кто же из попавших в свет может быть Карабасом-Барабасом? «Геолог»? Вряд ли, он появляется лишь на Кутае. Зачем ему в Чердынь кого-то посылать? Он и сам бы с Боевым управился... Пижон тоже не из мыслителей: Боева ходит ищет, за рулем сидит — одним словом, светится. А вот пассажир его, темненький старичок-боровичок, третий, как говорит шеф, а? Ай да шеф! Подумай о третьем! Такой может, в принципе, быть организатором. В Чердынь такому нужно съездить самому, посмотреть, оценить ситуацию на месте, с Боевым поговорить, что бы он там ни нашел... А вот на Кутай он уже стар, да и что ему там делать? Там специалист нужен, геолог, его и послали! Интересно, какие еще специалисты могут быть под рукой такого боровичка?

Подумай о третьем! На такую вакансию вполне кто-нибудь из Олиных мог подойти, так, видимо, Лызин и предполагал, недаром запрос в комитет оформлял, жаль, конечно, мужика расстраивать, но ответ неутешителен... А колоритное семейство!

Еще что? Галка! Нужно убедить шефа привлечь ее к архивным поискам, может, прояснится с кладом этим проклятым да виршами шифрованными. А так, кажется, все. Можно писать план и завтра докладывать. Шеф, конечно, найдет, что добавить, но с основным кругом, кажется, всё.

Комитет Государственной Безопасности

по Пермской области

Начальнику УГРО УВД

Пермского облисполкома.

На запрос № 265/6 от 25 июня 1974 года за подписью начальника УГРО ОВД Чердынского райисполкома капитана милиции Лызина и в соответствии с его же письмом № 312/2 от 3 июля о пересылке информации в ваш адрес, высылаем краткую справку о семье бывшего чердынского купца Олина Николая Васильевича. В справку включены сведения о мужских представителях династии: Олине Николае Васильевиче и его сыновьях — Олине Константине Николаевиче и Олине Александре Николаевиче.

Майор Красных

Для служебного пользования

ОЛИН НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ, 1876 года рождения, русский, до 1918 года проживал в г. Чердыни Пермской губернии, купец первой гильдии, содержал магазины по торговле пушниной и битой дичью в Перми, Екатеринбурге, Нижнем Новгороде и Москве. Осенью 1918 года привлекался органами ВЧК и Ревтрибунала г. Чердыни к дознанию по подозрению в организации массовых убийств в Кутайской волости Чердынского уезда и за сокрытие реквизируемых ценностей, освобожден за отсутствием улик. В 1919 году с войсками Колчака покинул Урал, затем, в 1921 году, эмигрировал в США, потом во Францию.

В период с 1923 по 1929 год, проживая в Париже, близко сошелся с кругами русской эмиграции, субсидировал издания белогвардейских газет и организацию подрывных мероприятий, направленных против СССР. С 1929 года проживал в Руане, где открыл собственную торговлю, порвал с белоэмигрантами, в результате чего подвергался с их стороны преследованиям. В том же 1929 году принял французское подданство.

Летом 1937 года Олин Николай Васильевич постригся в русский православный монастырь, где и умер в 1943 году.

ОЛИН КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ, 1897 года рождения, русский, уроженец г. Чердыни Пермской губернии. Окончил мужскую гимназию, в 1912 году сблизился с политссыльными, проживавшими на поселении в Чердынском уезде, читал и собирал революционную литературу, за что в 1913 году был арестован и осужден к трем месяцам тюремного заключения. В 1914 году добровольцем ушел на фронт. В 1915 году, окончив полковую школу, получил чин прапорщика. После февральской буржуазно-демократической революции стал членом полкового комитета, произведен в подпоручики.

С весны 1919 года служил в армии Колчака, командовал ротой и батальоном. Эмигрировал в Америку и в 1924 году соединился с семьей в Париже. По отношению к активной части белоэмигрантских кругов занимал нейтральную позицию, оказал большое влияние на отца в этом вопросе. Закончил Коммерческую школу и с конца 30-х годов руководил семейной фирмой.

В годы второй мировой войны и оккупации фашистскими войсками Франции был участником Сопротивления, оказывал движению не только финансовую помощь, но и лично принимал участие в различных операциях диверсионного характера и актах саботажа, за что в 1946 году был награжден орденом Почетного легиона.

В 50-х годах переключил интересы фирмы на торговые связи с Советским Союзом, член и активист Общества советско-французской дружбы, неоднократно с деловыми визитами посещал СССР, в 1965 году по особому разрешению посетил города Пермь и Чердынь.

Жена — Олина (Голубева) Нина Владимировна, 1915 года рождения, из семьи белоэмигрантов. Дети: Олин Вадим Константинович, 1936 года рождения, коммерсант; Нуар (Олина) Евгения, 1939 года рождения.

ОЛИН АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ, 1912 года рождения, уроженец г. Чердыни. В 1919 году вывезен родителями за границу, обучался в пансионатах Америки и Франции, в 1929 году выехал для обучения в Югославию, а оттуда в 1931 году переехал в Германию, где обучался в Берлинском университете. Здесь примкнул к нацистскому движению, за участие в фашистских погромах дважды высылался из страны. В 1933 году, после прихода нацистов к власти, вернулся в Германию, принял немецкое гражданство.

С 1938 года сотрудник абвера. В период с 1938 по 1941 год посещал нашу страну под видом коммерсанта. В годы Великой Отечественной войны в чине капитана являлся инструктором разведшкол, сотрудником русского отдела абвера; обеспечивал связь с власовцами и ОУН. Клички: Schattenhaft — Призрак, Slawe — Славянин, Kaufmann—Купец. В 1945 году на территории Украины был уничтожен при ликвидации банды ОУН в войсковой операции НКВД.

2. Кологривов Виктор Миронович, инспектор УГРО УВД Пермского облисполкома, лейтенант милиции. 12 июля 1974 г., г. Ленинград.

В Ленинграде он был впервые. Пока такси катило его от аэропорта к управлению, без устали крутил головой, стараясь увидеть что-нибудь замечательное, что-нибудь такое, что бы он сразу узнал по фотографиям или рассказам друзей и знакомых, неоднократно здесь уже бывавших. Но ни Медного всадника, ни Эрмитажа, ни Петропавловки или колонн ростральных нигде видно не было. Несколько раз машина переезжала по мостам, коротким и длинным, горбатым и прямым, но какие текли под ними реки или каналы, он тоже не знал, а спросить стеснялся. Дважды успел заметить на парапетах львов и засомневался, те ли это львы, что тиражируются на открытках с видами Петрова города, а когда, стоя у светофора на широком и красивом проспекте, прочел случайно на стене дома его название — «Невский проспект», — окончательно сконфузился, так как почему-то представлял Невский набережной, а здесь никакой воды видно не было.

Смущение это сохранялось и в управлении, где он вдруг неожиданно запутался и долго не мог найти нужный кабинет и нужного подполковника Куницына, и даже когда разобрался в дверях и представился подполковнику. Во всяком случае сам Кологривов заметил, что смущение его не укрылось от хозяина.

— Да ты проходи, — протянул тот в ответ, вставая из-за стола и потягиваясь так, что в его могучих плечах что-то хрустнуло. Выйдя навстречу лейтенанту, пожал руку и усадил в удобное мягкое кресло. — Ну, что там у вас стряслось?

Пока Виктор рассказывал, подполковник слушал не перебивая, даже курил незаметно, почти не дымя.

— Понятно, — подвел итог услышанному. — Сейчас основная задача — разобраться с институтом и выяснить, есть ли там такой сотрудник, а если есть, то где он и что он. Так?

Виктор кивнул.

— Фотография на удостоверении переклеена?

Виктор снова кивнул.

— Не исключено, что интересующий вас субъект тоже работает или раньше работал в том же институте, это вы учли?

— Да.

— Насколько я понимаю, от нас пока особой помощи не требуется. Если выплывет торговля золотом, тогда подключимся, а пока... Может быть, послать с вами в институт нашего человека? А то, кто знает... Вообще, ленинградцы славятся отзывчивостью, но ведь всякое бывает, а вы со стороны.

— Нет, спасибо, — твердо ответил Виктор.

— Может, позвонить предварительно?

— Нет, товарищ подполковник, — Виктор встал. — Спасибо. Я все сделаю сам. Мне поручили проинформировать вас о моем задании, что я и исполнил. Разрешите идти?

Виктор знал, что не умеет производить впечатления. В свои двадцать шесть он выглядел едва ли не на пять лет моложе! Его принимали за кого угодно — за студента, порой даже за акселерата-старшеклассника, что было иногда очень ценно, но только не за работника милиции, тем более сотрудника уголовного розыска.

Не знал Виктор другого. Не знал, что перед его отлетом полковник лично звонил Куницыну и рассказал, что лейтенант Кологривов, несмотря на свою молодость, недолгий стаж розыскной работы и совсем юную внешность, является умным и цепким работником, способным быстро ориентироваться в обстановке, что в его аппарате лейтенант оказался не по протекции, а был переведен из дальнего райотдела, в котором успешно проработал полтора года, за молниеносное расследование сложного и особо опасного преступления, где продемонстрировал прекрасные аналитические способности и незаурядное понимание психологии преступника; что, оказавшись в его штатах, он несколько растерялся и оробел рядом с зубрами розыска, и теперь самостоятельность, естественно, разумная, ему будет лишь на пользу, надо только немного нажать на самолюбие. Ничего этого, разумеется, Виктор не знал, да и знать был не должен.

Вспышку подполковник оценил.

— Ну-ну, — сказал примирительно, — не хотите, как хотите. Давайте я хоть машину вызову.

От машины Виктор отказываться не стал.

В отделе кадров института его направили к привлекательной средних лет женщине с русыми волосами, уложенными в высокую замысловатую прическу. Она молча его выслушала, невозмутимо и внимательно прочла удостоверение, сняла трубку телефона и вставила тонкий палец в отверстие диска.

— Куда вы собираетесь звонить? — остановил ее Кологривов.

— Замдиректора, — ответила женщина, недоуменно вскинув брови и набирая номер.

К этому лейтенант был готов. Он прихлопнул контактные кнопки:

— Не надо никому звонить. С замдиректора я сам поговорю. Вам же нужно показать мне списки сотрудников и личные дела, которые я спрошу. Вот и все. Ничья помощь нам с вами сейчас не требуется.

Женщина подумала над его словами, потом положила трубку, улыбнулась и достала из шкафа за своей спиной несколько папок.

— Пожалуйста, списки. Лаборанты нужны?

— Нет, спасибо. — Виктор добросовестно проштудировал список и назвал наугад несколько фамилий, в том числе и Малышева. Кадровик достала папки личных дел.

Фотография в деле Малышева была совсем иной. Кологривов долго вертел в руках бумажный лист учета, разглядывая незнакомое узкое вытянутое лицо с большими глубоко посаженными глазами, перечитал анкетные данные, переписал в записную книжку рядом с такими же выписками из других дел, совершенно не нужных. Полистал остальные подшитые в папку листы — приказы с благодарностями и поощрениями, повышениями и передвижениями по службе, — из которых следовало, что Малышев Павел Петрович, проработавший в институте уже почти двадцать лет, был работником аккуратным и дисциплинированным, дело свое знал, пусть и не быстро, но зато уверенно продвигался по служебной лестнице. Все с ним было в порядке.

У задней корочки был подшит конверт. Виктор заглянул и в него. Там лежали три фотокарточки Малышева, точно такие же, как на листке по учету, видимо, кадровики запасали их впрок, блоком, на всякий случай. Одну из трех Виктор незаметно переложил в свою записную книжку. Пролистав еще с десяток дел, вернул все папки женщине с красивой прической и достал фотографию «геолога».

— Этот человек вам не знаком?

— Этот? — женщина подержала фотографию перед глазами, достала очки из стола, снова посмотрела на «Малышева», покачала головой:

— Нет, впервые вижу.

— А может, он работал здесь прежде?

— Молодой человек, я в институте работаю почти всю свою жизнь и память у меня хорошая!

Замдиректора по науке охраняла молоденькая, но уже опытная секретарша и пропустила Виктора к шефу только после тщательного изучения документов и продолжительного совещания с охраняемым начальством.

— Пожалуйста, вас ждут, — вышла наконец из обитой красной искусственной кожей двери с начищенной медной табличкой. Хозяин обширного и роскошно обставленного в сугубо деловой современной манере кабинета, молодой, немногим более сорока лет, поднялся за столом и указал на раковину-кресло с другой его стороны.

— Вы из Перми? Наверное, из-за Малышева? Что с ним? Ваши сотрудники из... — он полистал бумаги на столе, — Чердыни не ответили на наш запрос, и мы волнуемся.

— А почему вы должны узнавать о своих сотрудниках у нас?

— То есть как это почему? Они попросили подтверждение, мы ответили, но зачем оно потребовалось, нам непонятно.

— Где должен быть сейчас Малышев?

— Как где? В поле, разумеется.

— Это я понимаю, что в поле, — Виктор давно научился не сердиться на своих собеседников, принимающих его за юного простачка-лопушка. — Где в поле?

— Район его исследований довольно обширен, — замдиректора, видно, понял, что разговаривать в подобном тоне с заезжим юнцом не удастся, и стал, соображая, тянуть время, говорить ничего не значащие фразы, тут же фиксируемые Кологривовым, достал пачку сигарет, предложил собеседнику, закурил сам, когда тот отказался, долго пристраивал на столе пепельницу.

— В этом сезоне должен обследовать северное Приуралье и Урал, приполярную зону Ханты-Мансийского округа и часть Эвенкии.

— Что значит обследовать?

— Ну, — покрутил в воздухе пальцами хозяин, красиво покрутил и дым красиво выпустил, — у него своя специфика. Льды... Шурфы... обнажения описывает, рекогносцировку проводит, мало ли еще...

— Отряд у него большой?

— Он один.

— Как один? Громадный район от Печоры до Енисея на одно лето — и один?

— Не совсем один, конечно. Он на месте нанимает рабочих, на шурфы, промывку, еще на какие работы, но от нашего института он там один.

— И много у вас таких одиночных маршрутов?

— Да нет. Мы предоставляем их в исключительных случаях, когда интересные идеи появляются, а на фундаментальные разработки сил нет. Они как пробный шар...

— А как он рассчитывается со своими рабочими?

— У него на это есть деньги.

— Наличные? Так много?

— Не так это уж и много. Берет на подотчет, по возвращении или письменно, по почте, отчитывается перед бухгалтерией, документы финансовые сдает и прочее, как положено.

— Понятно. А где он сейчас?

— Когда это сейчас? Прямо сегодня?

— Сегодня, вчера, позавчера, неделю назад!

— По вашему сообщению мы решили — в Пермской области.

— А по вашему?

Замдиректора недоуменно пожал плечами:

— У нас, знаете ли, много людей в поле, весь институт почти, всех не упомнишь!

— Учет какой-то ведется? Должен же хоть кто-то знать, где находятся сотрудники!

— А как же! Планы есть. Но они могут корректировать планы на месте: оказался район бесперспективным или удалось быстрее обследовать — и дальше!

— Значит, вы не знаете, где должен быть сейчас Малышев?

— В общем-то секретари отделов и секторов должны знать, но в их отделе секретарь, как на грех, в декрет ушла, и там никого нет.

— Понятно. А где он был раньше? В июне или мае, вы знаете?

— Это легко установить, — обрадовался заместитель. — В конце июня он должен был отчитаться за второй квартал, у нас с этим строго! Бухгалтерия бабки за полгода подбивает, вот и требует с полевиков отчеты финансовые.

Он нажал на одну из многочисленных кнопок селектора и произнес:

— Мария Петровна, зайдите ко мне с полугодовыми отчетами по третьей группе.

— Иду, — отозвался аппарат глухим замогильным голосом.

Все бумаги Малышева были в полном порядке: табеля учета рабочего времени, заявления о приеме на работу шурфовщиками от граждан Нигамаева Р. К., Петухова М. К., Крапивина К. Н., их паспортные данные, расходные ордера, квитанции, трудовые договоры, билеты авиационные, железнодорожные, автобусные, маршрутные листы и прочие бумажки — общим счетом не менее полусотни штук; всего за два месяца на две тысячи триста пятнадцать рублей восемьдесят копеек. Отметки на командировочном удостоверении и маршрутных листах были сделаны в различных организациях и сельских Советах Тюменской области. Виктор тщательно изучил бумаги и сделал необходимые выписки.

— Откуда были присланы документы?

— Ниоткуда не присланы, он их сам привез.

— Как это сам? Он был здесь, в Ленинграде? — не выдержал замдиректора.

— Ну да. Сам все принес, торопился очень, просил быстро проверить и подготовить ему новый подотчет.

— И деньги вы ему не переводили? Он сам получил?

— Ну конечно. В кассе по ордеру.

— Странно... Почему ко мне не зашел?

— А он должен был зайти? — спросил Виктор, когда Мария Петровна вышла из кабинета.

— Не то чтобы должен, но у нас традиция такая: если полевик, начальник отряда или группы, бывает летом дома, то заходит, рассказывает. А вы вот что, вы к жене его обратитесь, она-то точно знает. Найти адрес? — взялся за трубку.

— Спасибо, не надо, я уже взял в отделе кадров. Что за человек Малышев?

— Малышев? Как вам сказать... Так себе. Средний работник, звезд с неба не хватает, но и не лодырь. Активист, в профкоме и редколлегии, рисует неплохо. Да! За диссертацию вот, говорит, сел, может, на защиту через пару лет выйдет. А так, что сказать... Нормальный работник.

Жена Малышева была красавицей. Сам он, судя по фотокарточке из личного дела и отзыву заместителя по науке, ничего особого собой не представлял. Но когда в ответ на звонок на пороге квартиры появилась высокая, стройная молодая женщина в брючном костюме, с туго обтянутыми смуглой кожей высокими скулами, точеным носом, огромными темными глазами и гривой распавшихся по спине волос, прихваченных голубой лентой у чистого лба, Кологривов растерялся и в ответ на ее приветствие, сбиваясь, пересказал заранее заготовленную легенду об общем друге-геологе, которому срочно понадобился адрес ее мужа. Лепет его, сам это чувствовал, казался бессвязным, тем более что красавица на глазах теряла приветливость и учтивость.

— Малышев? Не знаю, где он болтается, и знать не хочу! Нет, не пишет. Не пишет и не звонит. А чего волноваться? Мы же не дети, надо будет — сообщит. Что? Приезжал? Ах да, я забыла, в конце июня приезжал, получил деньги и снова уехал. Куда? То ли в Сибирь, то ли на Урал, он туда каждый год ездит. Нет, не знаю. Вряд ли кто вам скажет, где искать. Друзья? Так они все такие, все в поле. Хорошо, если что-нибудь узнаю или вспомню, обязательно позвоню. До свидания.

