ТЕНЬ
1. Кологривов Виктор Миронович. 19 июля 1974 г., г. Ленинград.
Снова два дня вылетели. Так надеялся раньше закончить, хоть несколько часов по городу побродить, посмотреть, а то стыдно сказать — неделю уже здесь, а ничего и не видел, ребята засмеют. Побродишь тут, когда ничего не ясно. С утра еще подполковник с сюрпризами... Версия его была неожиданна, но заманчива. Он даже Малышеву повесткой вызвал.
Та уж сидела на диванчике перед кабинетом Куницына. Вид у нее был не такой бодрый, как при прежних встречах, лицо слегка осунулось, красивые энергичные скулы обрисовались еще резче; сидеть она старалась свободно, даже ногу на ногу забросила, натянув туго край юбки на колено, но в позе были и скованность, и напряжение, и ожидание неприятного. Увидев Кологривова, вскинула и без того большие, а тут вовсе бездонные глаза, в которых копились слезы, тревога и страх. Мгновения этого она ждала, готовилась, но застало оно ее все же внезапно, врасплох. Виктор знал, что сохранить присутствие духа здесь, в милиции, если совесть не совсем чиста, могут очень и очень немногие, как правило, весьма опытные «клиенты», за душами которых накоплено столько, что уж и сами души покрылись коркой безразличия ко всему, в том числе и к собственной судьбе; даже профессиональные актеры, он сам это наблюдал, с трудом изображали равнодушие в этих стенах.
Но Ираида Николаевна уже справилась с собой.
— О! Так вы уже подполковник! — она не встала, не шевельнулась даже, лишь голос звенел ироничностью. Она грубила ему напропалую, грубила за то, что он успел разглядеть в ней первую растерянность.
— Мы снова вынуждены беспокоить вас, Ираида Николаевна, — начал допрос лейтенант, когда Малышева уселась в кресло в кабинете подполковника, — так как вы не хотите нам помочь. Я же говорил, что нам еще придется встретиться, и, если вы по-прежнему будете молчать или уходить от ответов, то еще не раз.
— Что я должна вам сказать?
Голос Малышевой утратил звонкую иронию, звучал устало и глухо.
— Кто жил в вашем доме в деревне?
— Я уже говорила. Добавить мне нечего.
— И вас не беспокоит, что мы начнем разыскивать этого человека? Расспрашивать о нем у ваших знакомых? А мы вынуждены будем это сделать.
— А почему? По какому праву вы будете его разыскивать?! Он совершил что-то плохое, преступное? Да вы же не знаете даже, кто он такой! Или меня в чем-то подозреваете?
Малышева разгорячилась, завелась, снова ожила, словно почувствовала неизвестную Кологривову поддержку, апеллировать пыталась не столько к Виктору, безусому, в ее глазах, юнцу, а к сидевшему где-то сбоку, почти за спиной, человеку постарше, видно, самому подполковнику Куницыну, чья фамилия была обозначена в лежавшей в сумочке повестке, даже повернуться к нему попыталась, но новая поза в тяжелом, с высокими подлокотниками, кресле оказалась неудобной, и, сердито поджав губы, она развернулась обратно к Кологривову.
— Где ваш муж, Ираида Николаевна?
— В поле. В экспедиции.
— Подумайте хорошенько, чтобы не оказаться в некрасивом положении, еще раз спрашиваю: где ваш муж?
— Я же сказала — в поле! А где сейчас, не знаю.
Виктор почувствовал, как снова она напряглась. Понял это и молчавший до того Куницын и, помогая Кологривову, заговорил тихо и ровно:
— Ираида Николаевна, вам действительно надо подумать, перед тем как отвечать. Мы вас пригласили официально, и то, что вы сейчас говорите, будет зафиксировано. Виктор Миронович приехал специально встретиться с вами из Перми. А он сотрудник отдела, занимающегося особо опасными преступлениями. И время его весьма ценно. Вы же в третий раз говорите ему неправду, и квалифицируется ваша неправда как дача заведомо ложных показаний и стремление увести следствие в сторону. Сейчас он занят важным делом, и ему нужен ваш муж. Так что думайте.
Он снова замолчал, показав глазами — продолжай.
Виктор выдержал паузу и, когда она натянулась до предела, а Малышева склонила голову, сжавшись в кресле, сказал так же ровно и обыденно, как и подполковник:
— Посудите сами, Ираида Николаевна, — я приезжаю в такую даль, чтобы найти адрес Малышева Павла Петровича, а вас это нисколько не беспокоит. Ладно, при первой встрече вы не знали, не догадывались, кто я такой и откуда, ну а в деревне? Все ведь ясно — милиция ищет мужа. А у вас — никаких эмоций. Затем — все знакомые характеризуют вашу семью как весьма завидную, любящую, а тут такое — неизвестный мужчина... Ну и это ладно — всякое, допустим, бывает. Пойдем дальше. Мы узнаем, что в июне ваш муж был в Ленинграде, причем дважды — в начале месяца и в конце — дома был, а вы об этом ни слова. И в институте не знают. Наши сотрудники, пока я тут с вами неделю бьюсь, весь Северный Урал и Зауралье, все, что значится в задании вашего мужа, перетряхивают, а от него никаких следов — нет и не было. Ни одного человека, который бы видел его там этим летом!
Малышева слушала внимательно, приподняв и несколько наклонив голову, как слушают порой птицы — недоверчиво и настороженно.
— Дальше, мужчина в деревне предъявил участковому удостоверение вашего мужа. Почему оно оказалось там, а не у него в поле? И почему этот мужчина так похож на Павла Петровича? Наш сотрудник уверяет, что фотография была подлинная, а он человек опытный, не первый год на службе, раньше, в войну, в разведке воевал! Наконец, почему этот неизвестный мужчина внезапно скрылся? Вместе с удостоверением, кстати. Так что я еще раз спрашиваю: где сейчас находится ваш муж Малышев Павел Петрович?
— В поле, — сразу же, не задумываясь, откликнулась Малышева.
Тут вновь не выдержал и вмешался Куницын:
— Ну, знаете ли, Ираида Николаевна! Мы ведь с вами серьезно! Неужели вы не отдаете себе отчета, где находитесь? Мы ведь все равно найдем вашего мужа и неизвестного мужчину установим. Все станет ясно, а у вас неприятностей прибавится.
— Я правду говорю, — голову Малышева держала прямо, и голос звучал хоть и тихо, но ровно. — В поле Павел. Вчера уехал.
— А до того?
— Жил в деревне.
— Почему?
— Писал...
— Что писал?
— Диссертацию писал.
— Диссертацию? — Куницын с Кологривовым переглянулись.
— Да. Это я виновата. Будьте добры, дайте, пожалуйста, сигарету.
Куницын протянул ей пачку сигарет, зажигалку, подвинул пепельницу, потом снова уселся, но не на прежнее место за ее спиной, а напротив, рядом с Кологривовым.
— Подробнее, пожалуйста, Ираида Николаевна. Не совсем понятно, почему диссертация вместо экспедиции.
— Ну, у них иногда так делают. Считаются в поле, а сами... отчеты там, статьи... Павел раньше никогда... А в этом году тетка дом оставила, вот я и подумала... Зимой ему все времени не хватает, плановая тематика, прочее...
— Понятно, понятно. А в институте об этой практике, что же, выходит, знают?
— Не-ет. Не всегда.
— Это как — не всегда?
— Ну, иногда руководство само предлагает освободить на месяц-другой за счет полевого сезона, в других случаях просто глаза закрывают.
— А ему предложили?
— Нет, он сам.
— Ну и ничего? Никто не догадывается?
— Не знаю. Однажды, это когда он в конце июня домой заезжал, материалы какие-то забыл, так тогда в троллейбусе Федорова видел.
— Замдиректора по науке?
— Да.
— А тот заметил вашего мужа?
— Не знаю. Павел сказал, что Федоров глядел в другую сторону, в окно, но до конца не уверен. Испугался, в институт сходил, сам финансовый отчет сдал.
— А как с заданием? Он же отчитаться должен.
— У него с прошлого года задел есть. А потом он собирался осенью там поработать.
— Ну, а документы, печати и подписи?
Ираида Николаевна при упоминании о документах смутилась, замолчала, склонившись над столиком, долго разминала окурок в пепельнице. Молчали и Куницын с Кологривовым.
— У него в Тюмени в геологическом управлении товарищ работает, Коля Сазонов. Он и отметил ему вместе со своими, — проговорила наконец, не подымая головы.
— Но если ваш муж в этом году не был в поле, то откуда у него финансовые документы? Наряды откуда, трудовые соглашения?
— Чистые бланки, рабочими подписанные, у него еще с того сезона остались. Они в институте все так делают, подписывают на всякий случай.
— Хорошо. С этим понятно. — Куницын встал и прошелся по кабинету.
— Куда он теперь уехал? — спросил Виктор.
— Куда-то в Свердловскую область. Должен письмо сразу же прислать, как определится.
— Теперь об его удостоверении. Дело в том, что у нас есть второе такое же. Тоже на Малышева Павла Петровича и под тем же номером. Вы что-нибудь об этом знаете?
— Он его потерял.
— Как потерял?
— Украли. В июле ездил туда, к Сазонову, за документами, в поезде бумажник у него и украли.
— Расскажите поподробнее.
— Встретил в поезде знакомого — тоже геолога, учились когда-то вместе — Балакова Сережу. Много лет не виделись, вот и пошли в вагон-ресторан, ну и перебрали видимо. Раньше, лет десять назад, он к нам иногда заходил, когда в Ленинграде бывал, а потом работу сменил. А утром хватились — бумажников ни у того, ни у другого. У Павла-то там хоть денег было немного, а у Сережи несколько сотен.
— В милицию заявляли?
— Нет. Павел боялся, что разбираться начнут, почему не в поле, куда ехал... Надеялся, что документы подбросят, так ведь, говорят, обычно делают, вы, наверное, знаете.
— Подбросили?
— Только паспорт. Заказным письмом. А удостоверение, видимо, выбросили. Так Павел решил.
— А второе у него откуда?
— Знакомая сотрудница из отдела кадров сделала. У них с этим строго, без удостоверения в поле нельзя — основной документ, а официально просить дубликат боялся: расспрашивать начнут, объяснительную писать — где да как... Вот она и помогла, сделала другое. Недавно. Он же осенью собирался в поле.
Беседа давалась Ираиде Николаевне с большим трудом. Щеки покрылись алыми пятнами, тонкие пальцы мяли мундштук и теребили зажигалку, но говорить она старалась ровно и смотрела прямо на собеседников.
— А Балакову документы вернули?
— Не знаю... Он должен был написать Павлу, но не написал почему-то.
— Он тоже в Ленинград ехал?
— В Пермь. Там они и расстались.
— Что вы о нем знаете? Где живет, работает?
— Учился вместе с Павлом в Горном институте заочно. Работал на Урале, вроде нефтью занимался. Потом какие-то неприятности были, ушел в строители. Там ведь тоже геологи нужны. Сейчас в Свердловске. Больше я ничего не знаю.
— Адрес у вас есть?
— У Павла. Взял с собой, заехать собирался.
— Почему ваш муж так поспешно уехал из деревни?
— Испугался... Боялся — в институте узнают, что в поле не поехал. Сначала вы домой заходили — я ему рассказала, он разволновался, потом я в институт той знакомой звонила, она сказала, что какая-то телеграмма была, а какая точно не знает; а затем участковый появился, да еще сказал, что позднее зайдет снова, с работником поссовета, вот он и струхнул, что все известно станет — оштрафуют за неоформленное владение, на работу сообщат. А его могли с осени на зав. отделом, теперешний на пенсию уходит...
Виктор взглянул на Куницына. Тот кивнул головой — вроде все.
— Ираида Николаевна, посидите пока здесь несколько минут, я запишу нашу беседу и вы подпишете. Хорошо?
Малышева кивнула:
— Хорошо... А деньги мне куда, вам сдать?
— Какие деньги?
— Подотчетные. За май и июнь... Те, которые он брал в институте.
— Они у вас с собой?
— Да...
Малышева торопливо достала из сумочки целлофановый пакет с деньгами.
— Сколько здесь?
— Две тысячи триста пятнадцать рублей.
Виктор усмехнулся. Значит, июньскую поездку в Тюмень Павел Петрович отнес за собственный счет. Хоть это хорошо.
— Деньги сохраните. Вы их сдадите тому, кто будет заниматься делом вашего мужа. Или в институт сдайте.
— А вы разве не им занимаетесь?
— В некоторой степени... Но нас интересует другое. А это — компетенция ОБХСС.
— Так будет еще дело?
— Обязательно.
— Но он не виноват. Это я уговорила. Все так делают, все диссертации защищают...
Ираида Николаевна на мгновение потеряла лицо, но тут же взяла себя в руки:
— Извините, пожалуйста, это вам неинтересно.
Промокнула платочком слезинку в углу глаза и снова закурила.