Вернувшись к вечеру после безуспешных розысков адреса Малышева в управление, в кабинет подполковника, и анализируя с ним вместе дневной розыск, Виктор понял внезапно, что Ираида Николаевна Малышева переиграла его и специально или не специально чего-то недоговорила. Или попросту провела...

— Отношения семейные — дело трудное, — махнул рукой Куницын. — Тут с налету ничего не поймешь. Кто знает, что там между ними? Поди разберись... Но если другой зацепки не будет, придется их распутывать.

УВД Пермского облисполкома.

УГРО.

На ориентировку № 286 от 4 июля 1974 г.

В восемнадцати километрах от г. Красноуфимска вблизи дороги Пермь—Красноуфимск 18 июня был обнаружен затопленный в реке автомобиль ВАЗ 2103 синего цвета без государственных номерных знаков.

По номерам двигателя и кузова установлено, что затопленная автомашина принадлежит жителю г. Первоуральска Кичеву В. Н. и с 9 июня 1974 г. числится в розыске как украденная у владельца.

В настоящее время автомобиль возвращен владельцу.

Начальник ГАИ ОВД

капитан Копалин

3. Миронов Владимир Геннадьевич, старший инспектор УГРО УВД Пермского облисполкома, майор милиции. 13 июля 1974 г.

Вой двигателя и вибрация скоро перестали ощущаться, вертолет легко скользил над заболоченной тайгой; внизу расстилался утомительный однообразный пейзаж — сплошной бурый покров болот, посверкивающий, как новогодними блестками, пятнами открытой воды, прочерченный косыми линиями редких и чахлых падающих сосенок. Но унылость эта, убожество юганского пейзажа привораживали взгляд, и трудно было оторвать глаза от окна, от скучной этой равнины, как от рвущихся мимо колес железнодорожного состава.

Владимир Геннадьевич пересилил себя и поглядел на спутника — младшего лейтенанта Муртазеева, хозяина участка, что «больше двух Люксембургов». Тот, перехватив взгляд Миронова, подмигнул и скосился вниз: видал, мол, какие у нас тут Палестины.

В Юганск Владимир Геннадьевич прибыл два дня назад, и оказалось, что немного опоздал: буровой мастер Ветров Павел Николаевич только накануне с бригадой улетел на вахту на две недели.

— Если погода не испортится, — добавил участковый, с любопытством рассматривая гостя.

— А если испортится?

— Тогда свободно могут еще недельку-две прихватить. Всякое бывает.

— Да?! Ну и перспективы ты рисуешь! Что же делать?

— А что хотите, — пожал плечами тот, — можете здесь дожидаться, а можно и туда, на буровую, слетать.

— Ну ладно, за приглашение спасибо, полет мы отложим, а пока ты бы рассказал что-нибудь о Ветрове.

— А что рассказывать? Мужик как мужик. Хороший мастер и человек хороший.

— Прямо-таки и хороший?

— Ну да. Настоящий мужик. Кавалер орденов, коммунист, депутат райсовета. Чего еще-то? Нормальный мужик, все бы здесь такими были.

Миронов присвистнул:

— А ты того, про ордена и Совет-то не путаешь? Может, про кого другого говоришь?

— Как это про другого? У нас бурмастер Павел Николаевич Ветров один. Что я путать буду?! Он еще и дружинник, мне помогает, бичи здешние его боятся!

— Да, задал ты, Рустам, задачку, но ничего, разгадаем.

Два дня разгадывал ее Владимир Геннадьевич. Успел побывать в геологическом управлении, слетать в райсовет, поговорить с десятками разных людей, получить массу информации о бурении скважин в условиях Зауралья, о перспективах нефтеносности «площадей», о трудности работы с «кадрами», выслушать множество жалоб и просьб, откровений и поучений, и понял, что искать нефть в Ханты-Мансийском округе дело трудное, хлопотное и дорогое, но искать ее надо, и будущее у этого малообжитого и холодного пока края большое, что в следующий свой приезд он найдет не возочки на колесах под непонятным названием «балки́», а города с большими домами, театрами, светлыми магазинами и другими необходимыми элементами городской культуры.

Еще он понял, что не «контингент» определяет здесь жизнь, что живут и трудятся в неуютных краях этих в основном прекрасные специалисты, преданные своему делу люди, по разным причинам приехавшие сюда геологи, буровики, вышкомонтажники, эксплуатационники, инженеры и рабочие, сварщики и дизелисты. Одним из достойнейших среди трудовой этой гвардии был буровой мастер Ветров Павел Николаевич, чья художественно исполненная фотография, на которой он был снят у вышки, в залитой нефтью, антрацитово сверкающей робе, по праву украшала управленческую доску Почета.

Жизнь, прожитая Павлом Николаевичем до того момента, как попал он в поле зрения Миронова и его коллег, казалась простой и ясной, как арбуз: война, которую будущий бурмастер прошагал от звонка до звонка, три ранения, контузия, медали и два ордена, работа на стройке, заочный нефтяной техникум и буровая. Здесь Ветров тоже прошел весь положенный путь от верхового до помбура, и восемь лет назад, приехав в Сибирь из более теплых и сытых мест, получил бригаду, быстро освоился, навел порядок в разношерстном своем коллективе, выдвинулся в передовики, начал бить местные рекорды и приближаться к союзным, получал новые, мирные уже награды, не потеряв при этом уважения коллег и подчиненных. Успехи его зависти не вызывали.

И брал бурмастер, как понял Владимир Геннадьевич, справедливостью и добротой. Но работу требовал всегда. «Ветров, — воскликнул один из его сошедших с круга бывших рабочих, склонный, видимо, к философской созерцательности, — да он же стукнутый! Он же в работу, как долото в породу, лезет! И других туда же!»

Но в интонациях не было осуждения, наоборот, послышалось Миронову скорее восхищение необыкновенными ветровскими способностями да сожаление сбежавшего от возможного своего счастья, измытарившегося, не вконец еще опустившегося «бывшего интеллигентного человека».

Нет, недруги были и у Ветрова. И их тоже разыскал Владимир Геннадьевич и расспросил осторожненько, между прочим, не бросив тени на заслуженного мастера. У каждого обиды были свои: одному отказал в доверии и выгнал из бригады за кражу, другой, пытаясь использовать былое дружеское расположение уважаемого депутата, надеялся вне очереди получить столь дефицитное здесь отдельное жилье, да просчитался, третий лично Павлом Николаевичем уличен был в злостном браконьерстве. Но даже ругань их могла быть зачтена Ветрову плюсом. Не только криминала, элементарных житейских, всеми прощаемых слабостей Миронову в поведении бурмастера найти не удалось.

И сегодня утром, когда на ветровском портрете не осталось неясных мест, Миронов созвонился с полковником, получил добро, пришел в тесный кабинетик участкового и, вытирая пот скомканным платком, бросил младшему лейтенанту Муртазееву:

— Летим теперь, показывай свои Палестины!

Буровая произвела неожиданное впечатление. Он и до этого не раз видел вышки, но все как-то случайно, мимоходом, со стороны, вблизи бывать не приходилось. Еще при снижении, когда вертолет, разворачиваясь в воздухе, примеривался к посадке и окружающее слилось в качающийся гигантский хоровод, он обнаружил, что сама вышка — лишь часть большого комплекса, что, кроме нее, на искореженном, залитом мазутом болотном островке приткнулись вагончики, грязные круглые емкости, прямоугольный котлован, до краев наполненный ржавой, в радужных разводах водой, штабеля длинных труб, навес, крытый рубероидом, с сотнями аккуратно уложенных бумажных мешков, несколько тракторов и даже два МАЗа.

«Они-то зачем? — мелькнула мысль. — Дорог ведь нет...»

Встречать их никто не вышел, хотя вертолет приземлился в какой-нибудь сотне метров от вышки рядом с грудой ржавого исковерканного металла, в котором Миронов с большим трудом узнал остов наполовину вросшего в землю бульдозера. Пилот сиял наушники и повернулся:

— Надолго сюда?

Владимир Геннадьевич неопределенно пожал плечами, но участковый быстро сориентировался:

— Да с полчасика, Петрович, посидим, так что ты давай гаси свой примус.

Летчик пощелкал тумблерами, и рев двигателя, поднявшись до пронзительного воя, стал постепенно стихать.

Муртазеев махнул головой и распахнул дверь:

— Пошли?

Тишины не было и здесь. Ровно и громко ревели дизели в большом дощатом сарае, примыкавшем к вышке; сама она отзывалась железным лязгом, тяжелым грохотом и стуком; почти неслышные в этом ансамбле, вносили скромную свою лепту и пофыркивающие тракторы.

Все были заняты делом.

Обутый в большие муртазеевские бродни, Миронов с трудом пробирался вдоль разбитой тракторной дороги вслед за участковым, радуясь, что дал уговорить себя переобуться, намаявшись в поселковых хлябях.

— Эй! — окликнул Рустам молодого рыжего парня в грязном драном свитере, перекатывавшего трубы и с любопытством исподлобья разглядывавшего гостей.

Парень распрямился, сплюнул, переступил с ноги на ногу и молча махнул грязной рукавицей на один из вагончиков.

Пошли туда. У дверей Миронов оглянулся — парень все так же стоял и смотрел им в спину. Перехватив взгляд, снова сплюнул в сторону и, согнувшись, деревянной вагой подцепил очередную трубу.

В вагончике за столом, заваленным бумагами, сидел Ветров. Миронов сразу узнал его по фотографиям на доске Почета и в личном деле. Простые люди, он давно это заметил, всегда походили на свои фотографии.

Бурмастер вскинул голову на скрип двери, прищурился отрешенно и невидяще, придерживая указательным пальцем строчку в лежащем перед ним листке, теребя другой рукой косточки видавших виды счет, все еще погруженный в свои, видимо непростые расчеты. Лишь через несколько секунд взгляд его стал осмысленным, он улыбнулся вошедшим, отчеркнул что-то в листке остро отточенным карандашом и встал навстречу, протягивая вперед руку.

— А... Рустам! Здравствуй! Так это ты прилетел, что ли? Случилось что-нибудь? Сбежал кто?

— Да нет, Павел Николаевич, я вот гостя к вам привез, знакомьтесь, Миронов Владимир Геннадьевич.

— Да? Очень приятно, проходите.

Миронов пожал широкую и крепкую ладонь, достал удостоверение. Ветров бережно взял и внимательно прочел.

— О! Да вы из Перми никак? По какому такому делу?

— К вам, Павел Николаевич.

— Да ну? Зачем ко мне оттуда? Я и в Перми-то, признаюсь, всего два-три раза проездом бывал.

— Да я не из-за вас, Павел Николаевич, меня сюда другое привело.

Тут переминавшийся и смущенно покашливавший участковый не выдержал и сказал:

— Пока вы тут беседуете, можно я к ребятишкам на вышку схожу, а?

Миронов оценил деликатность пария, подмигнул:

— Ну давай, только недолго.

— Ага! — Рустам выскочил, прикрыв за собой дверь.

— Хороший парень, — проводил его глазами хозяин. — Мне с ним часто приходится по всяким делам. Старается. Ну так зачем вы ко мне в такую даль летели?

Миронов достал блокнот, вынул из-под обложки фотографию промывальщика и протянул бурмастеру.

— Посмотрите, пожалуйста, Павел Николаевич, знаком вам этот человек?

Ветров сощурился близоруко, достал из кармана застиранной ковбойки очки.

— А, как же, знаком! Это Казанцев Толик, Толька-Шпрота. Сейчас отчество вспомню, — наморщил лоб. — Ага, Витальевич! Казанцев Анатолий Витальевич. А он что, натворил чего? Да он же безобидный. Хотя... Э-э-э! — махнул рукой с какой-то отчаянностью. — Говорил же ему, что достукается. Значит, и он дошел? Всем им, видно, одна дорога, хоть хороший, хоть плохой...

— Когда вы с ним последний раз встречались, Павел Николаевич?

— Когда? Сейчас подумаю. — Он снова наморщил дочерна загорелый обветренный лоб. — Да уж лет пять, пожалуй... Точно! В августе шестьдесят девятого кончили скважину с опережением и с нефтью. Наградили нас тогда хорошо, нефть-то здесь только начиналась, к орденам представили, к медалям, ну и деньгами, разумеется, большую премию дали. И отдыха два месяца. Я домой уехал, семья тогда не со мной жила, негде здесь-то было. А когда вернулся, бригада собралась, кроме него, нас на новый участок перебросили, я в управлении записку ему оставил, думал, нагонит, да нет, так и не приехал.

— И с тех пор вы его не видели, не слышали о нем?

— Не видел, точно. А слышать слышал. Через полгода письмо от него получил. Извинялся. Попутал, мол, бес, Павел Николаевич, дружков старых встретил, загулял с ними, вот и не приехал, а посему прошу простить и не поминать лихом. Но обратно не просился, знать, вольная жизнь снова закрутила. Я ему сам написал, позвал, да он и не ответил... А может, и письма моего не получил, они ж как перекати-ветер. Ну а потом от ребят слышал, болтается, мол, по Сибири, то там его видели, то здесь. Приветы через них пересылал. А однажды даже баночку икры, не знаю, где он ее взял. Только не украл, вы не подумайте, он хоть и бичует, но чужого не возьмет. Не брал раньше...

— А как вы познакомились?

— Познакомились как? Да обычно. Тогда с рабочими плохо было. Не они на работу просились, а мы сами разыскивали и сговаривали кого придется. Бурильщик один у меня этим занимался, Витька Петров, разъезжал вроде агента какого, когда свободен был или нужда была. Вот он и привел как-то троих. Матушки-светы! Всякие виды я до того видел, но таких бродяжек! Как сейчас помню... В рванье, худущие, как в войну беженцы. Шишковали они, прослышали про кедровый бизнес и удумали, подались артелью в тайгу. Как водится у таких — без ума и без запасов. Заплутали. Едва там и не остались, да местные случайно нашли и вывели. А местный-то, сибирский мужичок себе на уме: накормить накормил, да милиционеру сдал, чтоб, значит, с глаз подале. А тут помощник мой про них и прослышал. Ну и поладили с сержантом, тому тоже до райцентра киселя хлебать не хотелось. Вот и привез. Двое-то, правда, немного поработали. Один, Климов Владимир Степанович, умер месяца через четыре, а работал ничего, да и со специальностью, трактористом когда-то был. Другой — Шундиков — еще раньше сбежал. А Казанцев остался, два года почти в нашей бригаде работал.

— А что он за человек?

— Что за человек? Да как всякий человек, сложный. Досталось ему. Деревенский он. В войну пацаном еще... в колхозе робил, под немцем побывал, с Орловщины он. А в конце войны женился в шестнадцать годков на солдатке-вдове, мужиков-то тогда... пацаны за мужиков шли. А вдова-то веселая оказалась, попалась на рынке с хлебом краденым, а тут дите, он на себя все и взял. Ну и врезали ему по законам времени на всю катушку. Сел пацаном, а вышел мужиком... Вдова уж который раз замуж вышла, сын почти тогда же помер, других родных не осталось, родители еще в войну с голодухи умерли, брат на фронте голову сложил. Вот он и остался там же, на Колыме.

Миронов знал уже в общих чертах биографию Тольки-Шпроты по тем данным, что удалось собрать за короткий срок оперативным порядком, они почти полностью совпадали с рассказом бурмастера, лишь о самооговоре в полученных бумагах ни слова не говорилось.

— Ну а на Колыме, — продолжал Ветров, — сами знаете, какая работа. Геологи, экспедиции, когда чё, когда ничё, сезонная, одним словом. А деньги приличные. Так бичами и становятся. Но Казанцев еще ничего. Он тем хлебом на всю жизнь напуганный, его и зона блатным не сделала, работал, когда, конечно, работа была, разнорабочим был, шурфовщиком, золото даже мыл. А потом сюда подался.

— Почему, не знаете?

— Ревматизм у него, а там все с водой. Да и начальник его, геолог, с которым он работал, то ли уехал куда-то, то ли умер. А он, как ребенок, как собака, привязчив.

— Ясно. А у вас как он?

— Нормально работал. Сначала так себе, потом стараться стал. Правда, слаб он, а у нас всякое бывает. И с дисциплинкой не всегда... Привык к вольной жизни. И к уважению! По рассказам, его ведь там за классного специалиста почитали, а так ведь порой и повыдрючиваться можно, цену свою поставить. Он и здесь порой пытался. А в общем мужик был хороший. Непутевый только. Ни кола ни двора... С вахты сменимся, кто куда, а он в общагу. А общага — барак! Там салажня в основном живет да блатняки, а он уж, слава богу, не мальчик. И в отпуск тоже. Вся бригада — кто по домам, кто на юг, к морю, а он тут же и оставался. Сговорил я его однажды ко мне съездить, пожить месячишко, по лесу нормальному походить, порыбачить, так он на четвертый день удрал и сюда вернулся.

— Почему?

— Отвык он, совсем отвык от нормальной жизни. Боится ее. Жить не умеет, держаться не умеет, как деревянный ходил, через слово — спасибо да пожалуйста. Совестился... А тут он среди своих, тут ему просто.

— Да... А вы, Павел Николаевич, рассказывали о нем кому-нибудь? О прежней жизни его, о Колыме? Может, посылали к нему кого-нибудь?

— Нет, посылать не посылал. Да и не рассказывал. Чужая беда — чего зря трепать-то. Вам вот первому, да вам по службе положено. Да что он натворил-то? Или нельзя сказать?

— Почему нельзя, можно.

И Миронов рассказал Ветрову о событиях на Кутае, умолчав о купеческом кладе и стрельбе.

— Вот как... — помолчав, медленно произнес бурмастер. — Ну, если он говорит, что привет от меня передали, значит, так и есть. Только я никого не просил об этом. Значит, кто-то обо мне знает и об отношениях наших прежних...

— А кто о них знал?

— Вся бригада старая да и другие тогдашние товарищи.

— Кто-нибудь из них здесь есть?

— Нет, на буровой никого, все сменились. Колька Ермачков сам сейчас бурмастером, Витька Петров тоже. Володька Карпов в управлении, институт закончил, старшим инженером по монтажу. Вот и все. А остальные все разъехались, кто куда, кто в Татарию, а кто в Баку.

— Адреса знаете?

— Неужто и их разыскивать будете?

— Там посмотрим, может, кого и придется.

— Да... Ну и работка у вас, не позавидуешь. Всех, конечно, не знаю, но кое-кого помню, остальных те подскажут.

— Тогда, пожалуйста, Павел Николаевич, я сейчас запись нашего разговора оформлю, а вы пока адреса вспомните и запишите, хорошо?