Когда протокол был составлен и подписан, а Ираида Николаевна уже выходила из кабинета, Виктор остановил ее:
— Подождите еще минутку. Этот человек вам не знаком? — протянул фотографию «геолога».
— Так это же и есть Балаков. Сережа Балаков.
Дверь за ней тихо, робко даже притворилась.
— Как же ты не догадался участковому фото Малышева предъявить? — потягиваясь, поднялся подполковник. — Сколько времени потеряли. Да и не пришлось бы сейчас его разыскивать. Ищи геолога в поле.
— Да вот так как-то получилось... Не догадался. В голову такой расклад не пришел. Подумал, что она сама к пропаже его может быть причастна, раз другой мужчина появился.
Балаков Сергей Фомич.
Родился 14 апреля 1939 года,
г. Верхний Тагил Свердловской области.
Клички: Геолог, Низкий.
Рост 167 см, волосы русые, лицо трапециевидное, нос прямой, глаза серые.
Особые приметы: родимое пятно диаметром 0,7 см на правом предплечье, татуировка БСФ и якорь на внешней стороне правой кисти.
Вынослив, хорошо тренирован, занимается спортом, мастер спорта по стрельбе.
2. Никитин Евгений Александрович. 22 июля 1974 г., г. Свердловск.
Кличка Хозяин оказалась небезызвестной свердловским коллегам. О нем здесь услыхали впервые лет десять назад или около того, но досье на него появилось лишь в прошлом году. Да и не досье, собственно, а так, сначала тоненькая папочка, заведенная по личной инициативе майора Сорокина, первым обратившего внимание на нагловатую эту кличку. Но, когда майор собрал в одну папочку листочки с выписками из других, самых разных дел, папочка тут же привлекла внимание руководства, и линия Хозяина сверловчанами активно разрабатывалась. Теперь и Никитин полистал любопытную папочку.
Первый листочек — по громкому и крупному делу валютчиков середины шестидесятых годов. На одном из первых допросов подследственный Мокрушев Г. П. показал, что ценности и адреса получал от некоего Хозяина через третьи руки, почтой или в тайниках, таким же манером передавал и большую часть выручки, но никогда с ним лично не встречался, в глаза не видел и, кто он такой, не знает. Из приписок следовало, что в дальнейшем подследственный от своих прежних показаний отказался, ничего не сказали о Хозяине и другие, проходившие по делу.
Кроме этих выписок, в папке было еще десятка полтора других: крупная спекуляция мехами, выпуск и сбыт левой остродефицитной продукции, комбинации с кооперативными квартирами и автомобилями, хищение стройматериалов в особо крупных размерах (однажды — целый эшелон леса), снова валютные операции и еще кое-что. Были листочки и по компетенции других отделов. Объединяло все эти столь разные дела лишь одно — во всех появлялась, мелькала и снова уныривала в небытие одиозная кличка Хозяин.
— Это же сколько дел ты перевернул? — Никитин с Сорокиным сошлись быстро.
— Да уж насиделся в архивах, полистал!
— Тебе не кажется, что располагать информацией во всех этих областях может далеко не каждый? Они же свою деятельность не афишировали, на малины не ходили.
— Полагаешь, кто-нибудь из наших?
Никитин пожал плечами.
— Мы уже прикидывали. Даже списки составляли — кто мог быть причастным. Мысль такая — информацию Хозяин получал о них еще до того, как они в поле зрения нам попадали, следовательно, прямой утечки быть не могло. Далее, как видишь, кадры идут по разным ведомствам — ОБХСС, УГРО, ГАИ, значит, сведения к Хозяину шли по разным каналам. Такой источник, если, конечно, признать, что он имеет доступ к преступному миру и закрытой информации, лишь один, понял?
— Адвокатура?
— Точно. Вот ее-то мы сейчас и проверяем потихоньку. И, если сам Хозяин или его человек оттуда, мы его выявим, вопрос времени.
— Другие версии есть?
— Есть и другие, прорабатываем.
План розыскных мероприятий у свердловчан был обширен. Под контроль и наблюдение взяты все проходившие по старым делам, так или иначе связанным с Хозяином. Проверялись по этому поводу и материалы коллегии адвокатов. Кольцо розыска медленно, но уверенно стягивалось вокруг неведомого пока Хозяина. Сорокин был прав, задержание его — вопрос времени.
— Ну а кого-нибудь из этих персонажей, — взмахнул Никитин папкой, — я увидеть смогу? Поговорить?
— Кого-нибудь, безусловно, найдем. Мы еще один списочек составили — проходившие по делам, связанным с Хозяином, по графам: знавшие о его существовании, предполагавшие и, особо, те, кто, по нашим прикидкам, мог быть с ним в личном контакте. А что касается поговорить — попытайся. Мы много раз старались, но ничего... Может, ты окажешься удачливее.
Но надежды в его голосе не было.
— Еще какие зацепки есть?
Сорокин пожал плечами:
— У вас, ты говорил, сделан какой-то фоторобот?
— Далек от совершенства! Описывали непрофессионалы да и запомнили плохо. Мы его уже прокручивали. — Он все же достал условный портрет «пижона» из Чердыни. Сорокин посмотрел и снова пожал плечами.
— Да... Далек, это уж точно, но все же давай проверим по нашим картотекам.
Опознали «пижона» не по управленческому учету, вспомнил его один из сотрудников уголовного розыска:
— Похож, вроде, на Зубова. Овал лица, возраст, губы... — но голос был неуверен. — Черт его знает... Эти очки пол-лица закрывают, глаз нет. Да и прическа — ушей не видно.
— Кто это Зубов?
— Кто его знает, темный! Две судимости — фарцовка и хулиганство. По последней я его и запомнил — нелепая какая-то! Задержали при избиении, пострадавший — ответственный человек из райисполкома. Мотивов, вроде, нет. Зубов уверял, что избил просто так, посмотрел тот косо. Но бил зверски и умело: тот — не помню фамилию, не я делом занимался — не один месяц в больнице провел, а на теле и синяков не было! А может, это и не он...
На фотокарточке из поднятого дела Зубов действительно походил на нечеткий графический портрет, составленный в Перми. Оказалось также, что избитый им Сергеев через пять месяцев после того, как вышел из больницы, оказался под следствием и судом за спекуляцию автомашинами, к распределению которых был причастен, и осужден на пять лет, но сразу же по прибытии к месту лишения свободы покончил жизнь самоубийством.
Все это настораживало, и в тот же день к вечеру в кабинете начальника розыска Свердловского управления состоялось небольшое совещание.
— Значит, так, — подвел ему итог начальник, — уверенности, что Зубов — человек Хозяина, у нас нет. Брать его бесполезно, даже если на очной ставке опознают, инкриминировать нечего. Пальчиков они нигде не оставили — чистенько работают, так что санкцию нам не дадут. Выход один: постоянное наблюдение и анализ связей, вероятно, и выведет к Хозяину. Хотя этого мы можем прождать долго! Еще нужно ехать в лагерь, разобраться — сам ли покончил с собой Сергеев или ему помогли?
Но ждать долго не пришлось, на другой же день наблюдения Зубов был засечен на передаче валюты и, после второго совещания в кабинете начальника и консультации с Пермью, при вторичном контакте был арестован.
И вот сегодня Никитин уже сидел в тесном тюремном кабинетике и слушал, как следователь прокуратуры, Понышев Раис Николаевич, ведет допрос арестованного Владимира Александровича Зубова по кличке Композитор.
— Сколько валюты ты на этот раз успел реализовать?
— Не помню, Раис Николаевич.
— Опять склероз?
— Да нет, рано еще. К чему мне на себя наговаривать. Да и вам хлеб отрабатывать надо. Ищите.
— Ну, ну, будем искать. Только ведь, знаешь, чистосердечное признание...
— Знаю, Раис Николаевич. Только мне эти льготы ни к чему. На поруки все равно не отпустите, а при том, что мне идет — год туда, год сюда — не столь существенно. Да и как знать, что там дальше будет.
Зубов держался спокойно, никакой нервозности, никакого беспокойства в нем не ощущалось, он не задирался, не ерничал, следователя начальником не называл. Было ему тридцать три года, но гибкая спортивная фигура, тонкое лицо, аккуратная короткая прическа делали его моложе еще лет на пять. Одет был Композитор опрятно: джинсы, не вытертые до белизны, как того требовала последняя мода, а скорее наоборот, густого темно-синего цвета без всяких броских фирменных знаков были даже элегантны; тонкая пакистанская рубашка мягких тонов — свежа и почти безупречно ровна, словно в эту комнату, с привинченной к полу мебелью, он не был приведен конвоиром, а зашел сам, случайно, поговорить с хорошими, давно знакомыми людьми.
На присутствие постороннего — Никитина — отреагировал так же ровно: лишь вскинул удивленно брови, когда еще с руками за спиной вошел в кабинет, окинул с головы до ног быстрым и цепким взглядом, оценивая, чем грозит ему этот визит; но, усевшись за стол, как будто совершенно перестал обращать внимание на сидевшего молча в стороне Евгения Александровича, словно того тут и не было вовсе.
— При задержании у тебя изъяли три тысячи долларов. Так?
— Ну, если вы говорите, то, безусловно, так. Могу подписаться.
Он не юродствовал, не сердил следователя. Ирония в его голосе была легка и ненавязчива, относилась не столько к следователю, сколько ко всей процедуре допроса и означала, что между ними установился так называемый контакт, но это совсем не значит, что он, Композитор, начнет сейчас колоться «как на духу».
— Подпишешься потом. Кому же принадлежит все это богатство?
— Странный вопрос. Раз нашли у меня, значит, мне.
— А где ты его взял?
— Если скажу, что получил в наследство, все равно не поверите.
— Почему не поверим. Если докажешь, поверим.
— Доказывать — это ваша забота.
— Опять за дядю пойдешь?
— Почему опять?
— Так мы же знаем, за что ты тогда Сергеева избил.
— Ну-у, Раис Николаевич, это вы, видно, больше меня знаете.
— Эх, Володя, Володя! Ведь сам понимаешь, коли говорю, значит, все трижды проверено.
Зубов ничего не ответил и только пожал плечами.
— Так, выходит, и не скажешь, кто передал тебе валюту для продажи? А если мы сами найдем? Через клиентов?
— Ищите.
Если Зубов — тот, из Чердыни, — это большая удача. Одет похоже. Хотя так теперь одевается каждый пятый. Но общий вид аналогичен. Не исключено. Как же его расколоть, если это он? Очная ставка еще когда...
— Ну, ладно, давай ближе к сути. Вот показания Шибанова, — Раис Николаевич достал из папки густо исписанный лист и подвинул Зубову.
— Шибанов показывает, что все условия сделки: место, время, сумма, цена, — все было заранее обговорено по телефону. Причем голос был не твой. Вот, читай, — подпер в протоколе строку пальцем. — Та тысяча, которую ты принес ему первый раз, изъята.
Зубов брать протокол не спешил, а спокойно и даже с любопытством наблюдал за Понышевым.
— Так вот, — продолжал тот. — Был у Шибанова и второй разговор с купцом.
Понышев достал из портфеля кассетный магнитофон, положил на стол и нажал кнопку.
— Вы получили? — голос был густ и тверд.
— Да, здрасте, — второй звучал испуганно и заискивающе.
— Сколько договаривались?
— Да.
Магнитофон помолчал, затем, после паузы, как после раздумья, продолжал властным неторопливым голосом, принадлежавшим, без сомнения, пожилому человеку:
— У меня к вам предложение. Я дам еще три... и пока без отплаты. Вы привезете мне оттуда несколько вещиц. Они стоят недорого, большая часть суммы останется у вас, можете распоряжаться ею по собственному желанию. Если ничего не привезете, или вернете, или расплатитесь.
— А... это... опасно? — голос Шибанова зазвенел.
— Не больше, чем то, что вы будете делать для себя.
— Можно, я подумаю еще?
— Думайте. Ответ дадите человеку, который принесет товар.
— А что я должен привезти?
— Об этом узнаете перед отлетом. Повторяю: это не опасно, можете вообще ничего не привозить, но тогда — расчет. И не вздумайте финтить!
Следователь выключил магнитофон.
— Что на это скажешь?
— Молодцы!
Никитин внимательно наблюдал за ним все время и заметил, как дрогнули, сузились зрачки Композитора, когда зазвучал голос шибановского собеседника. Запись, безусловно, оказалась неприятным сюрпризом.
— Ну, молодцы! Детектив целый! Только ведь я там, Раис Николаевич, не был, ничего не знаю. А валюту свою принес. Услышал, что человек нуждается, и принес. А у них, — кивнул на магнитофон, — может, не состоялось? Видно, условия не подошли.
— Что ж ты с Шибанова денег не взял? Задержали вас сразу, валюта есть, а платы — нет!
— А я в долг.
— И часто ты так, в долг?
— Бывает. Клиентам доверять надо. Человек человеку брат, слыхали? Вот и я по-братски.
Зубов быстро возвращался в прежнее состояние, и Никитин понял, что вступать ему надо прямо сейчас, иначе момент будет упущен. Он сделал условный знак, и Понышев, скользнув по нему равнодушным взглядом, тут же убрал магнитофон, встал и, подойдя к форточке, закурил.