— Хорошо, товарищ майор, сделаю. Вот только просьба у меня.

— Какая просьба?

— Можно мне Казанцеву письмишко написать? Можете вы его передать, если, конечно, можно.

— Пишите. Только я его прочесть должен. И ему не передам, а дам прочесть, письмо же придется к делу приобщить. Устроит вас?

— Конечно, конечно, сейчас напишу.

Минут через пятнадцать вертолет снова поднимал их в небо. Павел Николаевич стоял на крылечке своего вагончика и, приложив руку козырьком ко лбу, провожал их. Рыжий парень в рваном свитере даже помахал.

— Ну как, Владимир Геннадьевич, успешно? — спросил Рустам.

Миронов пожал плечами.

Рустам протянул ему сверток.

— Что здесь?

— Рыба. Балычок.

— Что?

— Балычок, говорю, ребята передали.

— Где взяли?

— Сами изладили.

— Да здесь и реки-то нет!

— Как это нет? Вон там, — махнул Рустам рукой, — километров двадцать всего.

— И они туда ходят? По болотам?

— Да здесь же, Владимир Геннадьевич, свои мерки, десять верст не конец. А рыбалка все же развлечение.

— И когда они успевают?

— А меж сменами!

В райотделе ждал другой сюрприз. Дозвонившись до управления, Миронов получил новое распоряжение: по адресным отметкам в командировочном удостоверении и маршрутных листах, сообщенным из Ленинграда Кологривовым, разыскать в Тюменской области геолога Малышева, его рабочих или установить новый район его работ.

Здравствуй, Толя!

Майор Миронов рассказал мне обо всем, что с тобой приключилось. Меня очень огорчила твоя беда. Прошу тебя, расскажи обо всем, о чем тебя будут спрашивать, ничего не скрывай. Я не верю, что ты можешь совершить что-нибудь плохое, но даже если это так и ты в чем-то виноват, все равно ничего не скрывай. А потом, когда все выяснится, приезжай-ка обратно сюда! Можешь работать у меня или у Коли Ермачкова, он теперь сам бурмастер, может, слыхал? Работу тебе найдем обязательно и жилье тоже. У нас сейчас благоустроенное общежитие начинают строить, отдельную комнату выбьем, а пока в балке́ поживешь. Ну а если тебя осудят, будем ждать твоего возвращения. Не падай духом! Всякое в жизни бывает, ты это лучше меня знаешь.

Привет тебе от Екатерины Ивановны, Володи и Лены. Они теперь здесь со мной вместе живут. Лена скоро замуж выйдет, а Володя кончает институт заочно и тоже бурмастером пойдет. Тебя все они помнят и тоже ждут. Да ты ведь сможешь и у нас пожить, Ленкина комната осенью освободится. Парень у нее что надо, тоже наш нефтяник, из Баку приехал, Ревазом зовут, боюсь только, что он ее потом увезет в свой Азербайджан. Правда, пока не собираются, а там, может, и совсем обживутся. А если сможешь, то приезжай на свадьбу, в конце октября будет.

От всех ребят привет. Смотри там, будь человеком, слышишь, а мы будем тебя ждать. Если чего надо, напиши, не стесняйся.

До свидания.

Павел Ветров

4. Олин Поликарп Филатьевич. 13 сентября 1843 г., г. Чердынь.

Бродяга снова сидел развалившись на гнутом стуле, разложив на нарядном сукне столешницы хоть и мытую, но все едино старую свою шапку, сбитую, в порыжелых пятнах. Мало походил он сейчас на того оборванца с самородками в грязном платке, что пришел сюда прошлым месяцем. Кружком остриженная голова хоть и густо посыпана белым, но сидит прямо на крепких плечах, и ровно обрезанная борода широкой лопастью покойно лежит на груди. Приоделся бродяжка, не скажешь теперь, что каторжанин беглый, на купчика больше, на приказчика богатого похож. Хитер! Одежу не новую купил, чтоб в глаза не кидалась, а все не только исправную, но и нарядную! Вон каков, гоголем сидит, что кафтан, что рубаха. А сапоги-то! Козловые ведь сыскал, сумел, экая бестия...

— Ну так как, хозяин, кончим седни ли, а? Али все денежки собрать не можешь? Уговор-от, помнишь, каков был? Как возвернемся с Кутаю, так в тот же день и сладим, а? Третий день уж идет, мне и в дорожку пора, недосуг ждать. Не задумал ли худа какого, обма́ну? Так гляди, золотишко-то я тебе краешком лишь открыл, без чертежа моево жилу век не сыскать. Да и ручательство у верного человека схоронено.

Ишь какой! Вроде и мягко, ласково говорит, ровно и в самом деле купец потомственный, а глаза-то будто уголья жгут! Дурнем задумал на старости лет Олина сделать? Ну, это еще поглядим, господи прости...

— Да нет, что ты, мил человек, сейчас посчитаемся, все уже и готово, в кассу пойдем.

Касса тут же, в господском доме. Для пожарного времени отделил ее дед от остальных хоро́м, вход отдельный устроил, со двора прямо, на двойные кованые двери запираемый; такой толщины потолок сводом выложил, что рухни вся хоромина, сгори в пожаре, а эта комната в целости устоит. Единственное оконце, в фут шириной, не на волю глядело, а внутрь дома, в коридорец, на железные ставенки запиралось — не для свету назначено, для выдачи денег!

Но с сегодняшним гостем не в оконце рассчитывался Поликарп Филатьевич, самого в кассу ввел и дверку изнутри на засов прикрыл. Огляделся тот и плечами передернул: ровно в застенок угодил — кричи не докричишься.

Отомкнул Поликарп Филатьевич большой замок на железном сундуке, что в углу стоял, и выложил на стол несколько холщовых да кожаных кошелей:

— Вот, как уговорились. Считай.

Без спешки, неторопливо, с легким дрожанием рук перебирал тот содержимое, перечел и червонцы, и серебро, и ассигнации, сгреб затем в кучу на край стола и огляделся, ища, куда бы все сложить.

— На вот, держи, — протянул ему Олин сумку черной кожи с медной пряжкой. Потом вынул из-за пазухи сложенную бумагу и положил рядом:

— Паспорт.

— Угу, — прочел бумагу бродяжка и, усмехнувшись криво, спрятал.

— Ну? Твой чертеж где?

— Да тут, хозяин, недалече.

Бродяжка взял в руки шапку, лежавшую по обыкновению с краю стола, вывернул и стал подпарывать толстым желтым ногтем ветхую подкладку. Засунул в дыру два пальца, пошарил и вытащил на свет полотняный грязный лоскут.

— Вот, хозяин, гляди, — развернул его под свечой.

На серой в две ладони размером тряпице черным, вроде как углем, была прочерчена широкая кривая линия — река, догадался Поликарп Филатьевич, склонивший голову над столом. Сбоку пририсованы крестики и значки, напоминающие то скалы, то деревья, то ручьи.

— Вот! — ткнул ногтем гость в крайний крестик. — Здесь мы с тобой, хозяин, были. Золотишко там тоже есть, да небогато насыпано, мыть долго надо, сам знаешь. А вот тут повыше, версты с полторы, зришь? — Он провел пальцем до другой кривой линии потоньше. — По этому ручью поднимись до сломанного кедра, это версты с две, а от него уже недалече — отсчитай еще сто двадцать сажень, тута и будет жила, вот значок, видишь?

Поликарп Филатьевич проследил за пальцем и кивнул.

— Я схоронил ее, обвалил берег маленько да пониже лесин несколько в воду свалил, вот вода и поднялась и выход спрятала. Завал разбери да глину покопай. Там не только песочек, камушки есть. А плотину повыше поставь, мыть сподручнее будет. Понял ли?

— Это-то понял. А что это еще за крестики по Кутаю?

— А здесь я тоже золотишко находил, только немного, вроде того, что тебе показывал, оно меня на мысль о жиле и навело. Поищи и тут, может, повезет, может, пропустил я чего... Это видишь? — Снова сунул грязным ногтем в крестик. — У острова кривого, от нашего места версты с три; это вот и на излучине, у переката; а последнее место у камня большого, что с правого берегу прямо в воду уходит, названия его не ведаю, да он там один и есть, в этом-то месте. Теперь, вроде, все рассказал. Ну что, прощевай пока?

— Будь здоров. Может, на прощанье хоть скажешь, как величать тебя, за кого молить?

— Чего ж не сказать-то теперь, — усмехнулся бродяжка. — Теперь сказать можно. Тимохой меня звать. А еще звали Сычем. Так и величай — Тимоха Сычев. Ну так я пойду?

— Иди с богом, — отомкнул купец дверь и склонил голову в ответ на земной поклон Тимохи. — Может, и доведет господь еще встретиться.

Когда скрылся гость за воротами, выехали из конюшни верхами Ленька Фроловых и Лазарь Калинин, подъехали, склонились вниз.

— Давайте тихонько, с богом! — благословил купец.

— А чего не здесь-то? — кивнул Ленька на раскрытые двери кассы. — Позвали бы, мы бы сдюжили.

Не ответил ничего Поликарп Филатьевич, посмотрел лишь так, что Ленька отпрянул и тронул жеребца. Поднялся купец наверх, встал у любимого своего окна и невидяще уперся в широкие заколвинские просторы.

...Три дня тому вернулись они с Кутаю, где показывал бродяга золото свое. Втроем ходили — Тимоха, Поликарп Филатьевич да работник его — Лазарь Калинин, саженного росту молодец, что прежде извозным промыслом жил, пока не угнали лихие люди его упряжку со всем товаром, подкараулив с кистенем на таежной дороге. А когда оклемался Лазарь да сам со злобы удумал то ж сотворить — не усчитался, что силушка у недюжного уже не та... Повязали его ямщики да под хозяйские очи и доставили; но не выдал татя Поликарп Филатьевич, выслушал да развязать велел и накормить. А потом и лекаря привез. Не ошибся в работнике, собаки вернее стал Лазарь, по каким торговым или иным делам ни отправится купец, тот всюду рядом, и самого стережет, и добро хозяйское.

И на Кутае с бродяжки глаз не спускал. Да там вроде Сыч и без догляду все справно вершил. В четыре дня добрались они до места, до середины реки. Огляделся каторжанец на одной из полян и мешок свой сбросил:

— Всё, пришли.

И пока Лазарь балаган ставил да огонь палил, смастерил тот корытце, бросил в него тут же, у костра, из-под дерна вынутой земли — и к воде. Долго тряс, раскачивал в холодных струях, пока не снесло землю. Выбросил тогда камушки и поднес Поликарпу Филатьевичу:

— Вот, гляди, хозяин!

Сощурился тот. На скобленом дереве и точно посверкивали желтые крупинки. Золото! Его он сразу в любом виде узнает, почует!

— Да что ж мало так? Говорил, много, а этим-то манером по крупинкам в месяц золотник наберешь!

— Да я же тебе, хозяин, не место показываю, такое-то золото тут прямо вот, под ногами. А ну-ка пойдем сюды!

На этот раз зачерпнул прямо со дна в том месте, где вливался в Кутай горный ручей. Здесь крупинок было поболе.

— Но и это не место, хозяин, вон под ту горушку пошли!

У самого края поляны, где набегал к реке крутой увал, копнул Тимоха жирную черную глину, что языком из-под каменных плит выпирала, а как достал посудину из воды — ровно позлащенный был край! Дух перехватило!

Не только Поликарп Филатьевич оробел, но и Лазарь, слуга верный, столбом застыл, глядя, как раз за разом уносила река черную грязь, оставляя на тонких, струганных топором плашках драгоценный песочек, забыв напрочь про догорающий костер и выкипевшую юшку...

Повечеряли уже в темноте сухомяткой: вяленым мясом да сухарями; чай, правда, все ж варили. А поутру, едва засветало, снова к горушке золотой. К полудню пол-языка, а он немалым был, смыли почти, начал Лазарь под камни подгребаться. Изладил каторжанин еще одно корытце, и стал его Лазарь ворочать неумело в громадных своих лапах, и, бес попутал, сам Поликарп Филатьевич оскоромился, счастья попытал. Схватился лишь, когда дурной блеск в глазах слуги углядел.

— Все! — оборвал разом. — Шабаш, хватит!

Посчитали: и коли не полугривенку намыли, то совсем немного.

— Ну, а дале где? Эт-то кончается!

— А дале в другом, хозяин, месте. Да и здесь не все. Язык-то, вишь, под гору уходит, коли ее расковырять, там много еще будет. Но и это не золото. Я ж тебе не жилу пока, а только тоненькую ее веточку показал, а жила здесь, рядом, но схоронена крепко. Она у меня на чертеже означена. А чертеж, как сговорились, как денежки велишь дать.

Мелькнула тогда грешная мысль, но глянул на каторжанина и отступился, отогнал ее прочь: такого огнем жги, пилой пили — не скажет. Да и ручательство невесть где... Так и пошли обратно втроем.

Ушли-то втроем, а еще двое там, у горушки, на месте остались. Хоть и хитер бродяжка, да купец-то Олин не глупее, чай! Пока валандался каторжанин в Чердыни неделю, он времени зря не терял — отыскал по горному делу знающего человека да с ямщиком своим, тоже человеком верным, с Ленькой Фроловых велел за собою следом идти, хоронясь, а как сами с Кутаю возвращаться учнут, все там обыскать наново.

Нынешней ночью они и воротились. Доложился горный, что сыскать жилы не удалось, хоть и осмотрели все кругом на сколь верст. Вот и полагай тут, как быть... Совсем странное горный сказал: что мало золота и под горушкой заветной взяли, что вроде так и до́лжно быть, что оно, золото-то, под горушкой вроде как насыпано... Но если бы только под горушкой! Может, горный сам знает плохо? Как тут быть? Сам ведь его видел! Этими вот руками из корытца доставал! Там ведь оно под костром прямо было. Пусть мало, но было. Может, и впрямь горный... А вдруг хитрит?! Вдруг сам что удумал?! Да и Тимоха, а?! Ай да каторжанин, вон ведь чё порешил: чертеж подменный за тыщи продать! Ну, это еще поглядим, кто кого обхитрит-то!

Долго еще стоял у растворенного окна купец, выхаживал по комнате из угла в угол. Стемнело совсем, а он все на ногах и свечей у себя не велел зажигать; переполошились кругом, дотемна еще затихли, даже девки с работниками на дворе шепотом лаялись, и пес лишь поскуливал, не решаясь подать полный голос; так потом и улеглись и в страхе заснули. А он все у окна, пока к утру уж не заслышал стук копыт.

Выглянул. Въехали во двор двое — Лазарь и Ленька. Живо сбежал вниз, распахнул дверь кассы, рукой трясущейся свечи запалил.

— Ну?!

— Помилуй нас, Поликарп Филатьевич!

— Не устерегли?!

— Устеречь-то устерегли, да придушили ненароком.

— Как это придушили, господи прости? — закрестился по привычке в угол, но образов там не было, лишь сундук денежный стоял.

— Да нечаянно, батюшка! Здоров уж больно, черт, все бился, Леньке вон нос-от чуть не своротил на сторону, ну мы его чуток и стукнули, а потом навалились. Глядь, а он уж и не дышит.

— Вот грех, вот грех-то, господи всемогущий, спаси и помилуй, так как же вы так, ироды окаянные?!

Разом повалились оба в ноги:

— Батюшка, прости, не ведали того сами, не чаяли-и!

— Чё уж, чё уж теперь-то... Где окараулили?

— Да до Губдора еще, батюшка, в болотнике, где ельничек. Мы в нем и схоронились.

— А дели-то куда?

— Да известно — в воду, куда же еще, ввек теперь не сыскать.

— А кони? Коляска его?

— Обшарили все, как ты велел, да в пожни свели, а там уж, как бог положит.

— Ну и сыскали чего?

Склонили оба головы:

— Извиняй, батюшка, ничего...

— Э-эх! — махнул рукой. — Деньги где?!

— А вот, — выступил вперед Лазарь и сбросил с широких плеч котомку.

— Туда положь, — мотнул головой на сундук.

Слуга распахнул мешок и, достав кошели, положил на крышку.

— Что там еще?

— Рухлядишка всякая да одежонка его, мы хоть и прошарили всю, да решили тебе самому свезти.

— Вываливай!

Лазарь опрокинул торбу. На каменные плиты пола вывалились мятая, кровью по вороту залитая рубаха, следом козловый сапог, штаны суконные, кафтан, второй сапог, шапка, завернутый в белую тряпку крупяной калач, покатившийся прочь, разматывая холстину. Из-за пазухи Лазарь достал бумаги и протянул хозяину. Тот быстро просмотрел.

— А ручательства не было?

— Какого?

— Какого, какого! Никаких бумаг у него больше не было?

— Нет...

— Ну ладно, ступайте, да глядите мне, ни гугу!

Оставшись один и заперев дверь, спустил Поликарп Филатьевич подсвечник со стола на пол и стал прошаривать одежду: сперва один сапог повертел в руках, помял, покачал каблук, потом, отбросив, принялся за другой, протянул руку за кафтаном, но тут увидел лежавшую немного в стороне старую шапку. Подклад, надорванный утром Тимохой, был обратно подшит большими стежками. Махом разорвал его купец надвое, и прямо в руки его упал грязный лоскут.

Есть все же! Вот он, чертеж доподлинный! Чуяло сердце... Ай да каторжанин, головушка буйная, не обхитрил все же!

К столу бросился Поликарп Филатьевич, дрожащими руками разгладил тряпицу на столе. Что за наваждение? Такая же река, те же крестики. Схватил свой кошель и вытряхнул из него чертеж, оставленный Тимохой. Оба были почти одинаковы. Только новый еще грязнее да затасканнее будет. И несколько крестиков новых. Вот и все...

— Господи, неужто напрасно грех на душу взял? Господи! Прости мне, господи, помыслы мои тайные, бес попутал! Жадность окаянная, душегубство принял, господи-и!!!

Государственный архив

Пермской области.

Фонд 126, опись 4,

дело 18, лист 64.

(Копия)

Господину Губернскому

капитану-исправнику.

Имею честь сообщить, что мною было произведено дознание о совершенном якобы купцом Олиным Поликарпом Филатьевичем душегубстве бродячего человека по прозванию Тимофей Сычев, по поводу которого имею сообщить нижеследующее: названный бродячий человек Тимофей Сычев, неизвестно откуда появившийся, пропал безвестно сентября месяца сего года. Объявился оный Тимошка в Чердыни за месяц, и где обретался и чем жил, неизвестно. Одиннадцатого сентября купил у мещанина Селиванова коляску, которая была найдена вместе с лошадьми крестьянами села Губдор шестнадцатого сентября. Самого каторжанина обнаружить не удалось.