— Где вы находились, Зубов, в период с десятого по тринадцатое июня? — вступил Никитин. Спросил тихо, как бы мимоходом.
— Когда? — зрачки дрогнули, и голос снова напрягся.
— С десятого по тринадцатое июня, — так же, как прежде, спокойно повторил Никитин.
— Да я не помню. Мало ли где?!
— Может быть, в Чердыни?
— В Чердыни? — Зубов переспрашивал, и хотя иронию еще не растерял, но вопросами тянул время, лихорадочно прокручивая ситуацию.
Никитин понял, что рассчитал правильно. Композитор принадлежал к тому типу людей, которые никогда не станут отрицать вещей очевидных, дураком и недоумком он не хотел выглядеть не только в своих глазах, но и в глазах тех, кто был по другую сторону. Теперь Зубову важно было знать, что очевидно, а что нет, что известно милиции, а что не известно.
— Вас там видели. И неоднократно. Отказываться смешно и бесполезно. Да еще и отпечатки на бампере: вы хоть и утопили машину, но не все следы смыло. Оставили, когда номера меняли, — а потом их грязью прикрыло. Когда машину подняли — она раствориться не успела. Так что думайте.
— А что думать? Был, не был — какая разница. Я там валюту не торговал.
— Валюту не торговали. А Боев где?
— Кто?!
— Мы нашли его. И гильзу от пистолета нашли, и стоянку вашу у реки. Так что у тебя не только валюта, а и убийство. Преднамеренное и подготовленное. С твоими судимостями да с валютой этой — дело плохо. И надеяться, что тебя спасут, как ты намекал тут, уже не приходится.
Зубов держался молодцом. Позы не изменил, не дрогнул. Слушал Никитина внимательно, слегка лишь побелев кожей на скулах. Искал выход. Никитин не торопил.
— А ведь я никого не убивал, — после некоторого молчания, решив что-то про себя, заговорил Зубов медленно, взвешивая слова, — не убивал, гражданин...
— Капитан.
— Гражданин капитан. Это дело мне не пришьете.
— А кто убил?
Зубов раздраженно пожал плечами.
— Это он? — кивнул Никитин на стол, где раньше лежал магнитофон.
— Не знаю, ничего не знаю, — голос был глух и устал, и это «не знаю» следовало понимать как подтверждение.
— Кто он? Где его найти?!
— Не знаю, не скажу! Ничего не знаю!
— Да пойми ты, следствие не может длиться бесконечно. Не найдем второго, пойдешь под суд один. Понял? За убийство! А это тебе...
— Э-э... Ваш суд еще когда! Нет, ничего не знаю!
— Ну, а если мы его возьмем, скажешь?
— Его?! Возьмете?! Да он же — Тень! Понимаете, начальники, Те-ень! И есть, и нет его! Ищите, берите!
— Тень, это что, кличка? — моментально от окна включился Понышев.
— Не знаю, ничего не знаю, ничего не говорил!
— Как Тень? — испугался Никитин. — А Хозяин?
— Кому Хозяин, а кому и Тень! Ладно, начальники, — Зубов почти кричал. — Кончай волынку! Веди обратно в камеру, шабаш, ничего не скажу больше, гадом буду! Поймаете — тогда поговорим!
Из управления Никитин позвонил в Пермь, доложил обстановку.
— Да-а, — протянул полковник в ответ. — В нешуточное дело ввязались. Копайте, давайте, Тень, мы тут тоже посмотрим, подымем старое. Тут еще Геолог, Балаков, всплыл.
— Где всплыл?
— Да Анискин ваш любимый — Лызин откопал!
Мною, инспектором ГАИ УВД Пермского облисполкома Носовым П. С., совместно с экспертом-криминалистом Зуевым В. И. произведены осмотр места затопления автомобиля «Жигули» ВАЗ 2103, автотехническая и криминалистическая экспертизы автомобиля.
При обследовании места обнаружения автомашины установлено, что автомобиль был затоплен в омуте 3,5 м глубиной на расстоянии 8 м от берега, в 560 м от моста через р. Бисерть. Высота берега от уреза воды в этом месте достигает 2,5 м. Расчет траектории падения машины показывает, что подобное падение могло быть в том случае, если скорость автомобиля в момент отрыва составляла не менее 35-40 км/час.
Автомашина находится в хорошем техническом состоянии, тормоза исправны, давление в шинах в пределах допустимых, люфт руля не превышает установленного предела.
Повреждения: ударом твердого предмета на приборном щитке автомобиля разбит спидометр, показания счетчика километража уничтожены, помята решетка радиатора с правой стороны, облицовка правого фонаря, расколото стекло правого подфарника. Последние повреждения получены в результате удара автомашины о твердый предмет.
Согласно показаниям очевидцев, обнаруживших и извлекших машину из воды (трактористы совхоза «Победа» В. П. Караваев и Н. К. Фотев), все дверцы, крышка багажника и капота были закрыты, опущены стекла передней левой и задней правой дверок. Номерные знаки на машине отсутствовали.
Криминалистическая экспертиза выявила на сидении водителя несколько нитей синего цвета, которые направлены на физико-химическую экспертизу. Других пригодных для идентификации следов не обнаружено.
18. 07. 74
3. Лызин Валерий Иванович. 23 июля 1974 г., г. Чердынь.
Колотиловская пуля, правильно завинченный полет которой был прерван, отражен рикошетом, ударила Балакова в правое предплечье в тот самый момент, когда вскидывал он к плечу карабин, чтобы пугнуть неуемного опера, разорвала мышцу с такой страшной силой и болью, что выбила из лодки. Терял сознание или нет, он не знал, может, просто в шоке был, но ясность, мысль вернулись какое-то время спустя, когда река вынесла его в излучину за каньоном. Не захлебнулся и не утонул, видимо, чудом: то ли течение выбросило к берегу, то ли сам инстинктивно выгребался, ничего он не помнил, и, лишь коснувшись ногами дна, спохватился, выбрался на каменистую отмель. Студеная вода замедлила, почти остановила кровотечение, и усилилось оно уже в лесу. Пришлось останавливаться, рвать рубаху и перетягивать тугим жгутом руку.
Кость, видимо, задета не была — так, по крайней мере, показалось тогда, но вид разорванных шальной пулей тканей был ужасен, и застонал он не столько от боли, терпимой еще в тот момент, сколько от страха и бессилия.
Сориентировавшись, снова попытался бежать, но рука, пламенем горевшая, мешала, рвала приступами нестерпимо острой боли, цеплялась за кусты. Снова пришлось останавливаться и остатками рубахи приматывать ее плотно к телу. Силы стали оставлять, и бежать он больше не мог; подобрав толстый сук, опираясь на него здоровой рукой, постанывая и покачиваясь, брел остаток дня.
Шел на север, туда, через водораздел, к Вишере, где искать не должны, где нет ни деревень, ни кордонов, ни другого человеческого жилья. Люди сейчас были всего опасней. Здесь его найдут, это ясно. Живого или мертвого, но найдут. Все дело сейчас во времени, его хоть и мало, но использовать нужно и этот резерв. И использовать до конца. Укрыться. Уйти за пределы области. Место удобное: сотня километров на север — и Коми, сорок на восток через хребет — Свердловская область.
Он еще не решил, куда пойдет. Сначала нужно было добраться до Вишеры, а уж оттуда или вверх по ее долине перевалить горы, или дальше на север, ориентируясь по обстоятельствам.
Дойти до реки в этот день не удалось. От потери крови, от пережитого кружилась голова и подкашивались ноги. Высмотрев густо присыпанную желтой хвоей воронку, он упал в нее и заснул.
Проснулся уже перед рассветом от холода и боли. Плечо горело и стреляло. Сырой промозглый туман жиденькими тонкими перьями, цепляясь за стволы и ветви, тихо плыл низко над землей. Река была где-то недалеко. Выходит, еще вчера он миновал водораздел и, сам того не заметив, вышел в долину Вишеры.
Он встал и, чтобы согреться, побежал. Но рана тут же откликнулась острой болью, дыхание перехватило. Пришлось перейти на быстрый, но осторожный шаг. Ходить по тайге он умел. К воде вышел, когда солнце выплыло из-за близких увалов и облило пустынный берег теплом и ярким светом.
Дальнейший маршрут не выбирал, а действовал скорее по наитию: оказавшись перед редким в верхнем течении горной реки спокойным плесом и заметив на галечнике у воды несколько сухих кряжей, скатил, охая и едва сознание не теряя, два из них в воду и, усевшись верхом, обхватив крепко ногами, погреб здоровой рукой к другому берегу. Идти вверх по долине, петлять по каменным ее извивам и переваливать через хребет не решился — могло не хватить сил. Да и люди на реке встречаются чаще, чем в тайге.
Переправившись, пошел медленнее — здесь его будут искать еще не скоро. Голова снова кружилась, и хотя голода он еще не ощущал — привык к многодневным разгрузочным тренировкам еще со студенческих времен, — силы и кровь нужно было восстанавливать, и целый час он провел на ягоднике. Потом двинул дальше.
К избушке вышел на третий день. Она, неприметная и замшелая, с проросшей травой кровлей, дождями выбеленными низкими стенами, до половины присыпанными землей и обложенными дерновиной, распласталась по склону неглубокого овражка, по дну которого журчал быстрый ручей, присела, вжалась в землю, прячась от чужого нескромного взгляда. О том, что где-то рядом таежное жилье, он понял загодя, по нахоженным следам, сломанным и срубленным кустикам, еще по чему-то почти неуловимому; опытом старого полевика угадал, чутьем, которое вырастает исподволь за многие годы бродячей жизни. Поэтому и нашел ее, а иначе бы прошел мимо в десятке шагов, не приметил.
Вышел не сразу, а подкравшись, обойдя краем, хотя и понимал, что пуста — ни запаха дыма, ни следов свежих не было, разглядел сперва замотанную ржавой проволокой дверь.
Внутри было сыро и затхло. Почти пол-избушки занимали нары, закиданный прелым сеном и осыпавшимся лапником невысокий настил из березовых жердей; в углу у двери глиной обмазанная, кособокая раскоряка с железной плитой и трубой, уходящей в бревенчатый накат потолка; напротив — под единственным в избушке грязным оконцем в три ладони размером — покрытый куском изрезанной фанеры стол из колотых плах. К стене над нарами и столом, под потолком, была пристроена широкая, топором тесанная полка, а на ней — закопченный серый алюминиевый котелок, несколько темных туесов и большая квадратная жестяная коробка. Охапка дров, лежавших возле печи, тронулась белой плесенью.
В котелке он нашел два коробка спичек, сточенный нож с деревянной ручкой, белый пластмассовый пенальчик с солью, саморезную ложку, початую пачку чая и несколько кусков комкового сахара. В коробке — с килограмм сухарей и полотняный мешочек с пшенной мукой. В туесах, в таких же мешочках из старого цветастого застиранного ситца обнаружил рисовую крупу, пачку махорки и несколько горстей табака. Под нарами лежал ржавый топор.
Становье это никто, видно, кроме хозяев не знал — ни туристы, хоть и редко, но все же забредавшие в эти края, разоряющие из озорства да по непонятной беспричинной злобе такие вот промысловые убежища, ни друзья-охотники, ни геологи. Припасы же оставлены были, наверное, по искренней заботе о заблудшем, оборвавшемся и оголодавшем в тайге человеке, а может, в память об исчезающей древней традиции или в откуп незваному гостю, чтобы не порушил со зла зимний охотничий лагерь.
Посидев на порожке и похрустев прелыми сухарями, он осторожно выставил оконце, подпер поленом распахнутую дверь, чтоб продуло, проветрило сквозняком запустелое жилье, сходил за водой, насобирал щепы и хворосту, затопил каменку, пристроив котелок на железном листе. После принялся за поиски лабаза.
Оглядев половицы и убедившись, что они не поднимаются, стал искать дальше. Нашел под крышей избушки старые, с вытертым мехом камусные лыжи, рваный брезентовый плащ и латанные многократно, избитые молью, проношенные до сплошных дыр белые валенки-самокаты. С трудом пристроив одной рукой бревенце-лестницу, слазил в чемью. Но там лежали лишь связки распялок да несколько плашек на куницу.
Тайник оказался возле самой избушки — под пирамидой сухих жердин, составленных у наружной стены тамбура и прикрывающих дверь от ветра. Разбросав их и сгребя в сторону слой щепы и мусора, он обнаружил плотно подогнанный люк, а под ним — укрепленный срубом амбарец. Оттуда извлек десятка два консервных банок с тушенкой, сгущенкой, рыбой в томате, связки капканов, бензопилу, мотки медной и сталистой проволоки, пару плотницких топоров, большой охотничий нож в деревянных, сыромятным ремнем обмотанных ножнах, двое брюк, куртку, несколько скатанных кусков брезента, большие жестяные банки с остатками круп и вермишели, пакетами супа и наконец то, что искал больше всего, — коробку с аптечкой. Теперь можно было переждать здесь несколько дней.