К сему необходимо присовокупить, что пересланное для дознания ручательство писано не Олиным Поликарпом Филатьевичем и подписано не его рукой. Посему полагаю безадресное, то есть анонимное письмо наветом, а беглого каторжанина Тимофея Сычева скрывшимся неизвестно куда.

Исправник Чердынской Управы благочиния

Родион Николаевич Бурмотов

Октября 16 дня 1843 года

5. Миронов Владимир Геннадьевич. 16 июля 1974 г., Тюменская область.

— Как это умер? Когда умер? Вы не путаете?

— Да нет, товарищ майор, все точно: Нигамаев Руслан Камиллович, 1931 года рождения, паспорт IV-ШЖ № 549652, прописан по улице Полевой, 24, так? Мы вот и документы сдать еще не успели.

Секретарь поссовета — девчушка еще совсем, с жиденькой белесой косицей за спиной, после школы, видно, в институт провалилась и устроилась сюда стаж зарабатывать — смотрела на Миронова с любопытством. Владимир Геннадьевич протянул руку к бумагам, лежавшим перед ней на столе:

— Разрешите, пожалуйста, мне взглянуть.

Бумаги были в целом в порядке. Истрепанные грязные листочки лежавшего сверху паспорта крест накрест перечеркнуты черной тушью, к корочке сзади подколоты справки: участкового, поселковой больницы, выписка из книги записи актов гражданского состояния и прочие, из чтения которых майор понял, что смерть настигла сорокадвухлетнего Нигамаева Руслана Камилловича, последние двенадцать лет человека без определенных занятий и жительства, от непомерной для ослабленного регулярным пьянством организма дозы алкоголя, что случилось это, вероятно, в ночь с 24 на 25 мая, что тело его было обнаружено в котельной гаража потребсоюза кочегаром этой котельной Валуевым Петром Захаровичем 26 мая, а 28 числа было перевезено для вскрытия в морг поселковой больницы, что состоялось это вскрытие еще через день и произвел его хирург Козлов Юрий Алексеевич и что наконец захоронено было оно на средства той же больницы 10 июня на поселковом кладбище...

Несообразностей было много, но самая главная заключалась в том, что по сообщенным Витькой Кологривовым сведениям, в то самое время, когда многострадальное тело Нигамаева Р. К. с таким трудом предавали земле, сам Нигамаев Р. К. трудился благополучно в должности шурфовщика у ленинградского геолога Малышева и зарплату со всеми положенными надбавками и коэффициентами получил не только за май, но и за весь июнь.

Вот такая мистика в этом деле... Клады и золото, исчезающие трупы и воскресающие мертвецы, неизвестно куда пропадающие свидетели. Недаром с самого начала, с совещания у полковника, его не покидает скепсис. Пусть интуиция, но ведь и интуиция — инструмент познания.

Вчера, по дороге в поселок, он завернул в геологическую партию, где в мае и июне были отмечены документы Малышева и его рабочих — Петухова и Нигамаева. Секретарша, ведавшая канцелярией партии, выслушав его, сразу ответила:

— Никаким геологам из Ленинграда в этом году мы командировки не отмечали.

— Как это не отмечали, если на них ваши печати?!

— Может, не из Ленинграда? У нас тюменские нефтяники отмечались, геологи из Тобольска. Были даже из Новосибирска, а из Ленинграда — нет.

— Может быть, их отмечали не вы?

— Это моя функция. Подписывает начальник или главный геолог, а печати ставлю только я.

— А вы не болели, никуда не отлучались?

Женщина едва заметно улыбнулась.

— Нет, не болела и не отлучалась.

— А учета у вас никакого нет?

— А что, у вас есть такой учет? Журнал отмечаемых командировок? Так он называется?

— Да нет, я не знаю, — растерялся Миронов. — Наверное, тоже нет. Хотя не мешало бы... Могу я увидеть начальника?

Новая, едва заметная улыбка:

— Конечно. Андрею Васильевичу я сейчас доложу.

Но ни Андрей Васильевич, ни замы его никакого геолога из Ленинграда в глаза не видели и документы ему не подписывали.

В поселке Владимир Геннадьевич оказался лишь под вечер, когда все конторы были уже закрыты, и, устроившись в доме приезжих, отправился на поиски малышевских рабочих по домашним их адресам: выявлять Петухова, Нигамаева и принятого на работу только в июне Кондратия Никитича Крапивина.

Сначала нашел домик последнего, расположенный ближе к центру поселка, неподалеку от дома приезжих. Хозяина дома не было.

— А кто знает, куда унесло! — с раздражением, агрессивностью даже ответила старуха соседка, когда Миронов обратился к ней. — Мы не караулим. Живет как хочет и где хочет. Шатается по тайге-то неделями или рыбачить уйдет, а дом-то вон, того и гляди, совсем завалится. И забор пал — ко мне на картошку хряки за два двора повадились, а прясло-то его, ему ставить. Да где ему, бродяжит все, до седых волос дожил, а ума-то, ой, господи!

С большим трудом удалось Владимиру Геннадьевичу остановить нескончаемый поток застарелых обид и жалости к непутевому соседу. Старушка провела его в свою тоже небольшую, особенно по местным сибирским меркам, избушку и чаем с травами напоила. Из долгой беседы с соскучившимся по живому общению человеком Миронов узнал в конце концов, что весь июнь Крапивин «пропадал неведомо где, опять в тайге, видать», возвратился с деньгами, «гулевал три дни», а потом «в артель рыбацкую записался, да, сказывают, и доселе в ней, видели его, как рыбу привозил, про то в рыбцехе лучше знают, у них спроси».

С двумя другими «кадрами» оказалось еще хуже — Петухов Матвей Кондратьевич давно уже, около трех лет, не проживал по тому адресу, что был указан в документах Малышева, домишко свой продал семье заезжего нефтяника, выписаться, правда, за эти годы так и не удосужился и жил где придется, порой и в чуланчике своей прежней избы, куда пускали его сердобольные новые хозяева, так же случайно работал, а ныне домовладельцы не видели его с самой весны. На улице Полевой, где, все по тем же малышевским данным, должен был обретаться Р. К. Нигамаев, этого адреса вообще обнаружить не удалось: вся улица представляла собой цепь новостроек, и никто из обитателей уцелевших кое-где старых домиков вспомнить такого не мог. Затемно уже вернулся Миронов на продавленную койку в дом приезжих и утром был в поселковом Совете.

Отсюда отправился в местное отделение разыскивать сержанта Зарубина, чья подпись украшала протокол осмотра котельной быткомбината и мертвого тела Нигамаева.

И Петухов, и многострадальный Нигамаев оказались старыми его клиентами, проживали когда-то — не в столь далекие, в общем-то, времена, когда, как и все другие граждане, имели то, что именуется домашним очагом, — на территории его участка, не то дружили, не то корешковали меж собой, охотничали вдвоем, рыбалили, выпивали вместе, как водится. Чем, когда поманила их вольная жизнь, теперь уже и не понять... Не враз и не медовым калачом мелькнула на пути. Но и не случайно сорвала исправных вроде мужиков с назначенного им круга, фартом дурным охотничьим мелькнула, что случается все же порой в тяжелом промысловом труде, деньгой шальной и легкой прозвенела раз и другой в кедровой шишкой набитом мешке, в запретной икре да шабашке немудрящей, но прибыльной, которой иной хозяйственник прореху заткнуть пытается. А там — покатилось, как это бывает нередко, от размеренной трудовой жизни к случайной и дикой «воле» по укатанной и горькой дорожке, что проторили многие тысячи непутевых мужиков и которую Руслан Камиллович Нигамаев прошел уже до самого конца.

Сомнений его смерть не вызывала. Кочегар Валуев позвонил в поселковое отделение к обеду, когда зашел в котельную за инструментом и обнаружил труп. Зарубина дежурный разыскал часа через три, и к месту происшествия тот смог добраться уже к вечеру. Валуев, которому дежурный велел быть, не отлучаясь, на месте, да еще несколько человек — грузчики и шоферы, вернувшиеся в гараж, сидели возле застланного старой газетой ящика, на котором стояли бутылки, два захватанных стакана, наломанный хлеб, лук, огурцы да желтое крупно нарезанное сало — Нигамаева поминали.

Тело лежало в темной грязной котельной на закиданной старыми ватниками и мешками железной с фасонистой гнутой спинкой скамейке. Лежало на животе, с подогнутыми под живот руками. Под голову был подложен старый, многие виды видавший рюкзачок, на ногах — обрывок сиротского байкового одеяла, покрытого сплошь ржавыми, жирными пятнами, одеяла, какие встречаются лишь в солдатских казармах, больницах да детских домах; черные заскорузлые ботинки с ржавыми клепками валялись под скамьей. Зарубин отбросил серую грязную ткань, задрав рубашку, осмотрел тело со спины, перевернул на спину и обследовал грудь, живот, голову и шею — никаких признаков насильственной смерти невооруженным глазом заметно не было. Поправив на мертвом одежду, прикрыв с головой, вышел наружу к ожидавшей его на бревнах компании.

Тут ему охотно рассказали, что гудели в котельной два дня назад, а кончили лишь вчера, то бишь 25 мая, а где был Нигамаев, никто толком вспомнить не мог, вроде бы пил до конца, а может, и нет, он ведь алкаш, быстро валится, а на лавке все время кто-нибудь да спал, да и не только на лавке, так что поди разбери, кто где был, а Нигамаев-то вообще с зимы так в котельной и живет, спит на этой лавке или в углу на ветоши. Но позавчера он, кажется, еще подсаживался, а вот вчера, когда похмелиться забежали, он уже не вставал, это точно, его кликнули, он не шевельнулся, ну и решили, коль не хочет, так им же лучше, больше достанется, тревожить не стали, а что он мертвяк и не подумалось вовсе, а вот Валуев молодец, понял сегодня, что неладно дело, подошел.

Зарубин выслушал, отказался помянуть усопшего, переписал собутыльников, вернулся в кочегарку за рюкзачком, в котором, как оказалось, хранил несчастный нехитрое свое барахлишко, и отправился в отделение составлять бумаги.

— Почему труп еще больше суток оставался там? — спросил Миронов.

— А... — протянул Зарубин и махнул рукой. — Больница везти отказалась, не их дело, говорят, их забота — больные, а не мертвые, и санитаров, мол, нет все равно, а мы тоже не могли, машин-то у нас — шарабан в ремонте, а на газике разве увезешь?

— Ну и как все-таки справились?

— Да дали потом машину, мы суточников[2] послали вместо санитаров, так и увезли.

— Он все так в котельной и лежал?

Участковый отвел глаза и болезненно сморщился.

— Ну да ладно, дело ваше... Родные у него были?

— Была жена... Да где ее найдешь? Как он гулять начал — она долго поначалу держалась, мозги ему как могла вправляла, а потом, видать, махнула рукой, да туда же. Вы ж знаете, когда мужик пьет, еще полбеды, а коли и баба возьмется, совсем беда! Поначалу они вместе на шабашки ходили, а потом и врозь стали. Ее уже с год у нас не видно, Руслан говорил как-то, что она вроде бросила пить, на буровую куда-то поварихой устроилась, да, видно, снова сорвалась, иначе, думаю, все одно заехала бы. Искали мы ее, как он умер, на похороны-то, да не нашли. — Он снова сокрушенно махнул рукой и пригладил седые свои волосы.

— Почему так долго не хоронили?

Участковый поднял глаза на Миронова, и взгляд его оказался грустным и мудрым. Майор смутился.

— Хоронили... — Зарубин усмехнулся. — Вы уж сами, наверное, поняли — как. Иван кивает на Петра, а Петр кивает на Ивана. Больница отказалась — средств нет, поссовет тоже, а у нас денег не только на гробы, на скрепки порой нет, сами знаете, какой бюджет... Так и препирались почти две недели, а он все на льду лежал. Я потом в район позвонил, сразу все нашли: поссовет деньги на гроб, больница одежку какую-то, а наши суточники яму вырыли да захоронили. Вот так.

Он откашлялся в кулак, достал большой клетчатый платок и вытер вспотевшую шею. Миронов чертыхнулся про себя — нашел, где лезть с нравоучениями.

— Ну, а где он был в начале мая?

— Да все здесь. С зимы. Он в этой котельной кочегарил, так никуда и не уезжал, я сам его не раз встречал. Сезон отопительный в этом году до 15 мая, так он все работал, а потом еще на две недельки остался — прибрать тут все, почистить, законсервировать до осени.

— Понятно... А Петухов? Вы же говорили — они друзья, он-то где?

— Да кто знает. Эти ханурики какие друзья? Деньги на выпивку есть — водой не разольешь, а как выпито — врозь. До весны он здесь вертелся, Руслану, говорят, помогал, а потом пропал, подался куда-то, если б тот был жив, может, и сказал, а сейчас — Сибирь-то вон она, большая.

— Ну, а Крапивин Кондратий Никитич вам знаком?

— Крапивин? — Зарубин почесал голову. — А он-то как в этой компании? Это ж другого поля ягодка.

— Это как — другого?

— Да так. Они ж совсем разные. Эти-то хоть, — махнул головой на окно так, словно Нигамаев с Петуховым были там, сидели на врытой рядом с воротами отделения скамеечке, — эти хоть бродяги, да бессребреники, все пропивают, не считаются, кто сколько, а деньги порой попадают им немалые — людей здесь немного, платят хорошо. А Крапивин — кулак. — В голосе участкового сквозила неприязнь. — Деньгу к деньге собирает, не пьет, не курит, все копит, домишко его совсем завалился, того и гляди рухнет, а он на ремонт ни копейки не потратит, как пес живет. Прежде даже в эту конуру жильцов пускал, деньгу гнал — с жильем у нас туго, а народ потихоньку прибывает, да в нее сейчас никто не едет — боятся, что упадет и задавит, а он ничего. Стар совсем, возраст пенсионный, а все таскается, где денег взять можно поболе, а поработать помене — с рыбаками, за шишками, еще куда. Водкой спекулирует — штрафовали несколько раз, он переждет — да снова, ничего с ним не поделаешь; под суд — рука не поднимется, старик ведь, помрет, неровен час, куда ему в колонию...

— Говорят, он сейчас где-то с артелью рыбацкой, в рыбцехе можно узнать?

— Можно, — кивнул Зарубин. — А можно кой-кого порасспросить.

— А жены у них есть? Или другие родственники?

— У Крапивина брат двоюродный здесь живет. А жены нет, умерла лет пять назад, а от Петухова ушла давным-давно, как пить стал, вместе с детьми уехала в Россию, там, говорят, снова замуж вышла.

— Вы адрес ее и брата Крапивина найти сможете?

— Конечно, смогу. Что, и ее разыскивать будете?

Миронов пожал плечами.

— Господи! Да что же они такое сделали, если вы их так ищете?

Миронов кратко рассказал о пропавшем ленинградском геологе, выплывших его документах, таинственных печатях на маршрутных листах.

— Так вы думаете, они его ограбили? Или убили?

Миронов снова пожал плечами.

— Нет, здесь что-то не так. Нигамаев в мае был тут, хотя мог устроиться и не работать, бывает ведь и такое, — размышлял вслух сержант. — Да и Крапивин... шурфы бить не для него, старик! Рыбалка там, шишки — они ж кедры-то пилами валят, не обколачивают — это по нему, а у геолога... Хотя, чего не бывает? Давайте, товарищ майор, лучше сделаем так. Вы в больницу идите да к Валуеву, он там же, в потребсоюзе, летом работает, все равно ведь пойдете? — взгляд умных его глаз стал испытывающе-ироничен.

Когда Миронов в ответ кивнул, он довольно хмыкнул и продолжал:

— А я пока братом крапивинским займусь, он вам все равно много не скажет, такой же прохиндей, адрес петуховской жены найду, ну и геологом поинтересуюсь, а к вечеру встретимся — ушицей накормлю, а?

За день Миронов побывал и в потребсоюзе, и в котельной гаража, где, кроме кооператорских, стояли машины самых разных служб, и в больнице, и даже в морге; поговорил и с кочегаром Валуевым, и с доктором, и с многими другими людьми, но ничего существенного узнать не смог.

В больнице не удержался и схватился с Козловым — молодым специалистом высокомерного вида в больших, в пол-лица, притемненных очках, который, как оказалось, был одновременно заместителем главврача, а в конце мая — начале июня, пока тот был в отпуске, исполнял его обязанности.

— Что же это вы, — бросил, когда выходил из морга, — похоронить по-человечески не могли?

— То есть? — вздернул голову и заблестел очками доктор.

— А если бы такое с кем из ваших близких или друзей?

— У меня нет таких близких. И друзей таких тоже нет, — он напирал на это — таких. — Да и похороны всяких проходимцев не входят в нашу компетенцию! По-человечески... Да какой же он человек? Вы бы печень его видели, человек!

От неожиданного выпада Миронов даже приостановился.

— А вы что, сами решаете, кто человек, кто нет?

Врач молчал, но смотрел зло и презрительно. Тогда и Миронов решил его не щадить:

— А почему вы, Юрий Алексеевич, вскрытие еще больше чем на сутки отложили? Вы же врач, хирург! А тут труп пролежал почти неделю.

— Но там было все ясно! Перепил и сгорел.

— Так вам это было ясно еще до вскрытия? Вы так легко и быстро определяете причину смерти? Чисто визуально? А почему же вы, уважаемый Юрий Алексеевич, не исследовали желудок и пищевод? Почему не отправили материалы на токсикологическую экспертизу, если не в силах произвести ее самостоятельно? В заключении вашем ни слова нет о вскрытии полостей черепа! Вы вообще делали вскрытие или так, отписались?

— Делал, как же. А не сразу, потому что операции были срочные, вскрытие произвел, как положено, груди и живота, про череп не подумал, — в голосе доктора появились заискивающие нотки.

— А следователь прокуратуры присутствовал при вскрытии или потом подписался?

— Потом... — потупился врач. — Это он предложил, позвонил и сказал, чтоб я вскрывал без него. Вы думаете, смерть была насильственной? Считаете, что его отравили?

— Не знаю, не знаю... — пробурчал Миронов. — Надеюсь, что эксгумация подтвердит ваше заключение.

— А что, будет эксгумация? — хирург сник совсем, даже очки его огромные перестали поблескивать.

— Не исключено.

Ушел он не прощаясь.

Зарубин тоже ничего утешительного сообщить не мог. Петухов исчез из поселка еще в конце апреля, когда открылась навигация; что касается Крапивина, то он был в артели на Кривом озере в трехстах километрах от поселка: прибывший четыре дня назад за продуктами, видимо больше за водкой, бригадир подтвердил, что старик находится в артели неотлучно с самого начала июня. Добраться до Кривого в ближайшие дни не представлялось возможным — у соседей в Ханты-Мансийском округе разбушевались таежные пожары, и вся авиация была брошена на борьбу с ними: огонь подступал к району буровых скважин.