Прожить в избушке пришлось дольше, чем думалось. Поначалу все шло хорошо. Варил густую похлебку, грибницу, кашу, кипятил ароматный чай на травах, собирал и съедал каждый день по котелку ягод и живо чувствовал, как набирает ушедшие с кровью силы. Даже с рукой было ладно: отмочив грязную повязку, обработал рану йодом, растолок несколько таблеток стрептоцида, присыпал и забинтовал туго стерильным индивидуальным пакетом. Боль стала спадать. Дня через два смог пошевелить пальцами. Поисков уже не опасался — далеко ушел: чтобы прочесать тайгу, не хватило бы и дивизии, да и тихо — ни вертолета, ни самолета, даже в отдалении.
Привел в порядок одежду: как мог вымочил в ручье и отшоркал «энцефалитку», найденную в лабазе куртку. Экипировка по таежным меркам получилась вполне приличная. Приготовил свои документы, которые запаянными в полиэтилен носил в специально подшитом изнутри кармане. Продумал легенду.
Температура подскочила на четвертый день. Сначала подумал, что застудился, обмываясь в ручье, — хоть и приучен был, но сейчас, ослабевший... Напился чаю с малиной, выпил горсть таблеток и лег спать со спокойной душой. Утром снова заныла рука. Менял повязки, толок стрептоцид, сыпал на рану пенициллин — напрасно. Рука начала пухнуть. Пальцы снова потеряли подвижность и чувствительность.
Ничем, кроме раны, он больше не занимался. Промывал марганцем, обрабатывал йодом, собирал, какие помнил еще, травы, отварами кропил потемневшую плоть и бинты, делал компрессы. Ничего не помогало. Лихорадило все больше. А когда в нос ударил гнилостный запах, понял: все, пора, надо уходить, или он навсегда останется здесь, на корм куницам и лисам.
Через два дня в полуобморочном состоянии вышел к какой-то почти пустой верхнеколвинской деревеньке, откуда на лодке его переправили в ближайший фельдшерский пункт, а оттуда вертолетом санавиации в Чердынь, прямо на хирургический стол, в больницу, где его давно уже ждал Лызин, обзвонивший все сельсоветы и лесоучастки, связавшийся и с геологами, и с рыбаками не только своего района, обложивший скрывавшегося в тайге Геолога густой плотной сетью.
И сейчас капитан, успевший за то недолгое время, пока Балаков приходил в себя после операции, отыскать его пристанище в тайге и проследить маршрут от Кутая до становища, восстановить до мельчайших подробностей — сам был когда-то, когда свободного времени было больше, охотником, — отдельные моменты балаковской одиссеи, а где и додумать, понять умом, чутьем, интуицией, как там могло быть; так что не осталось для него в блужданиях раненого ничего тайного, неведомого; получив и изучив информацию по первой балаковской судимости, сидел теперь на стуле подле той самой кровати, на которой немногим ранее лежал Шпрота, и, явно скучая, слушал легенду об одиночном туризме и встрече с осатаневшими браконьерами.
— Ну ладно, Балаков, хватит, — оборвал наконец.
Зрачки у того дернулись. То, что этот далеко не щеголеватый капитан явно местного производства знает настоящую фамилию, было неприятным сюрпризом.
— Ну да, — подтвердил Лызин. — Знаем. И имя, и все другое, что знать положено.
— Ну и что тогда? — буркнул Балаков.
— Все! Все, что делали на Кутае. Зачем золото мыли? Откуда у вас документы на имя Малышева? И другие тоже, кстати? Все, что связано с вашими работами в наших краях.
Балаков молчал. Молчал так же угрюмо и хмуро, как и говорил. Потом, поморщившись, потянулся и взял с тумбочки сигарету. Недорогую. Без фильтра. Лызин зажег спичку.
— А ведь вы не курили. На Кутае у вас сигарет не было, и в зимовье табак не тронули.
Балаков усмехнулся криво.
— Все, значит, разнюхали? Слетали? Быстро... Не курил, а теперь курю.
— Ну так я слушаю.
— Нечего мне говорить. Захотел и поехал. Турист.
— Турист-золотоискатель?
— Чего?
— Пробы мыли как турист, шурфовали как простой турист, рабочего наняли опять же как турист?
— А что, запрещено? Идея появилась, вот и проверял. Закона не нарушал.
— Ну а золото? Проверка научных идей одно, а старательство — совсем другое!
— Вот вы и докажите, что на этой чертовой реке настоящее золото есть, вам премию дадут. Да не вашу, милицейскую! А то ста-ра-тельство-о! Тьфу!
Разговора не получалось. Откровенничать Балаков не собирался.
— Но ведь золото у вас нашли. Двести шестнадцать граммов с половиной.
Балаков фыркнул:
— С половиной! Золото золотниками меряют, капитан! Или миллиграммами до сотого знака. Не там роете, не ваше это золото, старательство не пройдет!
Лызин покорно согласился.
— Ну не пройдет, так не пройдет. Другое пройдет.
Геолог зло размял в банке окурок и тут же потянулся за новой сигаретой.
— Ничего у вас не пройдет! Под это золото ни один прокурор санкции не даст. Я его с собой привез.
— Ну я и говорю, что коли не золото, так другое.
— Что? Что — другое?! Ничего у вас нет, чтобы снова меня повязать!
Лызин помолчал, показывая всем своим видом, как заблуждается подследственный. Он намеренно валял ваньку. Он даже для этого почти никогда не надеваемую форму напялил и приперся в ней в больницу на удивление всему городу.
И не ошибся. Скоро Балаков заерзал. Уверенность служаки-капитана засверлила его, какое-то время он пытался скрывать беспокойство, яростно докуривая сигарету, потом швырнул ее:
— Что другое, спрашиваю?
Лызин удовлетворенно хмыкнул и, еще пару секунд помолчав, тихо, лениво далее произнес:
— Шпрота. Зачем в напарника стреляли, Балаков? Тяжел он, может не выкарабкаться... А это с прежней судимостью да с золотом может дорого выйти.
— Ты чего городишь, капитан! — подскочил на кровати Балаков. — В кого я стрелял?! В Шпроту? Да на кой он мне нужен-то, этот Шпрота?! В лодку я стрелял, капитан, в лодку вашу, будь вы прокляты!
— Два раза в лодку, один раз в Казанцева. Карабин твой, пули, гильзы — все у нас. Даже свидетели есть, все есть, не отвертеться.
Балаков обмяк. На лбу выступили мелкие блестки пота. Он понял, что капитан не шутит, не блефует. Он лихорадочно снова и снова прокручивал тот день.
— Но как же! Я же два раза стрелял... Я же не успел третий, я только этого, вашего, шугнуть хотел, чтобы не хватался за пушку. А он, гад, выстрелил!
— Успели, Балаков, успели. Еще бы немножечко левее да пониже, всё, кранты, вышка бы вышла. А в вас стрелял вовсе не тот гад, которого вы шугнуть хотели, а другой. И не в вас, а в мотор.
— Если третий, значит, тогда, когда я уже был ранен. Значит, я, падая, нажал. Я не помню этого выстрела. Это случайно...
Балаков паниковал. Глаза сузились, рот, жесткий и черный, подобрался, рука нервно забегала по по-сиротски грубому одеялу.
— Как же так, боже, как же так! Еще и это! За что?!
Лызин резко подался вперед. Этого он и ждал. Маска райотделовского служаки отлетела прочь. Все сейчас было в его руках, все зависело от него. Геолога к допросу он подготовил.
— Рассказать!
— Что? — не понял Балаков. Он был еще там, в своей беде, во всех бедах, разом на него свалившихся, плохо понимая, где он и что он.
— Все рассказать. О Кутае. О Хозяине. О Боеве. О золоте. Все, что знаете. По порядку. Кто послал вас сюда? Хозяин?
Балаков морщил лоб, собирая рассыпанные внезапным страхом и безысходностью мысли и волю.
— Хозяин?
— Ну да, Хозяин! Как видите, мы его знаем. Вас послал на Кутай он?
Балаков медленно приходил в себя.
— Чего вы от меня хотите?
— Раскаяния! Полного раскаяния и понимания преступности ваших действий. И признания, конечно.
— Чистосердечное признание...
— Не ерничайте! — прикрикнул Лызин. Его переполняли негодование и гнев. Балаков это остро чувствовал. — Я уголовным кодексом не торгую. И помилования вам не обещаю. Ни помилования, ни спасения. Спасти себя можете только вы сами. Только вы! Это, может быть, последний ваш шанс. Последний ваш выбор: или сюда, к нам, или туда, где Хозяин и иже с ним. Но уже навсегда. Навсегда и безвозвратно! Жизни вашей дальнейшей не хватит, чтобы еще раз выбирать. Вы же из рабочей семьи, хорошим геологом были. Ну, решайте!
Балаков действительно был из рабочей семьи. Его предки в далеком восемнадцатом столетии возводили в Зауралье заводик, возвели и остались у печей работать. И сколько Балаковых, кто знает, выросло, возмужало и умерло, надорванных тяжким трудом у ненасытных этих печей. Но выросло там, у старых горнов, и то, что назовут позднее царски гордым, аристократическим именем — династия! В такой вот династии и родился Сережка Балаков. И рос в тяжелом, жестком времени и месте, подчиненный его прямым и простым законам, не сошел с круга, не скатился в урки, хотя и шпанил, было время, как и многие его ровесники в рабочих поселках, — сильна была та династия, подхватила, отхлестала по-царски же щедро и поставила к пращурами возведенным печам.
Все потом было у него, все, как у других, выращенных такими вот поселками: и ремеслуха, и ШРМ, и печь, и футбольный мяч, что гоняли на избитом козьими копытами загородке-поле, гоняли, отстояв смену у печи, и до столицы порой догоняли. Были и сатиновые шаровары, и модное полупальто с шалевым воротником, и армия, и фото на заводской доске Почета, и заочное отделение института, работа в экспедиции, снова успехи и благодарности, а потом — резко — конец всему. За пьянку и развал был снят начальник партии, а Балаков, как председатель разведкома и старший специалист, получил выговор. Через три месяца он уволился, и пошло — шабашные отряды, коровники, два года заключения, снова шабашки и наконец — Кутай.
Все это, кратко, тезисно, но довольно образно, в выражениях и словах себя не стесняя, и изложил Лызин.
Балаков слушал молча, угрюмо, но Лызин видел, что слова били в цель, вызывая боль воспоминаний, от которых геолог в новой своей жизни хотел отрешиться и даже где-то уже успел.
— Ну и что? — спросил, когда Лызин кончил. В голосе не было ни обиды, ни злобы. Были усталость и обреченность.
— Ну вот и то! Непонятно, где вас качнуло.
— Думаете, за рублем погнался? Или обиделся на выговор? Да плевать мне на все выговоры! Меня из очереди на квартиру выбросили, а у нас — двое детей уже было. Вот и ушел, чтобы жену в списках оставили.
— Получила?
— Комнату. Тогда и пошел на кооператив зарабатывать.
— И на всех обиделись? Почему не потребовали, что положено? Доказывать —кишка тонка? Или за вас кто-то другой должен был драться, а вы в сторонке чистоплюйствовать? Вон ведь — вторая судимость будет, и руку ни за понюшку табаку отдали, — похлопал по пустому пижамному рукаву. — Лишняя была рука? Чего вы, рабочий человек, перед дрянью лебезите? Справедливость у него нашли?
Налился гневом и Балаков.
— Не орите на меня! Рука, капитан, не ваше дело, рукой я сам распорядился!
— Сам! Всем ты сам распорядился! Еще раз в тюрьму уйдешь, что с твоей семьей, с детьми будет? Мать едва жива — убьешь!
Они уже кричали друг на друга, кричали так, что в дверь испуганно заглянул охранявший палату сержант. Лызин ожег его взглядом, и милиционер захлопнул дверь, едва успев отдернуть голову.
Капитан мешковато осел, провел ладонью по лицу и, разрешения не спрашивая, вынул сигарету из балаковской пачки. Закурил.
— Ну вот, — сказал немного погодя. — Дури в тебе еще много... Про Хозяина ты мне сразу не скажешь, не понял еще до конца, да и боишься его... Боишься, боишься! — срезал дернувшегося Геолога. — Ну ничего, Хозяина твоего мы и сами, без тебя возьмем, только ты-то, гляди, последний шанс упустишь поквитаться с теми, кто тебя до этой жизни довел. Они, они, а не мы! А что касается первой судимости, то уж коли взялся за гуж, делать надо было с умом, не подмахивать накладные не глядя, тебе могли бы еще и не то подсунуть, пух бы на нарах до сих пор. Подумай-ка, кому было нужно тебя через зону провести, во всей этой дряни вывалять? Нет среди твоих друзей таких? А?!
Он снова начал накаляться, но тут же осадил себя.
— Ну ладно, думай давай, думай. Время у тебя еще есть. Немного, но есть. — Лызин встал, одернул мундир. — А как надумаешь, ему скажешь, — кивнул на дверь, — меня найдут.