Выслушав новости, Миронов написал и отправил отношения на хирурга Козлова и следователя местной прокуратуры, которому было поручено расследование смерти Нигамаева, так как не терпел столь существенных упущений по службе, зная, чем оборачивается порой чужая небрежность... Потом заказал разговор с Пермью, с управлением.

Государственный архив

Пермской области.

Фонд 218, опись 1,

дело 24, лист 168.

(Копия)

Председателю Чердынской

уездной земской управы.

Настоящим доводится до Вашего сведения, что в Чердынский уезд командируются представители союзного командования офицеры британского и французского представительства А. Лекрер и Ч. Скотт для ознакомления с экономическим состоянием края, его рудными и другими богатствами. По прибытии вышеуказанных офицеров Вам надлежит обеспечить свободное и незамедлительное их передвижение по территории уезда, особенно же гарантировать срочность и безопасность поездки в Кутайскую и другие вишерские волости. По прибытию означенных представителей Вам надлежит предоставить в их распоряжение чердынского купца Олина Николая Васильевича.

24 февраля 1919 г.

Генерал Гайда

6. Олин Николай Васильевич. 12 февраля 1919 г., г. Пермь.

Пермь была сейчас совсем не той, какой он привык ее видеть. Наверное, и Чердынь стала иной, но там все перемены восемнадцатого совершались на глазах и поэтому были привычнее, менее заметны, чем здесь, в губернском центре, где он не бывал с осени 1917 года. Уже тогда город потерял нарядность — тротуары в кляксах грязных и мокрых листьев давно не подметались, мостовые, как сельские проселки, бугрились конскими шарами, многие магазины были заперты; но все же звенели еще по булыжнику подковы, катились, упруго покачиваясь, экипажи и брички, спешил куда-то по важным и неважным своим делам городской люд: чиновники в вытертых, но опрятных шинелях, солидная публика в шляпах и теплых пальто, бежали гимназисты старших классов в заломленных лихо на фронтовой манер фуражках, вынесли продемонстрировать впервые в этом сезоне надетые меха дамы.

Теперь и этого почти не было. Казалось, в городе одни военные. Офицеры, унтера и солдаты. Больше всего солдат. Напротив городского вокзала — всегда чистенького, нарядного, даже кокетливого, а теперь обшарпанного от заплеванного перрона до венчающих крышу башенок, — полурота Тобольского полка долбила мерзлую землю. Солдатики, в основном новобранцы, совсем еще молоденькие ребята, мобилизованные верховным правителем, прыгали, топали сапогами возле огня, толкались, согреваясь извечным деревенским манером; в стороне составленные в пирамиды щетинились штыками винтовки.

Извозчиков почти не было. Возле десятка потрепанных саней бурлила, ругаясь и взвизгивая, толпа пассажиров. Николай Васильевич посмотрел, сплюнул и, оставив на вокзале с багажом приказчика, пешком двинулся в город. По дороге встречались тоже в основном солдаты. Поодиночке, парами и небольшими командами все они куда-то спешили, у всех за спинами торчали ружейные стволы, у поясов позвякивали закопченные манерки. Прошла, маршируя, рота. Эти были без оружия и котелков, локтями прижимали замерзшие веники и свертки с исподним. Распаренные солдатские лица блестели самоварным блеском, глаза сверкали, рты широко разевались, выталкивая вместе с клубами белого лошадиного пара старую солдатскую песню:

Наши деды — славные победы,

Вот где на-аши де-еды-ы!!!

Рота возвращалась в казармы из бани.

Тротуары были завалены снегом, и идти приходилось прямо по мостовой, что, впрочем, не составляло труда — дорога была пуста. Редко проезжали розвальни, груженные дровами, или коровьими стылыми тушами, или еще чем. Сидели в них тоже больше солдаты. От дороги к воротам и калиткам были протоптаны в саженных сугробах тропы. В одну из них Николай Васильевич завернул.

Здесь, в полукаменном доме, до революции помещался его магазин. Сейчас же кованые, когда-то крашенные зеленым, а теперь в ржавых потеках, высокие парадные двери были заперты на замки и занесены снегом. Даже вывески старой с бегущим оленем — фамильным знаком — не было на месте.

Встретил его здешний приказчик, сухонький и аккуратный Филимонов, всплеснул чистенькими ручками:

— Матушки-светы, Николай Васильевич!

Коротко кивнув в ответ и перекрестившись, Олин шагнул мимо него, поднялся по крашеной лестнице наверх, в квартиру, располагавшуюся прямо над магазином и принадлежавшую, как и все здесь, ему, Олину; скинул в прихожей шубу, не разуваясь, прошел в горницу и плотно уселся на мягком стуле между замерзшим окном и изразцовой, горячей, поутру топленной печью.

А приказчик крутился рядом, суетился:

— Мамочка, — кричал куда-то в пустоту квартиры, — Катюша, смотрите, радость какая, Николай Васильевич к нам приехал! Замерзли поди?! А сани-то где? — распахнув форточку, сунул тонкое бритое лицо в клубящийся морозный воздух: — Нет?! Да вы никак пешочком пришли? Ну да, конечно, какие счас извозчики, все большевики распылили, по миру едва не пустили...

Мамочка — такая же, как и Петр Ильич, сухонькая, аккуратненькая старушка и Катюша — совсем уже барышня, не в родителей высокая и статная, в муслиновом платье с двумя рядами частых перламутровых пуговок, были уже тут, словно давно сидели в соседней комнате и ждали приезда хозяина, тоже суетились, подходили к ручке, крестились, крестили Николая Васильевича, мяли в пальчиках батистовые кружевные платочки и всхлипывали, всхлипывали...

— Ну что это вы разревелись, коровы, — прикрикнул Филимонов. — Ну-ка живо самовар на стол да еще чего, а ты, Катюша, графинчик из шкапа принеси! Старенькая смирновская у меня еще сохранилась, — повернулся снова к хозяину, — что при государе императоре куплена была, царство ему небесное, мученику.

— Ты вот что, — оборвал его Олин. — Смирновская с чаем — это потом. Пошли-ка на вокзал кого-нибудь, там человек мой с вещами ждет, пусть привезут.

— Сейчас, сейчас, — снова засуетился Филимонов, побежал в прихожую, стал натягивать шубу. — Сейчас сбегаю, лошадку найду, у соседей-то, у Кирилловых, есть, у них офицер стоит, он и достал. А у нас все свели! И товар весь почти разграбили, только денег мне сколько-то удалось скрыть, а так все пропало, — сокрушался он, обматывая шею длинным шарфом. — Да я вам писал, Костеньке говорил.

— Костеньке?! — встрепенулся на стуле Олин, погруженный в свое и почти не слушавший болтовни Филимонова. — Ты что, сына видел? Где? Когда?

— Ой, господи! — снова всплеснул руками приказчик. — А вы и не знаете разве? Да ведь он же здесь, в Перми! При штабе, не знаю, правда, кем. Но поручик-с! У нас часто бывают вечерами или вот с Катюшей ходят в офицерский клуб, в синематограф.

— Здесь, значит... При штабе... — тихо, про себя произнес Олин и повел невидящим взглядом по вспыхнувшей густо Катюше. — Это хорошо, что при штабе. Да ты иди, ступай за лошадью-то.

После чая с блинами и расстегаями, двух рюмок смирновской Олин засобирался.

Идти пришлось снова пешком. Но на сей раз путь был веселее. То ли выглянувшее из-за низких туч солнышко, засверкавшее в сугробах и ветвях деревьев, разогнало тяжесть, лежавшую на сердце, то ли приятное известие о сыне и радость предстоящей нечаянной встречи, то ли еще что, может быть смирновская, но шагал Олин по скрипучему снегу бодро и энергично. Теперь даже встречавшиеся солдатики не раздражали, а казались близкими и родными, как и полагалось русским солдатикам.

У дверей штаба стоял часовой с винтовкой.

— Нельзя! — преградил путь. — До обеду принимают!

— Эй, служилый, — заговорил с ним Николай Васильевич. — Мне бы сына повидать, здесь служит Олин Константин Николаевич, поручик.

Часовой — рыжий, конопатый солдат в натянутой на уши папахе и длинной бекеше, перетянутой ремнем, — ничего не ответил, а дернул свисавший сбоку шнур. За дверями звякнуло, через минуту она отворилась и на улицу высунулась коротко остриженная голова в фуражке. Ниже поблескивали погоны прапорщика.

— Чего звонишь, Стафеев?

Стафеев так же молча кивнул головой на Олина.

— К сыну я, — отозвался тот. — Поручик Олин, знаете?

— А-а-а... — протянул прапорщик, обежав взглядом Николая Васильевича. — Сейчас, проходите!

Распахнул створку.

Константин сидел в небольшой, тесно заставленной столами комнатке на втором этаже. Кроме него, здесь же были еще два офицера. Они что-то писали, сидя среди валявшихся всюду бумаг, все подняли головы на скрип открывшейся двери и уставились на вошедших.

— Отец! — вскочил Константин. — Откуда ты, отец?!

Обнялись.

— Молодец, что приехал! Откуда знал, что я здесь? У Филимоновых был?

Он все еще сжимал Николая Васильевича, потом опустил руки и повернулся к товарищам:

— Знакомьтесь, господа, мой отец, Олин Николай Васильевич.

— Очень приятно! — офицеры, такие же молодые, как и сын, поднялись за своими столами, поклонились. Потом переглянулись, и один сказал:

— Мы, Костенька, в трактир сходим, проголодались что-то, может, вам чего захватить?

— А? Чего? В трактир? Да нет, спасибо, спасибо, ничего не надо.

И после того как товарищи вышли, усадил отца на стул, смахнув на пол лежавшие на нем бумаги, уселся против.

— Дома как? Мама как, Саша, здоровы ли?

— Да все, слава богу, здоровы. А ты что молчал сам-то? Мы уж и не чаяли, жив ли, нет! Я Ермила-то едва не зашиб, когда сказал он, что сбежал ты. А ты вон, под самым носом, в Перми, при штабе, а молчишь! Нехорошо! Мать-то вся извелась.

— Перед матерью виноват... Но после того не мог писать. А Ермила твоего, если встречу где, или из людей его кого, убью! — твердо проговорил Константин. — Как собак убью, так и знай, пусть лучше меня хоронятся!

Олин поднял глаза на сына. Лицо у того напряглось, опало. Снова непреклонность и воля железом звенели в голосе, что больше всего любил в сыне купец и чего больше всего боялся, — с детства своевольным рос старший, ничто его не могло остановить, уж коли решил.

— Ну что ты, Костя, — сказал, — война же...

— Какая война?! — еще больше подобрался тот. — На германской была война, здесь вот война, а там...

Стиснул руки, смотрел на отца в упор.

— Ты же знаешь, я не трус, насмотрелся... От смерти не прятался. За год подпоручиком стал, два креста получил! И здесь вот, — обвел глазами комнату, — не засижусь, на фронт пойду! А Ермила не прощу!

— Ну да ладно, ладно, — начал успокаивать его отец, даже ладонью своей большой по рукаву френча погладил. — Да и нет сейчас Ермила-то. Пропал он куда-то.

И, уводя разговор в сторону, спросил:

— А здесь ты как оказался, при штабе?

— Случайно. Добрался тогда до Екатеринбурга, а там Володьку Климова встретил, мы с ним полтора года в одном батальоне были, вот и устроил.

— И кем ты тут?

— В редакции, отец. Вспомнил он, что стишки я писал, сказал начальству. Но это временно, обещают взвод дать.

— С генералом знаком?

— Ну что ты, отец! Я ему, конечно, представлялся, но таких, как я, тут... какое знакомство!

— Жалко!

— А ты что, хотел к нему?

— Неплохо, коли бы ты мне помог.

— Бесполезно, отец. Он цивильных почти не принимает, особенно купцов.

— Чем это ему купцы не угодили? Денежки наши берет, не брезгует, а принимать не желает?

— Да не в том дело! Брезгует... К нему, знаешь, сколько ходит? Все ведь пострадавшие, все капиталов лишились, вот и просят.

— Я не за тем.

— А за чем же? — Константин опять напрягся и внимательно посмотрел на отца. — Ты что, из-за Кутая сюда приехал? — догадался наконец. — Не надо, брось ты все это, отец!

— Бросить? Золото?! Нет, сынок! Золото — наша последняя надежда. А не то будешь всю жизнь в редакциях штаны протирать. И ты, и Сашенька.

— Ты все равно к нему не попадешь!

— А ты сходи-ка, узнай у адъютантика, может, и примет генерал, писали ему, должен принять.

— Что, прямо сейчас?

— Прямо сейчас, Костенька, зачем же откладывать.

Сын вернулся минут через пять. Посмотрел на отца долгим внимательным взглядом и произнес:

— Тебя и правда примут. Пойдем. Только зря ты все это затеял.

Гайда сидел в просторном светлом кабинете за необъятным столом. Привстав с кресла, рукой указал на стул, стоявший у другого края стола:

— Прошу, господин Олин. Я могу уделить вам десять минут. Изложите ваше дело кратко.

Говорил резко, с заметным акцентом. Одет броско — в черный серебром расшитый кавказский костюм с газырями и золотыми генеральскими погонами, крестами, бантами и какими-то шевронами на рукаве. Рядом со столом вешалка, а на ней белая щегольская бурка, башлык, сабля то ли в золоченых, то ли в золотых ножнах.

«У, коновал, — мелькнуло у купца, — правду говорят, клоун клоуном, из грязи да в князи, покороче тебе... перебьешься!»

Но вслух сказал:

— Хорошо, понял. В Чердынском уезде на притоке Вишеры, на реке Кутае, мой прадед Олин Поликарп Филатьевич лет семьдесят назад нашел золото. Начал разрабатывать, но жила залегла хитро, и несколько лет он только подбирался к ней, а когда наконец нашел, был убит. Где жила выходит, знал только сам, после его смерти много раз пытались ее найти, но не могли. В войну этим занимался и я. Саму жилу мне найти тоже не посчастливилось, большевики помешали, но я был где-то близко, за два месяца работы летом прошлого года мои люди намыли 70 унций золота.

— Это кое-что... Чего хотите от нас?

— До революции эти земли я столбил, но сейчас ни председатель управы, ни комиссар не знают, как оформлять. Направили к вам. Кроме того, если, конечно, можно, я хотел бы получить кредиты. Обеспечить могу пушниной и недвижимостью. Раньше у меня здесь была крупная торговля мехами и дичью, многое, конечно, пропало, но кое-что мне все же сохранить удалось.

— Все?

— Еще одна просьба. Нельзя ли найти на помощь горного инженера месяца на два. Золотоносный район мы в целом определили, а в детальном поиске нужна помощь.

— Горный инженер не проблема. Вы серьезно верите в золото? Может, все это пустые предания?

Олин достал из кармана кожаный портсигар, раскрыл его и вытряхнул на сукно самородок. Гайда поднял и повертел перед глазами.

— Сами нашли?

— Да, — соврал Олин.

Генерал положил золото на стол, встал, прошелся по кабинету, подошел к окну и с минуту сквозь замерзшее стекло смотрел на улицу.

— Я один не могу решить все ваши дела. Необходимо связаться с Верховным. Оставьте адрес у адъютанта, вам сообщат о решении.

Проводив посетителя, Гайда сел, откинулся на спинку высокого кресла в парчовой обивке и несколько мгновений думал, покатывая по столу камушек, забытый купцом, потом спрятал его в карман и нажал кнопку звонка.

— Принесите материалы по экономическим связям с союзниками, — приказал вошедшему адъютанту.

Полистал папку, нашел нужный документ, углубился в чтение. Снова вызвал адъютанта.

— Записывайте, — приказал.

И, когда тот приготовился, усевшись за небольшой столик у дверей, начал диктовать.

— Включить в ежедневную сводку адмиралу подробное сообщение об обнаружении золотоносных пород на севере губернии. Второе — сообщить об этом в штаб союзного командования, предложить англичанам и французам произвести обследование золотоносного района и начать его разработку с зачетом погашения поставок оружия и снаряжения. Третье — назначить ответственным за координацию штабс-капитана Колпакова из контрразведки. При необходимости привлекать под его ответственность необходимых специалистов как из армии, так и из числа лиц гражданского звания. Обеспечить свободный и безопасный проезд союзников в интересующий район. Все.

И, подождав, когда адъютант сложит бумаги и поднимется, добавил:

— Пусть Колпаков свяжется с купцом не теряя времени. Адрес он оставил?

Адъютант кивнул, прищелкнув каблуками.

— Да, еще, все должно остаться в секрете. Думаю, союзников заинтересует предложение, оформите сообщение им, как ответ на это вот письмо, — кивнул головой на раскрытую папку, заложил ее и протянул адъютанту.

— Что прикажете ответить купцу?

— Купцу? Пока ничего определенного...

Протокол

судебно-химической экспертизы

Эксперт-криминалист Пермской НИЛСЭ Милов Р. В. произвел экспертизу золотых монет достоинством 10 рублей Санкт-Петербургского монетного двора и склеенного из обломков керамического сосуда. Перед экспертизой были поставлены вопросы: 1. Содержат ли стенки сосуда следы длительного хранения в нем золота? 2. Если в сосуде хранилось золото, то тождественно ли оно представленным монетам? 3. Определить возраст сосуда.

Спектральный анализ проб, взятых с внутренней поверхности сосуда, показал отсутствие золота. Представленные на экспертизу золотые монеты лишены благородной патины, образующейся при длительном их хранении, анализ поверхностного слоя показал, что на монетах имеются в большом количестве микрочастицы кожи и следы потовых выделений. Определить возраст сосуда возможным не представляется ввиду отсутствия разработанной методики.

Заключение: представленный на экспертизу глиняный сосуд для длительного хранения золота не использовался, золотые монеты до недавнего времени находились в пользовании.

Примечание: в результате склейки сосуда из обломков, произведенной с нарушением элементарных приемов осторожности, все следы, пригодные для идентификации, как на внутренней, так и на внешней стенках сосуда оказались уничтоженными.

17. 07. 74

Эксперт-криминалист Милов Р. В.

7. Кологривов Виктор Миронович. 17 июля 1974 г., г. Ленинград.

Снова машина несла его по широкому проспекту, но уже не в город, а из города, и не такси, а видавший виды «газик» со спортивным парнем за рулем, выделенным ему Куницыным. Головой на сей раз Виктор тоже не крутил, Петров город не разглядывал.

Ай да Ираида Николаевна! Как она его! Да и сам лопухнулся, надо было тогда еще, в первую встречу, настойчивее быть, не пришлось бы потом четыре дня подряд вместе с ребятами подполковника всех знакомых геолога и прекрасной его супруги просеивать, устанавливать, где пребывает сегодня гражданка Малышева.

Проанализировав с Куницыным первый день своих поисков в Ленинграде и определив его, Кологривова, ошибки, они наметили план дальнейшей работы.

— Пусть они даже ненавидят друг друга, бывает и такое — ненавидят, а живут, все равно какие-то открытки, телеграммы, элементарные сообщения быть должны хотя бы у друзей, так что придется тебе, Виктор Миронович, нащупать почву для контакта, — подвел подполковник итог получасового совещания.

— Странно, что она не забеспокоилась, не поинтересовалась даже, почему ты ищешь... Малышев этот неизвестно где, документы его у бандита, может, его уже и в живых-то нет, а ведь у женщин в таких случаях интуиция. А она... Да, еще в институт загляни, полистай его прошлогодние бумаги, должны же быть какие-то старые отчеты, проекты планов, хоть они там и вольные художники.

Но заглянуть в институт Кологривову не довелось, не нашлось времени, с головой ушел в поиски прекрасной Ираиды Николаевны. Дома у Малышевых никого на другой день не оказалось, и тогда Виктор поехал к ней на работу. Представившись там случайно заехавшим в Ленинград коллегой мужа, напившись растворимого кофе с домашним тортом, он узнал, что Ираида Николаевна еще две недели назад ушла в очередной отпуск, да к нему старые отгулы присоединила, да пару недель без содержания выпросила, так что в конторе своей появится не раньше чем в конце августа; что событие это было достойно отмечено всем руководимым ею отделом в ближайшем кафе; что ни на юг, ни в Прибалтику в этом году она не собиралась, путевки ни в круиз, ни в турпоездку, ни даже в санаторий у нее также не было, а по случайно брошенным фразам отдел решил, что начальница собралась в деревню...

Здесь же, к немалому своему удивлению, Виктор услышал, что весь отдел считает брак Ираиды Николаевны исключительно счастливым, что в Павла Петровича немного влюблены все ее подчиненные, завидуют и ставят его, Викторова приятеля, в пример своим мужьям. Сомневаться в искренности коллег не приходилось — некоторые из них, панибратски называвшие Малышеву Ириночкой или Иркой и проявившие осведомленность в весьма деликатных подробностях ее семейной жизни, были если не подругами, то близкими приятельницами, а уж коли приятельница что-то там увидит постороннему глазу неприметное, то не откажет себе в удовольствии хоть намеком или неброской ироничностью выказать свои наблюдения. Ничего конкретного о нахождении Малышевой узнать не удалось, и Виктору не оставалось ничего другого, как вернуться к ее дому. А так как проектная контора и квартира Малышевых находились если не в противоположных, то все равно в значительно отдаленных друг от друга районах города и ехать нужно было с двумя пересадками — в городе и транспорте он ориентировался еще плохо, — то разъезды эти заняли у него уйму времени, и день уверенно повернул на вторую половину.

От соседей Малышевых уже вечером он узнал, что Ираида Николаевна куда-то уехала, что ездит она в это лето часто и что в ее отсутствие квартиру навещает какая-то женщина, видимо, цветы поливает и рыбок в аквариуме кормит, живет она где-то неподалеку и где находится сама хозяйка, сказать может она одна.

Поиски неведомой женщины закончились лишь на другой день, после того как Кологривов обошел несколько десятков квартир в ближайших домах и собрал информацию о Татьяне Львовне Кармышевой, оказавшейся школьной еще подругой Ираиды Николаевны.

От нее Виктор узнал, что где-то в Лодейнопольском районе у Малышевых в этом году появилась дача, даже не дача, а прекрасный большой дом в деревне с садом и огородом на берегу речки, что свалилось это счастье на них совершенно внезапно: в самом начале лета, когда Павел Петрович был уже в экспедиции, двоюродная тетка Ираиды Николаевны в три дня собралась и уехала на Херсонщину к приболевшей сестре, а там они решили пожить вместе сколько получится. Дом у больной сестры очень большой, живет она в достатке — покойный муж был военным в большом чине, — и тетка решила свой не продавать, а передать в бессрочное пользование племяннице и даже доверенность на нее оформила и выслала. Оказалось, что в Ираиде Николаевне вдруг неожиданно проснулась страстная огородница и рачительная хозяйка, и всякий выходной она незамедлительно уезжала туда, набивая сумки продуктами, химикатами и всякими садово-огородными инструментами, а как в отпуск вышла — совсем переселилась в деревню. Для удобства поездок Малышевы даже машину купили — подержанный, правда, «Жигуленок», но в полном еще порядке, — у знакомых и очень недорого.

Кармышева рассказала далее, что позавчера Малышева вернулась в город, собралась прожить здесь дня три-четыре, но к вечеру почему-то спешно собралась и укатила, видно, хозяйство новое спокойно спать не дает. Обнаружилось в информации Кармышевой еще одно любопытное обстоятельство, заслуживавшее внимания: по ее словам выходило, что Павел Петрович в начале июня был в Ленинграде. Второго числа — дату она запомнила точно, в этот день в институте зарплату дают — она забежала к Ирине должок вернуть, а там и хозяин собственной персоной, приезжал в институт на какое-то совещание, всего на пару дней, даже в деревню съездить времени у него не было, Ирка расстроилась... Она так всегда его ждет.

Адреса малышевской дачи у Татьяны Львовны не оказалось. Ира все собиралась оставить — мало ли что случится, телеграмму понадобится отбить или еще зачем, — но как-то получилось, что так и не оставила, все в суматохе, запамятовала, видно. Сама она там тоже еще не бывала, подруга объяснила, что повезет тогда, когда устроит все по своему вкусу, да и некогда, у самих хоть не дача, а мичуринский, но и он сколько времени требует.

Адрес дачи удалось установить лишь вчера. Двое сотрудников из аппарата Куницына, прикомандированных подполковником в помощь Кологривову, опросили кучу близких и дальних родственников, друзей семьи и просто знакомых, пока не вышли на полумифическую двоюродную тетку, в существовании которой и Виктор, и, как оказалось, сам подполковник изначально сомневались. Родство ее с женой геолога было даже не двоюродным, а еще более далеким — двоюродным оказался ее погибший на фронте муж. Сама она, Анна Трофимовна Кузина, сохранившая и в замужестве, и во вдовстве девичью фамилию, оказалась сиротой, потерявшей в Поволжье, в голоде, родителей да и всех других родственников, кроме погодка-сестры, выросшей вместе с ней в детдоме. Детей своих у нее никогда не было, и к Ире она привязалась еще в детские ее годы, когда болезненную девочку привозили летом на деревенский воздух, хлеб и молоко поправлять подорванное в эвакуации здоровье. Потом поездки эти вошли в правило, и, хотя состояние ее уже не вызывало опасения у врачей, девочка до самого десятого класса ездила на лето к «тете Ане» и была там всегда желанной и дорогой гостьей.

Позднее, во время учебы в институте, а особенно после замужества, поездки эти стали все реже. Отдыхали Малышевы обычно осенью, после окончания полевого сезона, на юге, но Кузину Ираида Николаевна обязательно навещала по два-три раза в год, так что щедрый подарок оказался при ближайшем рассмотрении не таким уж неожиданным. Выяснить адрес, имея анкетные данные «тети Ани», было делом нескольких минут.

Вот теперь машина, свернув с широкого шоссе на тряский грейдер, и несла Кологривова к гостеприимному дому Анны Трофимовны Кузиной к красивой женщине Ираиде Николаевне, жене неизвестно где обретающегося геолога Павла Петровича Малышева...

Газик въехал в поселок, и сержант-водитель обернулся к Кологривову:

— Приехали, товарищ лейтенант! Куда теперь, к поссовету?

Встречал Кологривова участковый, заранее предупрежденный по телефону о его визите, — плотный, даже толстый старшина лет пятидесяти с широким красным лицом и огромными ладонями.

— Понасенко, Михаил Федорович, — пробасил, возвращая удостоверение. — А вы, оказывается, из Перми приехали!

— Из Перми.

— Эк далеко.

— Далеко.

— Ага. Так вот, я тут поговорить успел кой с кем, сведения собрать. Рассказывать?

— Конечно, рассказывайте.

— Так присядем, может, — повел хозяин рукой на старые, но чистые и аккуратно расставленные у стены стулья. Стулья эти, штук шесть или семь, да еще такой же далеко не новый, но тоже приличный на вид диван, письменный стол и стальной шкаф в углу составляли всю меблировку небольшого, а при Понасенко казавшегося и вовсе крохотным кабинетика, полного зелени. Цветы были всюду: стояли на подоконнике и столе, висели на стенах в самодельных замысловато выгнутых из толстой проволоки кашпо, струились густыми толстыми прядями по стенкам шкафа, драпируя казенную его суть, а у окна, в простенке, тянулось кверху деревце с мелкими, на березовые похожими, листьями. Все цветы были в ладных горшочках — никаких консервных банок, жестянок и проржавевших, отслуживших свою прямую службу кастрюль, завернутых стыдливо в пожелтевшую бумагу.

Присел и старшина. По годами складывавшейся привычке — за стол, на обычное свое место, и ничего там, под тяжелой его фигурой, не пискнуло. Сидел участковый свободно, распустившись, словно и не на хлипком стуле, а на дубовом пне или колоде, вроде тех, на которых на рынках мясо рубят. Захотелось даже встать и посмотреть — на чем он там сидит.

— Так вот, говорят, что Кузина насовсем к сестре своей уехала, — достал Понасенко из нагрудного кармашка сложенный вдвое листок бумаги в клетку. — Вот новый ее адрес. А строение свое и участок оставила родственнице ленинградской...

Практически все, о чем рассказал старшина Кологривову, было тому уже известно, и то, что собранное по крохам у малышевских знакомых почти полностью подтверждалось «сведениями» Понасенко, было отрадно, да и нынешний адрес гражданки Кузиной мог еще пригодиться.

— Спасибо, — поблагодарил Кологривов участкового, когда тот кончил рассказывать.

— А мужик вас интересует?

— Какой мужик?

— Да тот, что в доме Кузиной живет.

— Как это, живет?

— Обыкновенно как.

— А Малышева что, тоже там?

— А то где же, — в голосе участкового шелестела ехидца. — Не знаю, кем он там ей приходится, товарищ лейтенант, только на брата не очень похож.

— И давно он... живет?

— А как Кузина уехала, так он и объявился. А эта к нему наезжает.

— Он что, все время, с мая так и живет?

— Ну да.

— И не работает нигде?

— Не знаю. Странный он, вообще-то, все больше дома сидит, на улицу совсем редко выходит. По вечерам, в основном. У реки порой, говорят, гуляет, на выгоне... Я его сам-то только в июне впервые увидел, потом уже узнал, что он тут с мая.

— И это вас не насторожило? Даже документы не проверили?

— Да поначалу, как узнал, пошел. А он у окошка сидит, строчит что-то на машинке пишущей, да бойко так, я с полчаса на бревнах под окнами сидел, курил, так он все стучал, почти не прерываясь. Ну, я и ушел, может, он писатель какой, а я к нему за документами...

— А для писателей что, у нас законы не писаны?

— Как не писаны, товарищ лейтенант, писаны... Только вот два года назад такой же жил все лето — ни на работу, никуда, даже на машинке не стучал, рыбачил да по грибы ходил, ну и сунулся я к нему за документами, а у него, как на грех, их с собой возьми да не окажись, я давай личность устанавливать, все, как положено, ничего лишнего не сделал. Так он кинорежиссером оказался, обиделся на меня, расшумелся, а потом мне еще и начальство всыпало — гляди, говорят, к кому суешься-то! Вот теперь и гляжу...

— Какой он? Как хоть выглядит? Приметы?

— Да, как писатель и выглядит, с бородой, не поймешь — может, лет тридцать пять, а может, и под пятьдесят. Да я его только раз и видал-то.

Кологривов долго молчал.

— Ну, что будем делать? — откашлявшись, спросил старшина.

— Нужно сначала установить личность писателя, а потом встретиться с Малышевой. Она здесь?

— С утра здесь была. И это все?

— Все. Только «писателя» устанавливать вам. Меня она знает, мне к ним в дом пока соваться нельзя.

Старшина утвердительно кивнул.

— У вас найдется повод в дом заглянуть, документы спросить?

— Да как не найдется. Удобнее всего — проверка паспортного режима, время сейчас дачное, в каждом, почитай, дворе либо родственники гостят, либо так. А проверки мы каждый год устраиваем, хоть и впустую — кто же будет на пару недель мороку с пропиской затевать? В этом году, кстати, сельсовет этой кампании еще не начинал. Так что все одно к одному.

— Ну хорошо. Сейчас и поедем. Дом Кузиной далеко?

— На другом краю.

— Поедем на машине, там вы мне дом и покажете.

— А машина какая? — окна понасенковского кабинетика выходили во двор, и он не видел, как подъезжал Кологривов.

— Газик. ГАЗ-69.

— Это хорошо, пойдем. А то ведь, бывает, и на «Волгах» приезжают да еще черных, за версту видно — начальство! А газиков у нас и своих полно.

Тут только оценил Виктор куницынскую предусмотрительность, а там, в Ленинграде, найдя по номеру старенькую эту машину, даже обиделся в душе, посчитав, что акции его упали окончательно.

Дом Кузиной оказался капитальным строением. Не веселеньким обшитым крашеным подтоварником домиком с пропильными фасонисто-кукольными наличниками, какие в великом множестве вытесняют традиционное крестьянское жилье уже не только в среднерусской полосе, но и на Урале, а порой и в Сибири, а внушительных размеров пятистенок из черных бревен с высоко вознесенными над землей оконцами, крытым двором, тяжелыми воротами, украшенными неброским орнаментом в виде округлых лепестков цветка, резанных прямо по толстым плахам.

Мимо кузинской избы машина прокатила дальше по пыльной улице, огибая табунки суетливых кур, до следующего перекрестка. Здесь Понасенко, кряхтя, выбрался из тесного ее нутра, одернул мундир, поправил на голове фуражку и зашагал обратно, вниз, а Кологривов на машине параллельной улицей вернулся назад.

Понасенко обошел несколько строений, имитируя подворный обход, у Кузиной пробыл пять минут, выйдя из него, снял фуражку, поскреб в затылке и двинулся дальше. Он посетил еще пять домов и только потом завернул за угол, где ждал его в машине Виктор.

— Муж это ее, Малышев Павел Петрович, — объявил минуту спустя, забравшись в машину и поерзав, устроиваясь на тесном для него сидении.

— Как это — муж?

— Да так. Я и документик видел, все точно.

— Какой документик? Паспорт?

— Да нет, не паспорт, паспорт, говорит, дома, в Ленинграде, лежит. Удостоверение институтское.

— Удостоверение? — голос лейтенанта заставил Понасенко оглянуться и пожать плечами.

— Ну да. Ленинградский научно-исследовательский геологический институт. № 658. Предъявитель сего тов. Малышев Павел Петрович действительно работает в институте в должности старшего научного сотрудника. 17 апреля 1973 года. Подписи, печати, фотография, продлено — все в порядке!

Виктор молчал. Такое же удостоверение Малышева, под тем же № 658, выданное 17 апреля 1973 года и тоже имевшее все необходимые реквизиты, лежало сейчас в сейфе полковника в Перми вместе с другими вещами «геолога» в качестве вещественного доказательства.

— А что, что-то не так? — обеспокоенно зашевелился Понасенко.

— В том-то и дело, что не так. Что он здесь делает все лето, спрашивали?

— Конечно! Отпуск творческий, говорит, получил полугодовой для работы над трудом научным, книгу пишет, вот и живет с мая.

— А документ этот, удостоверение, не может быть фальшивым?

— Фальшивым? Не-е знаю... А что, может и такое быть? Да вроде все в порядке, солидный документ, в пластик вплавлен. Разве что фотография, может быть, переклеена, это же не паспорт, просто мастичная печать, можно и подделать, глазом не разберешь... Да пойдемте к нему вместе. У них владение не оформлено, я и сказал, что кого-нибудь из поссовета приведу.

— А жена? Тьфу ты, Малышева то есть?

— Ее дома все равно нет, в магазин уехала, а там сейчас перерыв.

Они посидели, выжидая время, и минут через десять пошли к дому. Ворота оказались запертыми изнутри, на стук никто не отзывался.

— Давайте я с другой стороны обойду, там тоже выход есть, — предложил участковый. — А вы пока тут подождите.

Кологривов кивнул.

Понасенко в сторонке, там, где к рубленым хозяйственным постройкам примыкал штакетный заборчик сада, отодвинул незаметную калитку и скрылся внутри. Обратно он выскочил минуту спустя, запыхавшийся и возбужденный. Виктор рванулся навстречу:

— Что там?

— Такое дело, Виктор Миронович! Дом-то, значит, там на замке, а соседка, — он махнул рукой в сторону ближайшей к кузинской усадьбе, — она там у себя в саду работает, видела, как писатель этот минут десять назад задами к реке с рюкзаком прошел. Никак скрыться собрался?

— Куда можно выйти задами?

— Да куда угодно! Хоть к лесу, хоть на большак.

— Как уехать можно?

— На автобусе, — старшина взглянул на часы. — Он уже отошел. Только что!

— А еще?

— На попутной можно или на электричку уйти, тут леском...

— Поехали за автобусом!

До машины бежали. Затем газик неожиданно резво для старого своего тела сорвался с места и, распугивая поросят и кур, вскидывая задом и взвывая форсированным мотором, понесся пыльными улицами села. Водитель, склонившись низко к рулю, короткими точными движениями посылал его то вправо, то влево, огибая выбоины. Рейсовый ЛАЗ настигли километрах в пяти. Прижавшись к кювету с ювелирной точностью, так, что колеса застреляли щебеночными залпами в ромашковый луг, машина накренилась, грозя опрокинуться, но, не снижая скорости, обошла автобус и, вырвавшись метров на сто вперед, взвизгнув тормозами, разом встала поперек дороги. ЛАЗ не успел еще остановиться, когда Понасенко и Кологривов бежали ему навстречу.

Шофер смотрел испуганно и выжидающе. Виктор протянул в форточку раскрытое удостоверение и указал глазами на переднюю дверь, возле которой топтался Понасенко. Сбоку видно было, как участковый прошел до конца по полупустому салону, осматриваясь и коротко кивая знакомым, вернулся обратно, задержался у двери, спросив о чем-то водителя, и еще раз обежал салон глазами. Потом он вышел. Виктор махнул рукой, автобус тронулся, а газик послушно сполз с его пути.

— Нет, Виктор Миронович, — выдохнул Понасенко. — И шофер его на остановке не видел, на попутки он не садился. Так что, видно, на электричку подался.

— Перехватить успеем?