— Постойте! — остановил капитана Балаков. — А Казанцев... серьезно?
— Серьезно. В Перми, в клинике. Кожу пересаживают.
— Кожу?
— Ну да, кожу. От пули да от страху в костер он свалился, обгорел.
— О-о-о! — простонал Балаков.
— Вот так! — подчеркнул Лызин и, уже выходя, бросил: — Времени у вас действительно немного. Хозяин обложен, так что думайте скорее.
Центральный государственный
архив древних актов.
Фонд 248, опись 47,
дело 256, лист 372.
(Копия)
...Сим извещаю Вас, что по распоряжению Его Превосходительства, Товарища Министра, я выезжал летом сего года в Чердынский уезд Пермской губернии с ревизией по анонимному письму, в коем указывалось, что купец города Чердыни Олин Поликарп Филатьевич завел тайно на реке Вишере прииск золотой и промышляет добычей золота и фальшивой чеканкой монеты. Мною, совместно с Горного Корпуса инженерами Бергом и Вальцевым, были по рекам Вишере и Кутаю произведены изыскания на предмет нахождения самородного золота или золотого песку, совершенно безрезультатные. Нанятые нами рабочие три месяца рыли канавы и мыли породу в самых разных местах сих рек, означенных на прикладываемой карте, но ничего, кроме блеску, найдено не было. Горный инженер Берг, хорошо знающий золотое дело, полагает, что горное строение означенных рек таково, что не располагает отложению золотых песков.
Однако же были обнаружены нами в разных местах следы многих перекопок, порою преизрядных в глубину, произведенных будто бы золотоискателями и более всего людьми указанного купца Олина, но оный купец объясняет слухи пустым наговором завистников, желающих опорочить его репутацию. Горные инженеры осмотрели и эти перекопы, но никаких следов золота не сыскали. Следует заключить, что указанное анонимное письмо истины не содержит и сочинено было по зависти. К сему необходимо присовокупить, что ябедничество в Чердынском уезде развито необычайно.
4. Никитин Евгений Александрович. 25 июля 1974 г., г. Пермь.
— Н-да-а... Впечатляет! К нам приехал ревизор. Что такое — ябедничество?
— Слухи, сплетни — ябеды, одним словом.
Галка сидела в кабинете полковника. Никитин, только что прибывший из Свердловска, застал ее здесь, рассказывающую о своих московских изысканиях.
— Добра этого и сейчас, наверное, хватает?
— Конечно! Городок-то маленький, все друг друга с пеленок знают, надоели до смерти, с развлечениями не густо, а говорить о чем-то надо, вот и треплют языками.
— Понятно... За бумаги спасибо, с прошлым Олиных теперь почти все ясно. Тут, кстати, письмо из Франции пришло, Вилесов переслал, тоже любопытно.
Полковник достал большой красивый глянцевитый конверт и бросил на край стола.
— Много крови на этом золоте. И Олины убивали, и Олиных тоже... Ну, что у тебя? Докладывай вкратце, мне к начальству, подробнее потом поговорим.
— Говори, говори, — перехватил взгляд, брошенный Никитиным на Скворцову. — Галина Петровна с этим розыском совсем нашим человеком стала. Может, к нам перейдете? — подмигнул неожиданно.
— Да нет, спасибо, — в тон отозвалась Галина. — Мне своих забот хватает.
— А что, подумайте, — неожиданно серьезно продолжил полковник. — Хватка у вас есть, нюх тоже, нам такие люди нужны. Ну, я слушаю, — повернулся к Никитину.
— Если в двух словах, то следующее: Композитор, конечно, проговорился неспроста. Явно ниточку дал. Но говорить дальше боится, повторные допросы прошли впустую. Чувствую, возьмем мы этого Хозяина, он заговорит, перекладывать с себя начнет. В Чердыни был, конечно, он. Хоть пока и не сознается до конца, но не дурак, понимает: устроим очную ставку, все станет ясно.
— Может, действительно очную ставку?
— Думаю, пока ни к чему. Ничего не изменит. Ну, сознается, что в Чердыни был, и все. На этом его не прижать.
— Нигамаева не эксгумировали?
— Нет пока. Не имеет смысла. Судя по всему, умер от водки, или что они там еще пили. Хозяин к этому, похоже, отношения не имеет. Но если что-то еще выяснится, придется раскапывать. Сам представляешь, какая морока будет с анализами.
Никитин это представлял очень даже хорошо. И потому тоже предпочел бы не связываться.
— А с Боевым?
— Нашли. Почти в пяти километрах ниже. Убит выстрелом в затылок. Видимо, убрали как свидетеля. Мавр сделал свое дело, мавр может уйти. Следов никаких, столько времени в воде, что там осталось...
— Ну, а что Тень?
— С этой кличкой связаны особо крупные хищения и бандналеты послевоенного времени. Сорок седьмой — пятьдесят второй годы. Грабили эшелоны с продуктами, магазины, склады — дерзко, смело. А как тогда продукты охраняли? Вохровцы поезда сопровождали. А его люди убивали глазом не моргнув, десятки трупов. Вышли тогда на них, обложили со всех сторон, разгромили банду, но он остался в тени. Кличка всплыла лишь на следствии, так же, как с Хозяином вышло: проговорились те, кто мало знал, потом и от этого отказались.
— Ну а сейчас их не отыскать?
Никитин махнул рукой:
— Все расстреляны, кто живым был взят.
Полковник присвистнул:
— Да, масштаб!
— Вот, вот. Потом о нем ничего не было слышно. Решили тогда, что или перебазировался он, или с ним старые дружки счеты свели, те, кто, как и он, ускользнули. А он, оказывается, перекрасился. В Хозяина обратился. Свердловчане ищут сейчас старые связи Тени, но это может продлиться долго. У нас он не проходил?
Полковник снова помотал седой головой:
— Нет. Никто никогда ни о какой Тени не слыхал.
— Странно... А у меня кличка сидит в голове, покою не дает.
— Глубоко? Ассоциативная память?
— В том-то и дело, что не могу понять! Никогда не жаловался, а тут — как провал. Торчит гвоздем — Тень, Тень, а откуда? Впечатление такое, что совсем недавно...
— Вот как, — оживился полковник, — интересно! Может, поднять последние дела?
— Да я все их до последней страницы вспомнил, нет там нигде ни Тени, ни Хозяина. Что-то другое...
— Вспоминай давай, вспоминай!
— Вспоминаю. А что у Лызина?
— Молодец ваш Лызин. Разговорил Балакова, прямо друзьями стали.
— Ну и что?
— Да тоже почти ничего. До конца он, конечно, тоже не откровенен, темнит еще, трусит. Но говорит. К Лызину пока лучше не соваться, не мешать. Балаков уверяет, что видел этого Хозяина лишь раз в жизни, получая это вот задание, да и то поздним вечером, на какой-то квартире, видимо, нейтральной, куда его привезли, причем весь разговор происходил в полутьме, света не зажигали.
— А до того? Когда они сошлись с этим Хозяином? Не вчера же?
— Тут тоже не все ясно. Балаков уверяет, что до того Хозяина в глаза не видал. Но слыхал о нем, знал. Еще со времен заключения. Перед выходом на свободу к нему обратился один из тех, с кем вместе отбывал наказание, тоже свердловчанин, просил передать пакет. Он и передал.
— Как передал? Кому? Есть адрес?
— В том-то и дело, что ни одного адреса, ни одной фамилии он не называет. Темнит. Говорит, что за пакетом к нему сами пришли. Вполне интеллигентного вида молодой человек. Строитель. Поговорили, пообещал тот с работой помочь, потом позвонил, сказал, куда и к кому обратиться. Работа оказалась выгодной. Шабашная бригада. По договору он пятнадцать процентов фонда зарплаты передавал для Хозяина. Тогда и началось — деньги, дефицит строительный. Интересно, что Хозяин не только брал, но и давал, точнее, доставал порой для Балакова строго фондируемые материалы, причем почти всегда по государственным ценам, а с заказчиков, естественно, лупили семь шкур.
— Ну а связь?
— Только односторонняя. Время от времени к нему приходили, иногда заранее позвонив, назначали встречи. Однажды он попытался проследить за визитером, но не сумел, потерял. В тот же день по телефону его предупредили, что такая инициатива плохо кончится.
— Ну а сейчас? Не может же он сейчас без связи?
— Связь есть, но далеко по ней не уйдешь. То же самое общежитие, куда и Боев телеграмму посылал, а человека с такими данными, что в пароле, в общежитии никогда не было. Почту в фойе по алфавиту в кармашки раскладывают, смотрят ее сотни человек. Текст на открытке. Дублируется дважды. Экстренная связь — телеграммой. Адресату брать ее не обязательно. Достаточно пробежать глазами. Наблюдение не установить — табор там, проходной двор. Да и тот, кто текст должен прочесть, может ничего не знать. Может быть, он всего-то и должен — позвонить кому-нибудь и пересказать.
— Ну а что он делал на Кутае? Золото искал?
— Не только... Хозяин передал ему какой-то рисунок, похожий на неумело снятый абрис, он потерял его, когда из лодки вывалился да по тайге скитался. Нужно было привязать к местности этот абрис, найти отмеченные на нем ориентиры: остров, несколько скальных обнажений — камней, как их там называют, впадающие в Кутай речушки и ручьи. Хозяин предупреждал, что могут встретиться следы давних шурфов или нечто подобное. В этих местах должно быть золото. Задача Балакова, если золото встретится, намыть достаточное для определения количества и прекратить работы. Все замаскировать. Для сравнения, как эталон, ему был дан мешочек с золотым песком и небольшой самородок. Все это, по словам Хозяина, оттуда же.
— Ну и... Нашел он золото?
— В том-то и дело, что ничего похожего не нашел.
— Но я сам видел на лотке!
— Это не то золото, что они искали. По словам Балакова, содержание его настолько мало, что любая разработка, и старательская и промышленная, будет нерентабельна. Но знаки часто сопровождают настоящее золото. Я говорил со специалистами, объясняют, что золотоносные слои могут лежать в переотложенном состоянии, разрушенные позднейшими геологическими процессами, образованием Уральских гор например, поэтому найти такое золото очень трудно, но вода, размывая пласты, может выносить в русла ручьев и рек отдельные песчинки. Вот и знаки. Они и сообщают о золоте. Но где оно — далеко или близко, глубоко или нет, много его или мало — неизвестно.
— А как считает Балаков?
— Сомневается.
— Странное золото... Вроде и есть, а нет его! Олины столько лет весь край баламутили, а ревизии ничего найти не могли.
— Ревизоров Олины могли и купить.
— Генерала? Статский советник — это вроде генерала на гражданской службе?
— Бригадир, — подтвердила Галина. — Выше полковника, но ниже генерал-майора.
— Ну все равно генерал.
— Ну и что, что генерал, — возразил полковник. — Генералу могли и дать по-генеральски.
— Все равно странно. И геофизики на Кутае удивились, и Балаков, даже Шпрота — и тот...
— Странного, действительно, много. Геологи о знаках на Кутае знают давно. Говорят, даже не знаки, а золото. Невесовое золото, такие у них термины есть. То есть редкое золото, мало его. Но возможность спрятанной россыпи не отрицают. Особенно в верхних течениях притоков. По нашей просьбе туда выехала экспедиция, разберется, даст заключение. Хозяин, не в пример нам, твердо в золото верит. И ищет его.
— Прямо как одинокий наследник, — сказала Галина.
— Да-а... — протянул полковник. — Усердие, достойное представителей этого клана. Но, насколько нам известно, Олины на сей раз ни при чем. Нет попросту здесь Олиных.
— Олины, Олины... — задумчиво повторил Никитин. — А как Балаков нас расшифровал? На камнях?
— Не только. Насторожен он был с самого начала. Не нравилось ему это задание. Твои расспросы, незамысловатые, надо сказать, усугубили. Потом уже он проверил тебя на камнях и сумел даже сумку твою как-то ощупать — пистолет обнаружил. Поэтому и лодку сталкивать позвал, увел от стола и оружия. Плохо, одним словом, вы к Кутаю подготовились.
— Да, — согласился Никитин. — Ну а что у нас еще, кроме свердловского розыска, есть? Контакты Шпроты?
— Какие контакты?! Кто сообщил Хозяину о его существовании? Можно искать до второго пришествия. У обоих круг связей огромен и совершенно неясен.
— А если... — начал Никитин и осекся.
— Что?
— Ну, вы, конечно, и без меня вариант прикидывали: если в Чердыни, у Балакова, засаду?
— Думали, конечно, просчитывали. Рано еще. Мы же не знаем, кого, когда и откуда ждать. С каким заданием. Поставим Балакова под удар, расшифруемся. Рано засаду. Мы, конечно, сняли там охрану, перевели в общий корпус. Ждем. Но активизировать рано.
— Ну ладно, — полковник взглянул на часы. — Мне пора.
Галина и Никитин поднялись.
— До свидания, Петр Михайлович.
— До свидания, Галя, — он протянул руку и крепко пожал узкую смуглую ладонь. — Подумайте, в самом деле. А ты, — повернулся к капитану, — зайди завтра с утра. Конверт не забудьте, почитайте, любопытно. Роман можно писать. Колоритное семейство!
— Значит, с Олиным все? — спросила Галина, укладывая в сумочку бумаги.
— С Олиным? Похоже, что все. А ты что? — прищурился полковник на Никитина.
— Родимчик напал? — хохотнула Галина.
Никитин, сосредоточенно сведя брови, поджав и без того сухие щеки, ссутулившись, уйдя, опрокинувшись внутрь себя, в глубины памяти, с усилием выдирал что-то на поверхность, вытаскивал ту информацию, что сидела, зудела все последние дни, скрывалась в тайных закоулках, торчала оттуда каким-то выпирающим и колючим уголком, и вот теперь уголок этот зацепился за случайно, казалось бы, сказанные слова, полез с натугой наверх, вытаскивая за собой другие связи и ассоциации.
Никитин выпрямился и облегченно вздохнул.
— Вспомнил, товарищ полковник. Это он!
— Кто он?
— Младший Олин, тот, что у немцев служил, Тенью был!
— Он же погиб!
— Не знаю, товарищ полковник, но кличка его там была Тень. Это переводчики где-то напутали, ведь Schattenhaft — это же не призрак, Schatten — это Тень! А призрак — синоним, должен иметь в немецком свое, самостоятельное значение, я не помню какое, но другое.
Полковник нажал кнопку селектора:
— Русско-немецкий и немецко-русский большие словари. И синонимические. Срочно!
Многоуважаемая сударыня Галина Петровна!
Извините, пожалуйста, старого человека за подобное к Вам обращение, не истолкуйте вольностью или бестактностью, у Вас, я знаю, принята другая форма, но по вполне понятным причинам я не мог воспользоваться ею. Сразу спешу представиться: я — Олин Владислав Константинович, сын Константина Николаевича, коему Вы адресовали свое письмо. Он, к великому сожалению, не может ответить Вам сам, так как еще в прошлом году почил в православном монастыре города Руана, примиренный со своей совестью и Господом Богом.
Я, согласно завещанию покойного отца, унаследовал фирму и вскрыл не предназначавшееся мне письмо, посчитав его за деловое, поскольку других нам из России никогда не приходило. Прочтя его, я понял, какую ошибку допустил, но, посоветовавшись с адвокатом, решил ответить на Ваше письмо, поскольку по рассказам отца хорошо представляю то, что Вас интересует.
Делаю это в полной уверенности, что не нарушаю отцовской воли, искренне считая, что если бы он дожил до этого дня, то сам бы ответил на все Ваши вопросы честно и благородно, сняв с души своей тяжкий камень чужого греха.
Из Вашего письма, многоуважаемая Галина Петровна, я понял, что Вам известна служба моего отца вольноопределяющимся, а затем офицером русской армии во время германской войны, поэтому рассказ о дальнейших событиях начну с этого момента.
Отец уехал с фронта зимой 1918 года, когда солдаты стали покидать позиции и возвращаться домой. Добирался до Чердыни долго и трудно, по дороге болел, лежал в лазарете и вернулся на Урал только осенью. Никаких враждебных новой власти действий он не совершал; наоборот, к революции относился сочувственно, с солдатами у него всегда были хорошие отношения, о чем свидетельствует серебряный портсигар с надписью: «Подпоручику Константину Николаевичу Олину от нижних чинов», хранящийся и поныне в нашей семье в числе наиболее драгоценных реликвий.
Тем не менее властями появление его было принято враждебно, отца неоднократно вызывали, допрашивали и однажды даже арестовали, выпустив, впрочем, вскоре за недостатком каких бы то ни было улик. Вот тогда, уже в начале зимы, его отец, а мой дед, Олин Николай Васильевич, увез сына на далекий таежный прииск. Там-то и произошло все то, о чем Вы, сударыня, спрашиваете...
5. Олин Константин Николаевич. 25 ноября 1918 г., р. Кутай.
Лагерь притулился у подножия сопки: две небольшие, на охотничий манер рубленные из сосновых кряжей избушки, третья, хозяйская, поболе, с двускатной кровлей и крыльцом на столбиках, несколько разной величины амбарчиков, разбросанных тут и там на боку крутого склона, у воды, а один, на лиственничных сваях, забрел даже по колено в быструю, а от того редко когда замерзавшую в этом месте реку да и застрял там — в этом промывали породу зимой.
Возили ее на лошадях из разных по кутайским берегам мест. Жгли там костры олинские работники, отогревали стылую землю, долбили коваными ломами, ковыряли обушками, едва не ладонями сгребали в мешки и грузили в сани. А на становище два шального вида молодца, ближайшие отцовские подручные Ермил и Прошка, невесть откуда взявшиеся — не было до войны таковых в большом купеческом хозяйстве, — самолично, красными, ровно обваренными руками пересыпали землицу в длинный желоб, с поперечными рейками, по которому весело стучала, сбегая сверху, вода кутайская, холодная, сбивали порой ледок да выбирали редкие желтые крупицы.
Жилу искал отец, а она ускользала, пряталась, скрывалась от жадных глаз людских, играла, подбрасывая то тут, то там жаркие песчинки...
Дела не было. Всем управлял отец, а в его отсутствие — заплечного вида помощнички. Их боялись не только работники, но и он, боевой офицер, в штыки не раз ходивший, в походе брусиловском замерзавший на галицийских перевалах, — достал из мешка наган, в карман шубы сунул; да и сам отец на них поглядывал порой не без опаски.
Отец спешил.
«Дурак! — лишь бросил в ответ на вопрос: почему? — Правильно говоришь, скоро войска придут, да только нам-то от того не легше будет! Порядок наводить начнут, о золоте заявлять придется, а там, как знать, как адмирал-то им распорядится. С ним вон англичане да американцы идут за спасибо?»
Швырнул в сердцах сапог в угол.
«Да и надолго ли адмирал-то?! За «товарищами» вон какая сила! Наши-то и то все почти переметнулись, взлетели, говорить как стали, соколы! И это у нас здесь, в тайге! А по России? Сам же говорил, как у вас там, на фронте, офицериков рвали. Как бы и нам с войсками-то уходить не пришлось. А это что, все кинуть? Нет, врешь! Найти надо и сколь можно забрать. Спешить надо, спешить. Там-то медовыми пряниками никто не встретит».
Спешил отец. Затемно еще пинками подымали Ермил с Прошкой старателей, рассовывали по саням и — в работу. Невыспавшиеся, замерзшие людишки в кровь сбивали руки, лоскутьями оставляли кожу на заступах и тяжелых кованых бадейках, глядели угрюмо и зло, но дело делали, деваться некуда, зимней тайгой без лыж не уйдешь. Лыжи Ермил стерег крепко.
А золото не шло... Укрывалась, пряталась жила, как жар-птица, не давала ухватить себя за сверкающий драгоценный хвост.
...Эти появились неизвестно откуда. Константин случайно увидел их в окно. Трое. На лошадях. Винтовки за спинами. Они топтались среди стана, оглядывались недоуменно и настороженно. Но без страха глядели. Один — на молодом статном гнедом жеребце, никак с фронта приведенном, — был в солдатской шинели, смушковой шапке под небрежно накинутым башлыком, затянутый туго ремнем с подсумками на поясе, в мехом обшитых бахилах. Второй — в грязной бекеше и валенках, тоже в шапке с башлыком — сидел на невысокой рыжей кобылке. В одежде третьего вовсе не было ничего солдатского, кроме винтовки, но и винтовка для солдата еще не все — мало ли разных людей сейчас по России с ними ходят, а то и в обнимку спят. Но что-то выдавало в нем фронтовика, что-то почти неуловимое: спокойная собранность тела, готового в любую минуту или рвануться прочь или скатиться с крупа лошади и зарыться в снег; внимательный цепкий взгляд, каким скользнул по оконцу, за которым притаился отшатнувшийся Константин, особая, лишь окопникам присущая смуглость, что неподвластна и русской бане. Он казался даже знакомым, но после фронта многие солдатики казались знакомыми.
Всадники перебросились не слышными ему словами, сдернули винтовочки и тронулись по склону вниз, к реке, туда, где в амбарчике мыли породу Ермил и Прошка, где горел целый день жаркий костер.
Набросив шубу, Константин тоже вышел на волю и, стараясь не показываться из-за сараюшки, что стояла между избой и амбарчиком, пошел следом.
Те уже спешились у огня и, присев на корточки, протянули к нему руки; третий, тот, что в зипуне, казавшийся знакомым, успел скрутить папироску и, выкатив уголек, прикуривал с ладони. На распахнутую дверь амбарчика они посматривали изредка, короткими быстрыми взглядами, по таежным обычаям ждали, когда хозяева сами выйдут. Но оружие держали на коленях.
Первым в дверях показался Прошка, за ним вышел отец, следом Ермил. В руках у него тоже была винтовка, японская, непонятно, где ее там прятали. Константин не раз бывал внутри, смотрел, как бежит хрустальная вода по сверкающему наледью желобу, стучит по перекладинкам, но никакого оружия не замечал, не догадывался даже, что есть здесь еще какое-то, кроме пары охотничьих ружей да его нагана.
Первых слов, сказанных отцом, и ответа приехавших он не слышал, увидел лишь, как отец полез за пазуху, достал платок, размотал его и протянул бумагу человеку в шинели.
Тогда решил подойти ближе и вышел из-за сарая. Двое, стоявшие лицом, встретили настороженно, оглядели с головы до ног, посмотрели разом на засунутые в карманы руки. Он достал их. Третий, сидевший спиной, не шевельнулся, но по напрягшимся под вытертым землистым сукном плечам Константин понял, что взгляды товарищей он заметил да и скрип снега услыхал.
— Экспедиция, значит, — снова заговорил солдат, возвращая бумаги отцу, — не золото, случаем, ищите?
— Да нет, железо, — ответил тот. — А что, здесь и золото есть?
— Да болтают, что есть, что будто бы при Петре-царе доставал его здесь купец чердынский.
— А... Нет, мы железо, руду.
— Ну и руда быть должна, здесь ведь до войны заводы были.
— Вот, вот, были! Нас и послали посмотреть, может, снова заводы строить будут.
— Да... нужно железо-то... Давно тут стоите?
— С осени.
Старший хмыкнул неопределенно и, сощурившись от попавшего в глаза дыма, продолжал:
— Кто-нибудь сюда заходил?
— До ледостава рыбаки бывали, а потом нет.
— А с той стороны? — не поднимая глаз, кивнул на темневшие на востоке громады гор.
— Остяки, что ли?
— Да нет, не остяки... Не слыхали, что ли, Колчак подходит?
— Да ну?! — изобразил удивление и испуг отец. — Неужто правда? Так нам как же, уходить, что ли? А?!
— Ежели вы от губисполкома посланы, то непременно уходить, — снова хмыкнул тот, что в шинели. Другие молчали.
Отец еще говорил с солдатом о дорогах, какими можно уйти до больших снегопадов, о положении в волости, но Константин слушал вполуха. Сидевший на корточках несколько раз по-лошадиному тряхнул головой, и мелькнувший его профиль снова показался знакомым.
— Ну, ладно, — закончил солдат, — пора нам. А вы тут смотрите, если что, то вниз уходите, нам сообщите или еще кому, посты там будут.
— А вы уже? Может, перекусите? У нас щи сварены, каша.
— Благодарствуйте, некогда.
Поднялся и тот, третий, в зипуне. Повернувшись, уперся удивленными глазами в Константина, дернулся непроизвольно по вбитой шомполами и веками муштры привычке русского солдата тянуться перед офицером:
— Ваш благ...?
Осекся тут же, сбросил взгляд в утоптанный снег и, не глядя, разом вскочил в седло.
Константин так и не признал его. Да и мало ли таких вот окопников повидал за прошедшие годы. Хотя земляков вроде и не встречал. Ну, а с другой стороны, если и были где земляки, какое им дело до него, белой кости, юного и дурного в собственной храбрости подпоручика?
— Кто это? — сунулся Ермил.
Не поворачиваясь, Константин пожал плечами.
Всадники рысью поднимались по протоптанной по склону дороге.
— А он тебя знает?
Грубое «тебя» резануло слух, и, снова передернув плечами, Константин процедил сквозь зубы:
— Наверное...
— Эх ты... — Ермил выругался так погано, что Константин обернулся. Отцовский подручный вскидывал винтовку. Он толчком отбил ствол вниз, но позади щелкнул другой выстрел. Второй отцовский холуй, прислонившись к дверному косяку, спустил курок неведомо откуда взявшейся еще одной винтовки. Сильный, выбивший искры удар отбросил Константина в снег, и, поднявшись, он заметил лишь, как скрылся за углом избы и высоким сугробом один из всадников. Второго, выпавшего из седла, запутавшегося ногой в стремени, лошадь вынесла на целину и, утопая в снегу, натужно тащила к лесу. Третий лежал, раскинув руки, посреди дороги...