— Не знаю, на газике туда не проехать, только на мотоцикле, тропа там в лесу. Давайте-ка к моему дому, я покажу.

Мотоцикл Понасенко оказался неожиданно маленьким и стареньким, первых выпусков «Ковровцем», испуганно присевшим под тяжестью старшины.

— Что это, у вас и штатного нет? — не выдержал Кологривов, опасаясь, что хрупкая машина не довезет Понасенко.

— Как нет, Виктор Миронович, есть, «Урал» с коляской, — кивнул на ворота сарая. — Да на мустанге этом сподручнее там, я на нем на рыбалку езжу!

— Ну давайте, я вас у дома Кузиной ждать буду!

— Добро! — Понасенко, не распуская ремешка на фуражке, надвинул ее глубоко, так, что края врезались в короткую седую щетину, махнул рукой и отпустил сцепление. Взревевший «мустанг» сорвался с места, и уже через несколько секунд старшина скрылся в клубах густой пыли.

У дома Кузиной стояли зеленые «Жигули». Ворота были по-прежнему заперты, но калитка отворена. Обойдя строение, Виктор оказался перед распахнутым задним входом. Крутые ступени привели его в высокие сени, в которых направо и налево были прорублены двери. Он толкнул левую, обитую клетчатой клеенкой.

— Можно?

Попал в кухню. Справа громоздилась высокая свежерасписанная веселыми многоцветными петухами русская печь. Дальше, у окна, — резной посудный шкафчик и кухонный стол, накрытый светлой льняной скатертью. На лавке, рядом, привалясь друг к другу, стояли две туго набитые хозяйственные сумки и лежала широкополая соломенная шляпа. В проеме легкой переборки виднелся угол комнаты: стол со стопкой бумаг и книг, расчехленная пишущая машинка, старомодный диван с валиками, банки с полевыми ромашками и васильками на окнах.

Ираида Николаевна, загорелая, крепкая, еще красивее, чем при первой их встрече, в легком ярком сарафане, стояла возле стола вполоборота к вошедшему. В руках держала темные очки и листок бумаги. Вопрос и присутствие в доме постороннего дошли до нее не сразу. Машинально, не отрывая глаз от бумаги, она ответила приветливо:

— Да, да, пожалуйста.

Потом повернулась и взглянула. Первое недоумение сменилось пониманием, она еще раз, словно проверяя себя, бросила взгляд на бумагу, сложила вдвое, положила на край стола, шагнула к нему:

— А, это опять вы? Чем обязана? Как вы меня разыскали?

Виктор достал удостоверение.

Ираида Николаевна читала его внимательно, медленно, потом протянула обратно.

— Теперь кое-что понятно. Ну, а зачем вы меня все же ищете?

— Во-первых, для того, чтобы узнать, где сейчас находится ваш муж, Малышев Павел Петрович.

— А во-вторых? Или есть еще в-третьих, в-четвертых?

— Об этом потом. Ответьте на первый вопрос.

— Я вам уже всё, — она подчеркнула это «всё», — сказала!

— Но не может же быть, чтобы он совсем не писал?

— Почему не может?

— Ну хотя бы открытку, телеграмму. А если заболеет?!

— Если заболеет — сообщит. Пока не болеет.

Говорила Ираида Николаевна резко, отрывисто, неохотно. Причину Кологривов понять не мог.

— А друзья? Может, им пишет? Назовите их.

— Я думаю, что коли вы узнали, где меня искать, то и друзей его вам отыскать ничего не стоит.

Виктор рассердился. Она обращалась с ним как с мальчишкой.

— Друзей ваших, Ираида Николаевна, — медленно произнес он, — мы, безусловно, сами разыщем, кого еще отыскать не успели. Всех разыщем. И человека, который жил здесь и скрылся от нас, — тоже. Но будет проще и нам и вашим друзьям, да и вам, если вы сами их назовете. Меньше расспросов, меньше ненужных разговоров.

Малышева заметно сникла. Подумав, назвала несколько имен и адресов, которые Виктор записал.

— А теперь во-вторых. Кто тот человек, что живет здесь?

— Зачем вам это знать?

— Ираида Николаевна! Неужели вы не понимаете, что раз мы за дело взялись, то все это серьезно. Вы ведь даже не поинтересовались, почему мы разыскиваем вашего мужа! А если с ним что-нибудь случилось? Вас это не интересует? Я ведь через полстраны к вам летел!

Она на минуту нахмурилась. Но тут же согнала морщины с лица:

— Что случилось? А! Ерунда! Ничего с ним случиться не может.

— Вы уверены?

— Да.

— Ну хорошо. Так кто все-таки этот человек?

— Я не скажу. Это мой друг, и он здесь совершенно ни при чем.

— Он назвался вашим мужем.

— Это почти так и есть.

— Он назвался Малышевым Павлом Петровичем!

В глазах вспыхнули искорки гнева:

— Да, мы так договорились. Так проще.

— Он показал удостоверение Малышева!

— Муж оставил его случайно.

— Там фотография вашего... друга.

— Нет. Там фотография Павла. Они, правда, несколько похожи, да и фотокарточка старая. А потом борода...

— Вы можете отдать мне это удостоверение?

Малышева вошла в комнату, порылась в столе и, минуту спустя, вышла обратно.

— Его нет. Видимо, он случайно положил в карман.

— Какую записку вы читали?

В глазах Малышевой — снова искорки. Смех.

— Вас и это интересует? Пожалуйста!

Она вынесла листок. На нем было написано: «Уехал домой».

— Куда это — домой? Вы, конечно, не скажете?

— Конечно, нет. У него и так много неприятностей.

— Ну, хорошо. Боюсь только, что наша встреча не последняя. Я должен взглянуть на бумаги.

— Какие бумаги?

— Вон те, — он указал на стол и машинку.

— Ах те, ну пожалуйста!

Листы бумаги были покрыты чисто научным текстом, перемежавшимся формулами. По геологии, как понял Кологривов.

— Что это? Он тоже геолог?

— Тоже. Пишет книгу.

— Прошу вас никуда не уезжать. — Он встал.

— Ого! Это почти арест?! А санкция у вас есть?

— Нет. Санкции у меня нет. Но я ее возьму.

— Не сомневаюсь! Надеюсь, вы разрешите мне вернуться в Ленинград? Здесь мне делать больше нечего.

— Да, пожалуйста. Только будьте дома.

— О, непременно! Буду сидеть и ждать вашего визита.

Малышева грубила напропалую. Сам он, чувствуя, что снова оставлен в дураках, едва сдерживал злость и автобусную реакцию выпалить ответную грубость.

— Проводите меня, пожалуйста, отоприте ворота.

Понасенко встретился по дороге. Старшина с кончиков ботинок до околыша фуражки был покрыт ровным слоем белесой пыли. Спрыгнув с успокоенно зафыркавшего «мустанга», доложил:

— Не успел. Всего на пару минут и опоздал. Уехал «писатель», кассир опознала — билет до Ленинграда взял.

Кологривов махнул рукой.

Протокол

экспертизы оружия

Эксперт-криминалист Пермской НИЛСЭ Усанин Ю. И. произвел экспертизу пистолетной гильзы. Перед экспертизой были поставлены вопросы: 1. К какому образцу патронов относится данная гильза? 2. В каком оружии она могла быть использована для стрельбы? 3. Из оружия какого вида, системы, образца выброшена эта гильза? 4. Не выброшена ли гильза из оружия большего калибра? 5. Когда был произведен выстрел?

Экспертиза показала, что предъявленная гильза относится к боеприпасам, применяемым в пистолете системы Макарова. Следов применения гильзы в пистолете другой системы нет. Выстрел был произведен из штатного оружия. Химическое исследование порохового нагара гильзы позволяет судить, что выстрел произведен примерно за 30-35 суток до момента представления ее на экспертизу. Гильза имеет четко выраженные характерные индивидуальные особенности, образовавшиеся в результате обжатия в патроннике пистолета, что дает возможность идентифицировать ее в случае обнаружения оружия или других гильз, выброшенных из этого же пистолета. Оружия с аналогичными характеристиками в картотеке УВД не зарегистрировано.

17. 07. 74

Эксперт-криминалист Усанин Ю. И.

8. Никитин Евгений Александрович. 18 июля 1974 г.

Наконец-то впереди что-то забрезжило!

Шестой день жил он в поселке. Утром из маленькой, над гаражом пристроенной гостиницы — в столовую на завтрак в компании заспанных лейтенантов и прапорщиков, потом — в «контору», где усаживался за выделенный ему стол в комнате с обитой железом дверью и до одури листал толстые и тонкие папки, вмещавшие в себя основные события изломанных жизней обитателей этих мест. После обеда, офицерское общество которого разнообразили молодые и не очень молодые женщины, работавшие по найму на различных канцелярских должностях, — снова стол и папки, папки, папки... Их он просмотрел уже сотни.

За папками следовали встречи с некоторыми выделенными им персонажами тех поучительных жизнеописаний. Беседы были разные, как разными были сами приводимые к нему люди: угрюмые и заискивающие, ожесточенные и испуганные. Общим у них была лишь черная или выстиранная до серости одинакового кроя одежда. Они либо молчали, либо, наоборот, говорили слишком много, изливали душу или ловчили, с показным трагизмом расписывая полную свою невиновность; просили — кто закурить, а кто и похлопотать перед начальством, иные, наоборот, предлагали — от аляповатых плексигласовых браслетов и наборных ручек до туманных обещаний взяток.

Были, правда, и другие, как принято здесь говорить, просто случайно оступившиеся, оказавшиеся тут по служебному нерадению или должностной халатности и не скатившиеся до серого уровня уголовщины. Но и они при всем искреннем желании помочь не могли пролить свет на интересующие капитана детали местного периода жизни Боева. Работа не была совсем безрезультатна — блокнот его полнился все новыми именами, фамилиями и кличками, но на проверку их весь отдел вполне мог бы ухлопать полгода работы, причем без какой-либо гарантии, что работа эта не окажется мартышкиным трудом.

Знали, помнили Боева многие. Мужиком он был легким, шестерил за окурок сигареты, глоток чифиря или даже за так, за одобрительный кивок пахана; обиды сносил молча, никогда не высовывался, неприятностей никому не доставлял. Рассказы его о купеческом золоте тоже помнились, их травили как анекдоты, но всерьез к ним, как и к самому Боеву, здесь никто не относился; мало ли чудесных, как сказка, или леденящих душу ужасом историй хранил лагерный фольклор с тех еще пор, как задавали здесь тон инфантильные в жизни своей бросовой, сентиментально-жестокие воры, домушники и налетчики.

Беседы утомляли Никитина еще сильнее, чем однообразные в общем-то папки, и к ужину, снова в сугубо мужской компании, он приходил совершенно разбитый, с больной головой. Вечерами смотрел в клубе старые фильмы либо в гостинице под звуки урчащих внизу моторов играл с подвыпившими командированными офицерами в преферанс да читал взятые в библиотеке книги.

Задача у него была одна — выявить в лагерных контактах Боева тот, что повел его в Свердловск, затем в Чердынь, навстречу собственной смерти. Надлежало сделать это в условиях экстремальных, найти ниточку среди бесчисленного множества разнообразных отношений, связывавших большое количество против своей воли собранных воедино людей. Причем сделать это так, чтобы никто из опрашиваемых не понял, кто именно интересует его... Начал с того, что выделил соседей по бараку, работе, затем, листая папки, выбирал земляков, искал похожие судьбы и преступления, вычислял круг, в котором легче устанавливались доверительные контакты, брал на заметку осужденных, проходивших в Свердловске.

Устав от бумаг и бесед, ходил порой туда, где люди эти работали или жили, наблюдал, как они пилили, строгали, клеили. До того Никитину не приходилось видеть, как организована жизнь тех, кто попадал сюда и с его помощью; она казалась издали отвлеченной и безликой, хотя он и догадывался, что это не совсем так. Но только здесь понял, что человеческая жизнь, даже строго регламентированная жизнь заключенного, не терпит пустоты и нивелирования. Он поразился тому, что и здесь, как в большом мире, кипели свои страсти, тлели обиды, были свои радости и заботы, свой малодоступный ему мир чувств. И мир этот нереальным и бредовым казался только ему, постороннему и чуждому тут человеку, а для многих из них, обитавших за этой проволокой и заборами, он был единственно реальным...

Никитин был уже где-то на середине пути, просмотрел около половины хранящихся в железных шкафах папок, когда внезапно сверкнул лучик надежды.

Вернувшись вчера вечером в гостиницу и раскрыв книгу, он обнаружил вместо заложенной им старой газеты записку: «Вызовите Югова».

Гадать, как она оказалась здесь, было бесполезно, подозревать в розыгрыше соседей — пожилого майора и щеголеватого капитана из Москвы — основания не было, и, сунув записку в карман, он отправился в клуб, поняв, что почитать ему сегодня не удастся.

Утром, еще до завтрака, позвонил дежурному и попросил записать Югова на беседу, а придя в «контору», разыскал его папку.

Югов Владимир Васильевич, 1931 года рождения, русский, образование высшее, строитель. Последняя должность перед судом — главный инженер стройуправления. Завышение объемов работ, сверхнормативное расходование остродефицитных материалов, организация их хищения и спекуляция. Явка с повинной. С учетом всех смягчающих обстоятельств — пять лет усиленного режима с конфискацией имущества. Начало срока заключения — 27 марта 1970 года, окончание — 27 марта 1975 года. Осужден 12 сентября 1970 года, доставлен в ОИТК 29 октября 1970 года.

Нарушений режима нет, административных взысканий тоже, работает по специальности, к обязанностям относится ответственно, пользуется уважением, оказывает помощь, конфликтов нет, с мая 1973 года переведен на бесконвойное содержание. И самое обнадеживающее — жил в Свердловске и осужден Ленинским районным судом Свердловска.

Никитин и сам бы обратил внимание на Югова и встретился бы с ним целиком по своей инициативе, но, судя по положению его папки, не ранее чем в середине следующей недели. Теперь же эта неделя, если повезет, может много значить.

Он с нетерпением ждал беседы, ничего практически не зная: кто стоит за запиской, кто пытается организовать эту встречу и для чего... И почерк — он сверил его с юговским из папки — был другим.

Но время для еженедельных допросов еще не подошло. С утра пришлось перебирать бумаги и заставлять себя делать это не менее тщательно, чем до сегодняшнего дня, хотя интуиция и не только интуиция, но и что-то более настойчивое и властное, убеждали его в напрасности этого занятия. Потом Никитин беседовал с вызванными еще вчера, выслушал несколько занимательных, но однообразных и утомительных историй, отказался от очередного предложенного браслета и пригрозил развязному верзиле штрафным изолятором, когда наконец в кабинете появился Югов.

Вошел один, без конвоя. Высокий, видимо очень сильный мужчина, не здесь привыкавший к физическому труду, с круглой выбритой головой, все на которой — и губы, и нос, и дуги надбровные — было вылеплено крупно, энергично, но в то же время мягко. Такая голова была достойна служить моделью для бюста римского императора или же для обучения составлению словесного портрета. Неновая роба и брюки были опрятны, возможно даже глажены, в разрезе ворота виднелось не застиранное белье, как у большинства других никитинских собеседников, а чистая клетчатая рубаха. В позе, в движениях не было ни суетности, ни наглости. Он был прост и обыден. Даже темная, обычная для обитателей здешних мест пигментация могла малоопытному глазу показаться сильным загаром.

— Югов, — не доложил, а представился он, опустив всю требуемую в таких случаях формулу, и замер спокойно у двери, словно не по вызову милицейского капитана, а сам по собственной воле и надобности зашел сюда.

Никитин указал на стул, Югов сел.

Все варианты допроса Никитин продумал еще вчера, сидя в темном кинозале, и теперь начал ничего не значащей фразой, катнул ее Югову как пробный шар.

— Я вызвал вас, Владимир Васильевич, чтобы задать несколько вопросов, не связанных с прошлым вашим делом, — и замолчал, выжидая, натягивая паузу.

В глазах Югова блеснули искорки смеха:

— Давайте сразу в открытую, гражданин капитан. Вызвали вы меня потому, что получили записку. Я сам хотел с вами встретиться, и что вас интересует, видимо, догадываюсь, так что давайте сначала я, а потом вы спросите, если что-либо останется неясным. Хорошо?

Никитин кивнул.

— Можно закурить?

Никитин подвинул Югову пачку «Опала».

— Да нет, спасибо, — в глазах снова мелькнула усмешка. — У меня свои.

Он вынул из кармана пачку «Памира», размял сигарету сильными пальцами, прикурил.

— Насколько я разобрался, вас интересует Боев. Не удивляйтесь, знаю, что вы спрашиваете не только о нем, но здесь побывало много людей, некоторые из них работают у меня, сопоставить их рассказы было несложно. Не знаю, что он там еще натворил, но впечатление производил вполне безобидное.

— Вы знали его? — прервал рассказ Никитин.

— Многие здесь знают друг друга, даже если и не хотят. Так вот, около года назад прошлым летом, примерно так же, в конце июля, я застал его с Ханыгой. Говорили они о чем-то серьезном, что на Боева вообще не похоже. Я в конторе проверял документы, они сидели под окном, меня не видели. Говорили с полчаса. Сначала Ханыга расспрашивал Боева о чем-то, тот объяснял, руками размахивал, потом говорил Ханыга, угрожал, провел рукой у горла несколько раз, как ножом или бритвой. За Боевым я наблюдал несколько дней, тот был подавлен.

Югов загасил в пепельнице сантиметровый окурок, предварительно прикурив от него другую сигарету.

— Может, все это и ерунда, но это было всего за несколько дней до освобождения Ханыги, срок у него вышел. Потом, уже весной, перед освобождением Боева, я их снова видел вместе. На станцию ездил, с кирпичом неувязки были, а у опушки, за поселком, видел, как Боев в машину садился, в «Жигуленок». Удивился — он хоть и бесконвойный, но за территорию уходить нельзя. А он к тому же и трус, режим не нарушит. На станции я задержался, возвращался уже к вечеру, а тут снова тот «Жигуленок» стоит, и в нем — Ханыга. В цивильном, конечно, приоделся: рубашоночка пестренькая, усики, бачки, — этакий жучок-блатнячок, но я его узнал. Вернулся — Боев на месте. А о визите Ханыгином никто ничего не знал, никто, кроме меня, его не заметил. А Боев молчал, поездку не афишировал. Ну, а ностальгия, как вы понимаете, в наших случаях исключается. Значит, Ханыга специально к Боеву приезжал.

— А кто это — Ханыга?

— Сам по себе почти ничтожество. Фраер, как здесь говорят. Анкетные данные сами найдете, фамилия Королев, зовут Анатолием, земляк мой, из Свердловска.