— Эх!.. Мать вашу, ушел уже! — в крик сорвался Ермил, тряся пегой кустистой бородкой. Константин сшиб его с ног ударом в зубы и, выхватив револьвер, навел на дернувшегося Прошку:
— Винтовку брось!
Тот послушно выпустил «Арисаку», и, звякнув об обледенелое дерево, она скользнула по стене в снег.
Но Ермил уже поднимался из сугроба, сплевывая кровь:
— Ладно, хозяин, квиты. Не серчай, что ударил, нельзя иначе, все бы ушли. А это-то спрячь, пригодится еще, — отвел в сторону руку с наганом. И, повернувшись к Прошке, приказал:
— Взнуздай-ка беги лошадей.
— Что удумал? — спросил отец.
— Он куда повернул? Налево, за избу, где ближе укрыться. А ему направо нужно было бы, да там открыто. Вниз-то дорога одна — мимо нас. Горами да тайгой по снегу далеко не уйдешь.
— Ну и куда ты?
— А ему теперь одна дорога — к староверам. Там, думаю, найдем, не мог я его не задеть, хоть легко, да ранил. А раненому зимой к людям надо.
— Ну, с богом!
Константин тронулся с места лишь тогда, когда стих глухой стук копыт. Поднимаясь в гору, подошел сначала к лежавшему навзничь. Пуля, ударив в затылок, вышла в глазницу, оставив страшную в пол-лица рану, в которой копилась, густела кровь и темным крученым шнурком сбегала в тающий снег. Отец, семенивший рядом, споткнулся, забормотал сдавленно: «Свят, свят!», начал часто кидать кресты, Константин — руки в карманы — передернул зябко плечами и шагнул дальше, в сугробы. Проваливаясь по пояс, стал продираться ко второму — в землистом, буром, как грязь, старом крестьянском зипуне, — что отцепился все же от стремени.
Тот лежал неловко, провалившись головой вниз, выставив наверх растопыренные в серых катанках ноги. Подол зипуна задрался, сбился к груди, обнажив домотканые крестьянские порты, пестрядинную рубаху, пододетую для тепла овчинную безрукавку и полосу темного сухого солдатского тела. Константин обошел его, сунув руки в снег, нащупал плечи и резко дернул вверх, выпрастывая наружу. Потом обмахнул рябое широкоскулое лицо с остекленелыми блекло-голубыми глазами и пшеничными усами и долго вглядывался в него. Оно снова казалось неуловимо знакомым, но ничего конкретного в памяти не будило.
Отец ждал у избы.
— Этих-то, — кивнул головой на дорогу, — убрать бы. Может, в снег схоронить пока? А?
— Твои-то опричники куда поехали? — не отвечая, в упор спросил сын. — Какие еще староверы?
— Да деревенька там у них, Махневка, что ли, не помню точно, бегуны. Когда гонения были, они в тайге скрылись, с тех пор и живут, никто о них почти и не знает.
— Далеко это?
— Верст двадцать.
— Дорога есть?
— Да какая дорога, — махнул отец рукой, — хотя наши к ним на той неделе за рыбой ездили. Да ты куда?!
Но Константин уже шагнул к подъехавшим снизу розвальням, вытолкнул остолбеневшего при виде трупов работника, выбросил в снег мешки с породой и, упав на колени, яростно дернул вожжи.
...Он опоздал... Когда загнанная, роняющая розовую пену кобыла вынесла сани на взгорок перед деревней, он увидел дым. Горела вся деревенька. Разом. Избы, дворы, амбары... Дым, белый, тугой, подталкиваемый снизу языками прозрачно-розового пламени, струился к темнеющему небу ровным, широким потоком.
Скатившись с саней у первого же дома, бросился к двери. Огонь метался еще где-то сбоку и сверху по тесовой кровле, резному охлупню, широким колодам окон, только-только подступая сюда, к высокому, на толстом коряжистом пне поднятому крыльцу. Дверь не поддавалась — в широкое толстое витое железное кольцо на кованой личине был туго вбит березовый дрючок, заведенный другим концом за дверную колоду. Обдирая ногти, попытался вырвать его, стал пинать, выбивать каблуком офицерских сапог, но чьи-то сильные руки обхватили, подняли и кинули с высокого крыльца вниз, в мягкий, пушистый снег.
Он увидел спускавшегося по ступенькам Ермила.
— Гад! Собака! Пес!!! — выбросил Константин, выдергивая из кармана зацепившийся курком наган. — Убью, сволочь! Как пса поганого!
— Э-з-э, барин, брось... — Ермил снова обхватил его и вырвал оружие. — Щенок! — в лицо Константину вместе с густым сивушным духом летела слюна. — Чистеньким хочешь быть, незамаранным! Кержаки эти раненого укрыли. Прячут. Ничего, скажут, мне все скажут. Или сгорят все. Уйдет он, и нам одно — уходить. Плакали тогда денежки папенькины, золотишко-то плакало! Нет, шалишь!
Сила в нем была неожиданная: Константина обмял, ровно медведь, — не только вырваться, вздохнуть трудно, — вскинул легонько чуть не на плечо и понес к саням. Там, обмотав крепко, до боли, вожжами, бросил на солому, накрыл сверху шубой.
— Так-то, — погрозил пальцем, снова обдав сивухой. — Не балуй!
И широко зашагал прочь.
Остальное Константин видел, как в бреду: мелькающие меж огнями тени, которых оказалось неожиданно много — потом лишь, какое-то время спустя, сообразил, что, кроме Ермила с Прошкой, здесь же были работники, бившие шурфы вверх по Кутаю, — обратную дорогу, возвращение, ночную попойку, тяжелый разговор с отцом.
Утром он ушел. Ушел один, тайно, взяв лишь лыжи да немного хлеба. Если бы было оружие, убил бы Ермила с Прошкой, но наган ему не вернули, ружья тоже спрятали.
Эксперт-криминалист Пермской НИЛСЭ Сизова Н. А. произвела экспертизу содержимого трех полиэтиленовых пакетов и водочной бутылки. В пакетах оказалось: колпачков пробочных водочных алюминиевых — 27, колпачков винных алюминиевых крашеных — 13, пробок винных полихлорвиниловых — 21, крышек баночных жестяных — 12, монет разного достоинства — 9, обломок алюминиевой ложки — 1, блесны — 3, пуговиц — 4, пряжка железная — 1, предметов разных, определению не поддающихся, — 4.
Перед экспертизой были поставлены следующие вопросы: 1. Имеются ли на бутылке следы пальцевых отпечатков? 2. Не являются ли отпечатки пальцев, представленных экспертизе дактилоскопических карт, аналогичными отпечаткам на бутылке? 3. Не имеется ли на бутылке пальцевых отпечатков другого лица или лиц, кроме представленных дактилоскопическими картами? 4. Если имеются отпечатки пальцев другого лица или лиц, поддаются ли они идентификации по картотеке УВД? 5. Имеют ли какие-либо из отпечатков на бутылке аналоги на каких-либо предметах, содержащихся в пакетах?
Трассологическая экспертиза показала, что на водочной бутылке имеются пальцевые отпечатки четырех лиц. Три из них идентифицируются по представленным экспертизе дактилоскопическим картам: Данилов Г. Д. — средний и безымянный пальцы правой руки, Боев Г. П. — большой, указательный и средний пальцы левой руки, Зубов В. А. — большой палец правой руки.
Идентифицировать пальцевые отпечатки четвертого лица по картотеке УВД не удалось. Отпечаток большого пальца правой руки Боева Г. П. обнаружен на одной из содержащихся в пакете водочных пробок. Остальные представленные на экспертизу предметы аналогичных пальцевых отпечатков не имеют.
27. 07. 74
6. Никитин Евгений Александрович. 30 июля 1974 г., г. Пермь.
В кабинете шефа был гость.
Почти ровесник Никитину, может, года на три-четыре старше, спортивно подтянутый, сидел против начальника на мягком широком стуле свободно, откинувшись на спинку и забросив ногу на ногу. Обернувшись на вошедшего Никитина, обежал его с головы до ног быстрыми серыми глазами, бросил цепкий взгляд в лицо и чему-то улыбнулся. Все это Женька схватил с порога, взвесил и оценил: свободную позу, костюм, дымящуюся в пальцах сигарету, лежавший небрежно поперек приставного стола плоский кейс, несомненно, импортной благородной кожи, фразу, которой минуту назад его вызвал шеф: «Капитан Никитин? Срочно зайдите!» Гость, судя по всему, был заезжим начальством и, возможно, высоким.
Повинуясь минутному импульсу, выкатив грудь, вытянулся струной и, едва не щелкнув каблуками, как когда-то, будучи курсантом, выпалил:
— Товарищ полковник, капитан милиции Никитин по вашему приказанию прибыл!
Но шеф рассмеялся и махнул рукой:
— Кончай дурочку валять, иди-ка сюда. Знакомься вот — капитан Колесниченко Виктор Павлович, управление КГБ по Свердловской области, приехал по твоей информации.
— Как, уже? — удивился Никитин, пожимая сухую и твердую руку капитана. — Быстро работаете!
— Вашими трудами... — Колесниченко снова улыбнулся, и в улыбке его Никитин на сей раз не увидел ничего для себя обидного — приветливая и понимающая улыбка. Добрая.
— Вот и прекрасно, — моментально уловил настрой шеф. — Начнем?
Колесниченко молча кивнул, подвинул к себе и открыл ключом пижонский свой кейс, оказавшийся сейфом со стальными стенками такой толщины, что Женька проникся к гостю чуть ли не сочувствием.
— Сначала об Олине, — произнес негромко и сосредоточенно Колесниченко, достал коричневую кожаную папку, щелкнул медным замочком. — Кое-что нам уже успели сообщить. Эту ориентировку вы знаете, но я могу добавить.
Он извлек из папки сколотые скрепкой листки бумаги и протянул шефу.
— Олин Александр Николаевич в возрасте восьми лет в тысяча девятьсот двадцатом году был вывезен родителями в Харбин, оттуда в Америку и в двадцать втором году — во Францию. Обучался в закрытом эмигрантском лицее, затем в белогвардейском кадетском корпусе недалеко от Марселя. С двадцать шестого года стал активным членом детско-юношеской белогвардейской группировки, близкой НТС — Народному трудовому союзу, с шестнадцати лет принимал участие в терактах против лиц, порвавших с движением или пожелавших вернуться на Родину. Быстро пошел в гору.
«Почему — сначала об Олине? — насторожился Никитин. — А потом о ком?» Но тут же отбросил все лишнее, внимательно слушая.
— В двадцать девятом году, когда НТС переживал один из кризисов и многие его ветераны, разочарованные «помощью» правительств Антанты, перешли к пропагандистской работе, Александр Олин вместе с другими молодыми активистами перебазировался в Белград, где находился штаб НТСНП — Народного трудового союза нового поколения, исповедовавшего вооруженную борьбу с нашей страной. Здесь приблизился к центру союза, принимал участие в подготовке и охране конференций и съездов энтээсовцев, посещал лекции по истории и праву в Белградском университете, для чего добился особого разрешения местных властей.
Говорил Колесниченко ровно и четко, словно читал.
— В тысяча девятьсот тридцать первом году из Югославии переехал в Германию. Официальная версия — обучение в Берлинском университете. Но учебой себя утруждать не стал, сразу же по прибытии установил контакты с функционерами НСДАП. Позднее, уже при фашистском режиме, при получении немецкого гражданства, писал, что разочаровался в эмигрантском движении и, будучи идейным врагом марксизма и Советов, сознательно выбрал партию Гитлера как единственно последовательно антикоммунистическую и верную. Не исключено, что это не совсем так, что он мог быть послан теми же энтээсовцами для установления связи с немецкими нацистами. Вплоть до тридцать третьего года Александр Олин так и оставался числиться иностранным студентом, но услуги новым хозяевам оказывал самые разные, стал членом штурмового отряда, из белоэмигрантского агента при нацистах, наоборот, стал нацистским агентом в НТСНП. После прихода фашистов к власти сменил гражданство, был принят в НСДАП. К этому времени относится первый из известных нам фотоснимков Олина.
Колесниченко достал из своей папки две фотографии, одну протянул Никитину, вторую положил на стол перед полковником. Снимок был увеличен с фото малого формата, видимо, наклеенного на какой-то документ — по углу вился рельефный оттиск печати с слабо различимыми готическими буквами и крылом имперского орла. Александр Олин мог сойти за стопроцентного арийца — блондин, с узким вытянутым лицом, высоким лбом и тонким носом. Губы прямые, резко очерченные, уголки слегка опущены вниз.