«Королев, — вспомнил Никитин. — Точно, Королев — Ханыга. Кличку забыл, а фамилию помнил. Его папку уже перелистал и сделал все необходимые выписки. Он уже в поле зрения. Королев Анатолий Борисович, 1946-го, послевоенного года рождения, почти ровесник. Свердловчанин. Три года лишения свободы за драку. Отбыл до звонка. Крайне недисциплинирован, агрессивен. Отказы от работы, попытки голодовки. Психика расторможена. Неоднократно наказывался ШИЗО. Одним словом — фрукт».

— Но за ним стоят другие, — продолжал Югов. — И, возможно, большие люди.

— Что значит большие?

— А, — поморщился Югов и снова закурил. — Придется, видно, и это рассказать. Дело вы мое уже полистали, в курсе должны быть...

Усмешка на этот раз скользнула не только в глазах, болезненно дернулась щека в короткой гримасе:

— Так вот, главным я и был-то всего полгода. А до того — прораб, начальник участка и прочее. Началось, вроде, все с мелочей — приятелю, бывшему однокурснику, помог квартиру отремонтировать, плитку чешскую, фаянс импортный, вы знаете, как это делается... Потом другой позвонил, видно, прослышал, ну и отблагодарил. А потом пошло... В общем-то мелочи, я, вроде, одумался, остановиться решил, а мне говорят: «Хозяин требует!» Послал я этого «хозяина», а ко мне вечером тип какой-то явился и фотографии на стол — копии накладных, по которым я материал получал. Если, говорит, не сделаю, куда надо переправит. Я его с лестницы спустил, а сам все же испугался. Потом на работу звонили, в общем, сдался я, а там уже пошло — поехало...

— Кто такой — Хозяин?

— Не знаю. Думаю, кто-то наверху. Меня они быстро зацепили: сначала «Хозяин просит», «велел кланяться», а потом — «требует!» Сила у него большая, думаю, карьеру я сделал не без его участия. Какой из меня главный? Прорабом был неплохим. А там был нужен для организации краж в больших размерах, на поток должен был все это поставить... Так вот, о Ханыге. За месяц, наверное, до его разговора с Боевым, он ко мне как-то подошел и привет от Хозяина передал.

— Как он сказал, помните точно?

— Не забыл. «Хозяин просил передать, что все помнит».

— Что это значит?

— Видно то, что с повинной я пошел, систему их сломал.

— На следствии и суде вы говорили об этом?

— Нет. О чем говорить? Хозяина я в глаза не видел да и сомневался, существует ли он вообще. Да кто, кроме меня, виноват? Сам натворил — сам отвечай... Все в одно у меня лишь здесь связалось.

— А еще какие-то вести от Хозяина были? Угрозы?

— Как же, на воле еще звонили. И жене тоже, она-то ничего не знала. За нее и боялся. Грозили, что увезут ее и... С ума сходил, если она где-нибудь задерживалась. Я же не сразу к вам пошел, сколько метался. Маша из меня все вытянула и отправила виниться.

— Сейчас не боитесь?

— За нее боюсь. И за детей. А мне что... Я мужик. Но Хозяин этот, если в самом деле он есть, человек страшный. Я ведь не один у них такой. Петров Мишка, прораб, тоже, оказывается, у них был, а когда захотел уйти — избили на улице. Страшно били. Пацаны пьяные ногами топтали — два перелома, сотрясение, полгода в больнице... Милиция, вы уж извините, считала, что хулиганы простые, не нашли никого, а он потом мне сказал — шепнули ему тогда — от Хозяина гостинчик. Потому и боялся за Машу.

— А как вы с Хозяином договаривались? Через посредников?

— Сначала жучки всякие вертелись, ну вроде тех, что у мебельных да хозяйственных трутся, они передавали. Потом по телефону. Да и то звонили другие, лишь говорили — «от Хозяина».

— А деньги?

— Деньги на сберкнижку клали.

— Понятно. Больше ничего о Хозяине не знаете?

— Нет.

— Владимир Васильевич, я задам еще несколько вопросов, пусть они вас не обижают. Мне нужно знать.

— Спрашивайте.

— Почему вы решили ко мне прийти?

— Вспомнил Хозяина. Ханыга от него мог приехать. А с ним кончать надо, может, кто мою судьбу не повторит.

— Почему не обратились, как положено по уставу, подкинули записку?

— Думаете, боюсь? Нет! Здесь своя этика, мне с этими людьми работать, а плохо работать я не люблю.

— Каким образом записка оказалась в книге?

— На это ответить не могу, не моя тайна. Но ничего криминального тут нет, гарантирую.

— Если понадобится, расскажете подробно о всех контактах с людьми Хозяина?

— Расскажу. — Югов говорил твердо, смотрел прямо и открыто.

— Протокол подпишете?

— Подпишу.

Когда все было закончено, Никитин встал и протянул Югову руку:

— Спасибо.

— Что вы, — Югов дернулся болезненно, пожал руку торопливо и неловко.

— Может, у вас есть какие-нибудь просьбы?

— Нет. — Югов вышел.

Через полчаса вся полученная от него информация и данные на Ханыгу-Королева были переданы в Пермь полковнику. Самому Никитину предстояло перелистать оставшиеся папки, а также заняться линией «Югов», поскольку не исключалась дезинформация, попытка увести следствие в сторону.

Пермское областное УВД.

УГРО.

Согласно ориентировке № 8675/282 от 21 июня 1974 года и дополнительной информации от 5 июля сообщаем, что инспектором ОБХСС горотдела Свердловска Кутиным В. Г. был задержан зубной техник Тулов М. В., у которого при обыске был обнаружен золотой песок общим весом 139,2 г и самородок весом 56,62 г. Согласно показаниям Тулова, золото было сдано ему на экспертизу гражданином Филимоновым П. И. с целью определения химического состава и возможности дальнейшего использования — изготовления из песка слитков. Тулову Филимонов сообщил, что золото досталось ему по наследству, но не исключено в будущем поступление его в крупных размерах. Угрожал Тулову расправой, если тот расскажет о золоте.

Филимонов Петр Иванович, 1939 года рождения, русский, профессия — автомеханик. В деятельности преступного характера раньше не замечался. У Тулова в прошлом году ставил золотые коронки.

В настоящее время Тулов содержится под арестом, за Филимоновым установлено наблюдение.

Золото находится на экспертизе в Свердловской НИЛСЭ.

16. 07. 74

УВД Свердловского горисполкома.

Сажин

9. Олин Поликарп Филатьевич. 11 августа 1848 г., г. Чердынь.

Он снова стоял у окна, распахнутого на заколвинские дали, снова упирался невидящим взглядом в синюю громаду Полюд-камня, часто и шумно вдыхал остывающий, сухими травами и хвоей взбодренный воздух... Помыслы уносились в заречный таежный простор, за плавящиеся в вечернем мареве хребты, туда, где сжимают горы петляющую Вишеру-реку и прильнувший к ней Кутай, где исходил он, излазил все островки, овражки и обмыски, где крепко схоронилось от глаз проклятое золото, иссушившее душу...

Постарел Поликарп Филатьевич, за пять годков на двадцать лет постарел. Густые темно-русые прежде кудри, вытянувшись и поредев, сивыми прядями висели по сторонам лица, прикрывая дряблую темную кожу худой шеи; истонченная вытершаяся борода сползла со скул, открыв запавшие щеки, синие глаза вылиняли и потухли. Ни желания, ни страсти, ни жадности в них уже не было, даже о золоте думалось равнодушно и отрешенно, с утихшей давней болью в груди.

Так и не далось... А сколь трудов, сколь изветов напрасных да ябед принял через него? Никто того не знает, не ведает. Вот он, грех-от смертный, наказание божие, достиг-таки каторжанец беглый, смертию своей достиг, спрятал все в землю, за собой увел. И теперь сам там ждет. Недолго, видно, ждать-то осталось, сгорела дотла на жарком золотом огне душа человеческая. Да и не только душа...

Коли не страх, то поди давно бы там уже был, лизал сковороды. «По заслугам аз воздам!» Устал жить Поликарп Филатьевич. Устал надеяться и искать. Ждать и свечки во прощение ставить, молить ночами всевидящего...

«Аз воздам!»

Пять годков каждое лето самолично снаряжался с работниками — Лазарем и Ленькой — на Кутай. Дорогу целую проторили, становище срубили. Ловлю рыбную откупил на Вишере и по Кутаю, чтоб с толку сбить. Да разве такое утаишь? Прознал все же народец про золото его; загомонили, зашушукались, перьями заскрипели! Сколь ревизоров-то перебывало? И из канцелярии, и из губернии, один даже из Санкт-Питербургу! Нюхали, лазали всюду, питербуржец-то сам пробы брал. Какой от них разор! Экие лапы загребущие! Одно слово — душонки сутяжные, чиновничьи.

А и без них лиха немало. Одни откупа рыбные, артели фальшивые во сколь обошлись? Да и от дел отошел совсем, торговлишку забросил. А приказчики разве сладят?

И душу християнскую безвинно загубил...

«Аз воздам!»

А коли б не загубил, отпустил бы тогда Тимоху с богом?! Глядишь, и объявилось бы золотишко. Ведь оно все время рядом. Все ему знать подавало — тут я! А не возьмешь. Где ни копни — всюду блестит, манит, во всякой лопате почти.

Да толку-то что? Блестеть блестит, да в руки нейдет. Скрылась Тимохина жила, в землю ушла, заклял ее, видно, каторжанец. Понапрасну кровь пролил...

«Аз воздам!»

Напротив окна на звоннице Иоанна Богослова брякнули в колокола. Стая ворон снялась с засиженного купола и, каркая, кругом облетела собор, расселась на могилах. Звонили к вечерне. Поликарп Филатьевич скользнул рассеянным взглядом по крыше церкви, звонному ярусу, фигурке оборвыша-мальчонки, сторожева внука, что упоенно и натужно рвал узловатую веревку, раскачивал колокол, налегая худеньким тельцем на ржавые перила.

Перекрестившись на узорчатый крест и бормоча, как молитву, «Аз воздам, аз воздам!», отошел к столу. Решение пришло давно. Он знал, что надо остановиться, пока еще не все хозяйство порушено, пока еще можно остановиться, есть еще, что остановить.

Жаль, что сын мал — двенадцатый год. Ни рассказать, ни показать... Все ж этим летом, когда пришла мысль остановиться, взял мальца с собой. Ничего не говорил и ничего особо не показывал, но видел — замечает, запоминает, может, удачливей будет. Достанет Тимохино золото, на нем крови нет. А коли не он, то его сын или внук, у кого доспеет ума. Но непременно Олин! Другим золота его не видать!

А самому, видно, заказано накрепко. Хорошо бы, конечно, самому рассказать, как подрастет. Да не знаешь, успеешь ли? Под богом ходим, да с таким-то грехом... Которую уже ночь приходит Тимоха. Ничего не говорит, встанет у двери, в углу, весь кровью залитый, и молчит, молчит. Да головой порой вот так кивает. И такой тут ужас — ни крикнуть, ни на помощь позвать...

Уж сколько молебнов отслужил, часовню на крови поставил, а он все ходит!

И все к нему идет. Ни к Леньке, ни к Лазарю поди не заглядывал, хотя не он же — они били. А он-то и не велел вовсе. Думал, правда, надеялся, когда вослед их посылал, себе в том признаться боялся, но ведь не велел! А и сами работнички волками глядеть стали, может, почуяли, что́ он решил схоронить, что не видать им никакого золота?

Дерзки, ох, дерзки... Привыкли в тайге-то на промысле потайном с хозяином накоротке. Хорошо хоть, что и там их таился, вроде и много знают, а толком-то ничего и не видели. Ни чертежу, ни золота. Вот сейчас с делом покончить, а потом и их убрать подале, чтоб не сыскал никто никогда... Окоротить!

Достав из шкапа книгу, что прадедом еще была заведена, писали в которую на чистых полях памяти достойное, перевернул тяжелую, медью желтой оправленную доску, перелистал верхние листы до последней записи и, выбрав перо, записал заранее придуманное:

«Ключ ко злату под камень спрятал,

Коль найти ума достанет, то и злато твое станет».

Легли строчки под словами о строительстве брандмауэра, которое начал как раз пять лет назад, перед тем как Тимошке проклятому объявиться. Потом уже не до строительства было. Но теперь ничего, даст бог — окончим. Завтра уж и каменщики придут, кирпич привезен, известь нажжена.

Поймет ли сын? Даст бог, поймет. И про камень, и про брандмауэр...

Подумав немного, снова окунул Поликарп Филатьевич изгрызенное растрепанное перо в бронзовую чернильницу и приписал ниже:

«Прости мя, господи, в грехе смертном».

И подписал:

«Поликарп Филатьев, сын Олин, лета 1848, августа одиннадцатого дни».

Последнее получилось внезапно, как бы даже само собой, и Поликарп Филатьевич подумал погодя, не зачеркнуть ли, не вымарать слова о грехе, но только махнул рукой и, подчиняясь тому же порыву, перелистнул всю книгу до нижней доски. Здесь, на последних, специально вшитых чистых листах, в синодике фамильном, где поименно перечислены были все Олины, умершие за двести почти лет, за именем матери своей, Манефы Карповны, приписал:

«Убиенный безвинно Тимофей, — замер на минуту и завершил: — Сычев. Сентября тринадцатого 1843 году».

Помолившись и спрятав Библию обратно, спустился в кассу.

Там, отперев денежный ящик, достал ларец устюжской работы, окованный черным просечным железом, в котором хранил все, с золотом связанное. Выложил на стол кожаный мешочек с самородками, что еще от Тимохи достались, второй мешочек поменьше, уместивший в свое нутро весь песок, что намыли на Кутае за пять лет, обе холстинки с каторжанскими чертежами, свои пометы на листе бумаги — где какие закопушки рыли и сколь песку с них взяли, грамотку на ловли вишерские.

Распахнул кошели и на грамотку развернутую все из них вытряхнул бережно, опасаясь хоть одну золотнику, таким трудом и лихом добытую, наземь обронить. Не шибко получилось — всего-то фунтов пять с небольшим. С Тимохиным вместе... С рыбы-то вишерской, хоть и в убыток, а поди за эти годы не менее выручили.

Водил пальцем по бумаге, катал жесткие крупинки и усмехался. Пора... Пора завершать...

В дверь стукнули. Прикрыв бумагу суконной тряпицей, которую подкладывал, когда деньги считал, отпер. На пороге стоял Ленька.

— В Покчу-то ехать?

Взгляд его скользнул по столу и замер на ларце. Его Ленька хорошо знал — сам не раз собственноручно в возок или телегу укладывал, как на Кутай отправлялись, не раз видел, как доставал из него бумаги Поликарп Филатьевич, как прятал обратно, запирал на ключ, который носил всегда рядом с крестом. Приметил и тряпицу, и то, что топорщилось под ней, и высунувшийся уголок кожаного кошеля...

— Так как же, запрягать?

— Запрягай, запрягай! Да Лазаря возьми. И еще Савелия. — Заметил хозяин взгляд работника. — Да побыстрее поворачивайтесь! Ну?!

— Может, завтра лучше, поутречку? Ведь темно уже, а там еще и нагружать надо!

— Я те дам поутречку! Ну, давай!

И снова сел за стол, слушал, как застучали копыта да загремели шины по плитам. Выглянул, приотворив дверь самую малость, — уносила телега за ворота троих. Усмехнулся.

Достал заранее запасенную бросовую корчажку — она третий день как была сюда принесена и стояла, дожидаясь, за ящиком. Ссыпал аккуратно все, до последней песчинки, в кошели, уложил на самое дно, сверху тряпицы Тимохины да свои бумаги — все, что прежде в ларце было.

Накрыл корчажку глиняной плошкой, обвязал плотно в несколько слоев холстиной смоленой, над свечами поводил, а когда завершил, преклонил колени.

Долго молился, шевелил губами. Во дворе засмеркалось совсем, когда вышел с пеленутой корчажкой за амбары, куда возили сегодня бутовый камень да кирпич на брандмауэр. Спустился в приготовленную на завтра траншею, прошел туда, где смыкалась она со старой, дедом еще строенной стеной, вынул две нижние плиты в фундаменте ее, заранее раскачанные. За ними ниша сухая известковая — войдет туда корчажка и от чужих глаз схоронится...

Сидел потом подле каменной стены на бревнах, глядел, как проступают звезды, как срываются они порой и резво катятся вниз, сгорая и унося с собой грешные христианские души. И покой наполнил его, впервые за столько дней и ночей мир снизошел, словно ангел, мимо пролетая, невзначай крылом коснулся. А может и взначай. Как знать... Как ведь жил славно, пока с каторжанцем дорожки не схлестнулись! Ввел во искус, как сатана. А вдруг и послан был сатаной?

А коли и сатаной? Есть тогда на нем грех аль нет? Может, и не худое дело сотворил вовсе, а богоугодное? И отчего так полегчало? Что золотишко в землю обратно, откуда и взялось, положил? К диаволу? А как выроют потом? Сын-то... Опять проклятье? Не должно. Тимошкиной крови на нем нет.

«Аз воздам!»

Вот только самому удержаться, не вырыть обратно по весне да на Кутай боле не налаживаться. А может, и не сюда его, а в воду? Достать обратно да к Колве, к амбарам? Чтоб вовек искусу не было, чтоб не вводил боле во грех нечистый.

Возвращался в дом, как стемнело совсем. Благостью налилось сердце, не сосала уже, не жгла пустота в груди. Наоборот даже — легкостью необыкновенной исполнились тело и душа, не шел, летел ровно; и, чудилось, Он тоже радовался за него, и невидимые в темноте ясные глаза мудро и ласково взирали сверху с воздусей небесных...

Государственный архив

Пермской области.

Фонд 76, опись 4,

дело 45, лист 273.

(Копия)

Господину исправнику

Управы благочиния.

Имею честь донести по делу обнаружения мертваго тела купца Олина Поликарпа Филатьевича нижеследующее: оное тело было найдено, связанное вожжами, в кассе собственного дома купца Олина поутру двенадцатого августа после заутрени. Избитое и истыканное ножом тело лежало на полу в крови и рядом был кистень, который совместно с вожжами препровожден в участок. В кассе украдены все деньги и замок на сундуке, где оные хранились, сломан. Из дворни Олиных пропали неизвестно куда кучер Ленька Фроловых и работник Лазарь Калинин, кои, видимо, и совершили означенное убийство купца Олина и скрылись с похищенными деньгами. Сие обстоятельство подтверждается тем, что по рассказам тех же дворовых людей вожжи взяты из упряжи Леньки Фроловых, а кистень был Калинина.

Становой пристав А. Н. Гузнищев

Августа 13 дня, 1848 году

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