Колесниченко продолжал:
— Рассказывать всю его дальнейшую биографию нет сейчас ни времени, ни необходимости. Обозначу лишь важные узловые моменты. С тридцать четвертого по тридцать седьмой Олин все же действительно обучался в Берлинском университете, слушал лекции по праву, философии, истории. Занимался языками. Летом, в период университетских каникул, обучался в полевых лагерях и на базах НСДАП: разведка, террористические акции. С тридцать восьмого года — служба в русском отделе абвера. Больших высот и чинов в гитлеровской разведке Олин не достиг, славы себе не стяжал. Достаточно рядовой службист: специализировался в изготовлении документов, одно время преподавал в разведшколе, при создании РОА был прикомандирован к власовскому штабу, использовался для связи с формированиями ОУН. Несколько раз побывал на нашей территории. Дважды до войны, в тридцать девятом и сороковом годах, разумеется, под чужими документами, в составе коммерческих делегаций, видимо, планировалось его внедрение, и поездки эти имели целью знакомство со страной, но что-то там не склеилось, или сам он по каким-то параметрам не подошел, внедрять его не стали, остался в Германии. Во время войны несколько раз бывал на оккупированных территориях, но в тыл не проникал. Вот фотографии этого периода.
За прошедшие с момента предыдущей съемки семь-восемь лет Олин превратился в мужчину. Лицо округлилось и, несмотря на жесткую линию губ, стало мягче. Ощущение это внушали прежде всего небольшие пышные усики и появившиеся на некоторых снимках очки. Снимков было пять, на двух из них он был в форме.
Колесниченко выждал, пока полковник с капитаном не пересмотрели все фотографии, и заговорил снова:
— Осенью сорок четвертого заброшен для связи с украинскими националистами в одну из головных бандеровских банд. Эта банда лютовала в районе Ковеля, отличалась особой наглостью и зверствами, летом сорок пятого против нее были брошены войска, вся группа была окружена и уничтожена. Схрон, в котором, по словам захваченных в плен бандитов, находился Олин, взорван.
Капитан замолчал.
— Так он убит?
Колесниченко пожал плечами.
Никитин с полковником переглянулись.
— Вы с этим и приехали?
— Да нет. Есть еще кое-что. Но с делом Олина связалось только сейчас, после вашего запроса.
Чекист достал из папки еще несколько фотографий, но передавать не стал, а, перетасовав, положил на стол возле себя.
— В сферу нашего внимания недавно попал один человек. Поликарпов Вадим Николаевич, 1916 года рождения, уроженец Курской области. В детстве, в младенчестве почти, еще в гражданскую потерял родителей, вырос в детдоме. После седьмого класса пошел работать, потом женился. Жена, тоже почти круглая сирота, выросла у тетки. После свадьбы переехали жить в Брянск, а перед самой войной, в сороковом, — в Гомель, где удалось купить домик. К этому времени в семье было уже двое детей. Призвали его в самом начале войны. Прошел всю. В сорок втором закончил школу младшего офицерского состава, получил офицерское звание, артиллерист. Воевал в составе Волховского, Прибалтийского, Северо-Западного фронтов, в резерве войск Главного командования. Демобилизовался в январе сорок шестого года. Вернулся в Гомель и долго разыскивал пропавшую во время оккупации жену с детьми. Не нашел и летом сорок шестого уехал на Урал, в Свердловск. Заочно окончил юридический институт и до настоящего времени работает адвокатом в Свердловске. Не женат.
Колесниченко замолчал.
— Ну и... Он встречался с Олиным?
Капитан снова пожал плечами.
— Ну и что? Обычная судьба.
— Вроде и обычная. Но два года назад мы получили информацию, исходящую от врача одного из госпиталей, где периодически лечится или обследуется Поликарпов. Этот старый, опытный доктор, еще с довоенным стажем и фронтом за плечами, обратил внимание на один из его рубцов. Считает, что оперировал немецкий хирург. Сложно все это: различные хирургические школы, направления... Зыбко очень, но мы все же решили проверить.
— А как это объясняет Поликарпов?
— Мы, разумеется, сами спросить его не могли. По его объяснениям докторам — операция была старая, довоенная, сделанная в одной из районных больниц Брянска — извлекали осколок разорвавшегося газголдерного баллона. Проверить трудно — во время войны все архивы райздравотдела сгорели, так что не исключено, что мог быть в этой больнице хирург-немец.
— Еще кто-нибудь его смотрел?
— Только в госпитале да на осмотрах в поликлинике. Но в том-то и дело, что определить, кто делал операцию, могут очень немногие хирурги. Асы. Все это нас насторожило, прошлись внимательно по его биографии и нашли несколько не совсем ясных мест. Самое главное — он избегает контактов с прошлым: не ездит на родину и в Белоруссию, не встречается с фронтовиками. В общем-то, и то и другое вполне объяснимо — там он потерял самое близкое, на фронте же был в самом пекле — резерв есть резерв, кидали туда, где сложнее, за три года перехоронил стольких друзей! Но есть еще... разыскали его пионеры из детдома того, несколько писем написали — не ответил. Это уже странно. Мы стали присматриваться к нему внимательнее. Выяснилось, что, несмотря на безупречную репутацию адвоката, живет он явно не по средствам — по два-три месяца в году проводит в Крыму, на Кавказе и в Прибалтике, всюду на дачах, которыми владеют всякие темные личности, держится там полным хозяином. Кроме того, всплыли кооперативные, на подставных лиц оформленные квартиры в Москве, Ленинграде, Таллине. Сначала мы не предполагали, что все это его, там и другие бывают, но недавно нащупали и некоторые связи, для адвоката не самые лучшие. Всех мы, конечно, не знаем, но обнаружили несколько вас интересующих — Зубов, например, Композитор, арестованный вашими свердловскими коллегами. Так что есть все основания предполагать, что Поликарпов и есть разыскиваемый вами Хозяин, он же Тень.
— Вот как? И давно вы это знаете? — спокойствие, с которым излагал информацию Колесниченко, ту самую информацию, которую они с трудом великим тянули второй месяц, вздернуло Никитина.
Капитан госбезопасности понял и это.
— Нет, Евгений Александрович, недавно. Если точнее, то в один клубок все увязалось лишь позавчера, когда в ответ на ваш запрос мы получили информацию из Москвы. До этого Поликарпов был у нас на подозрении, мы подумывали о передаче материалов в ваше ведомство, но тут ваш запрос, данные УБХСС, справки об Олине, вот все и связалось.
— При чем тут Олин?
— А вот при чем! — Колесниченко веером разбросил на столе фотокарточки, лежавшие до того стопкой возле папки:
— Это все Поликарпов!
Их было не так-то и много, этих снимков, около десятка, самых разных, от копий темных довоенных фото с изображением стриженного ежом угловатого парня в модной некогда рубашке на шнуровке, до современных портретов респектабельного седоголового мужчины в массивных очках. Они были чем-то похожи, персонажи довоенных и послевоенных снимков, но все же это были разные люди. Особенно это бросалось в глаза при сравнении с немецкими снимками Олина.
— М-да... интересно, — пробурчал полковник, раскладывая их перед собой в хронологической последовательности, в два ряда. — Выходит, Поликарпов и есть Олин? Когда же он им стал?
— Видимо, в сорок шестом, — ответил чекист. — Дороги их встретились или во время поисков Поликарповым семьи, или же по пути на Урал. Но сюда с документами Поликарпова прибыл Олин.
— Какой же ему в этом резон: Олину, купеческому сыну, немецкому разведчику, и на Урал, в глубину страны?! Не шпион же он!
Колесниченко снова пожал плечами. Любил он ими пожимать. Но Никитин не сдавался:
— Столько лет с войны, да и деятельность его преступная, бандитизм. Не вяжется со шпионажем.
— Но ведь это же у вас родилась идея — Тень-Олин, — парировал контрразведчик. — Мы только нашли ей подтверждение. А вы теперь вместо радости — удивляетесь. — Потом посерьезнел: — Неясного здесь, конечно, много. Этим делом уже занимаются наши товарищи на Украине и в Белоруссии, но возможно, что мы узнаем тайну раньше.
Полковник собрал снимки, огладил стопку рукой и протянул капитану:
— Так что же, готовить дело к передаче?
Тот улыбнулся:
— Рано. Мы его вместе до конца доведем. Поликарпов последнее время проявляет нервозность, беспокоит его что-то. Кроме того, подходит срок его путевке в средиземноморский круиз. Надо его активизировать, вызвать на действие и взять. У вас, насколько мы знаем, есть канал к нему?
УВД Пермского облисполкома
Кафедрой геологии и научно-исследовательским сектором горного факультета Пермского политехнического института по заявке УВД в июле 1974 г. было произведено рекогносцировочное обследование бассейна р. Кутай с целью выявления перспектив золотоносности.
Разведка производилась методом шлихового опробования с лотковым способом обогащения аллювиальных толщ долины р. Кутай. Всего было сделано 45 проб, в том числе: с русла — 11, косы — 21, борта — 8, террасы — 5.
Результаты обследования: пустых проб — 22, единичных знаков — 21, знаков — 2. Весового золота получено не было.
Поскольку в настоящее время считается необходимым для формирования аллювиальных россыпей наличие двух непременных условий: 1) вскрытия и достаточной эродированности в процессе рельефообразования коренных источников золота, 2) динамического состояния рельефа, обеспечивающего освобождение и концентрацию золота в аллювии, а аллювиальные отложения Колво-Вишерской впадины, сформированные в эпоху среднего, верхнего плейстоцена и голоцена, не отвечают этим условиям, то результаты опробования являются закономерными и свидетельствуют, что долина р. Кутай, как и долины всех рек Колвинско-Вишерской впадины, промышленного золота не содержат и содержать не могут.
3 августа 1974 г.
7. Поликарпов Вадим Николаевич. 6 августа 1974 г., г. Чердынь.
Крашенный вместо позолоты веселой желтой бронзой узорчатый крест Иоанна Богослова, накренясь, легко и плавно плыл в клубящемся темнеющем небе. Собиралась гроза. Тихо и неслышно наползала она сзади, с запада, с камских берегов, на притихший, рассыпавшийся низенькими домиками городок, окружала со всех сторон толпами взвинченных мрачных туч, как несколько столетий до того окружали эти холмы неприятельские орды, застилала просторный небосклон черным рыхлым одеялом. Только впереди, за колвинскими лугами, за далью расстилавшейся перед Чердынью тайги, там, где дыбилась среди зеленого моря громада обычно темного, а теперь высветленного насквозь Полюд-камня, горела, купаясь в искристо-золотых солнечных лучах, полоса чистого неба.
Свежевыбеленный невинно-чистый куб старинного храма высветился внутренним светом в предгрозовом сумраке, обрел особую рельефную четкость, стал просторней и выше — тоже, казалось, поплыл белым кораблем несбыточных надежд в сером море людских скорбей и печалей из столетий минувших в века грядущие.
Где-то, не справа и не слева, а как-то кругом, пророкотал еще далекий и устало-ленивый гром. Вадим Николаевич, отрешенно стоявший перед храмом, лишь тогда поднял глаза и, повернувшись, заспешил по заросшей травой улочке наверх, к машине.
Налетевший внезапно порыв теплого ветра взметнул и тут же рассеял облачко невесомой пыли, щедро устилавшей дорогу, закружил растерянные неряшливыми курами перья, высушенные зноем травинки, невесть откуда взявшиеся клочки выгоревшей бумаги и прочий сор, что извечно копится обочинами дорог, скомкал все в заряд и, словно рассердясь, бросил в одиноко сидящего в машине человека. Вадим Николаевич поднял стекло.
Машина была удачной. Взяли ее на этот раз заранее, в Свердловске, занимался Филин, а он толк знает. Видно, и хозяин не новичок в автоделе: приемистый мотор легко вытаскивал машину на подъемах, стремительно разгонял с места. И хозяева в отъезде, хватятся еще когда, все будет кончено. Видно, Филин для себя пас, но без согласия взять боялся. Филин — и тут Филин — успел за сутки перекрасить, нацепить всякой ерунды, страхуется... Что ж, правильно, за угон ему сидеть, Вадим Николаевич тут ни при чем — так, пассажир.
В машинах Филин, конечно, мастак. А в остальном? Композитор был бы тут больше к месту. Некстати он сел, некстати... Хотя кто садится кстати? Но тут особенно. Причем ведь на ерунде. Хоть бы узнать, где прокол. И контакт на этот раз никак установить не удается. Ничего, передадут в суд, возможность будет. Неужели все же тот фрайер выдал? Да нет, его бы не отпустили за кордон, а он улетел, в Москве проводили. Теперь надо новый канал искать, барахлит хваленая фирменная аппаратура, а без связи как без рук. Воистину, пришла беда — отворяй ворота. Пора на дно...
Солнечный луч, ослепительный и радостный, внезапно ударив в ветровое стекло, рассыпался тысячами веселых слепящих брызг, облил все кругом ярким светом. Поликарпов распахнул дверцу и высунулся. Грозовые тучи, развернувшись над городом, уходили на северо-восток, к Печоре и хребту, дотягивались щупальцами грязных облаков до темневших вдали отрогов, гасили сполохи над почерневшим Полюдом. Сквозь рваную их ткань, как через сито, косо и мощно били вниз на город и тайгу прожекторные снопы солнечного света.
Где застрял Филин? Нужно-то увести геолога и доставить сюда, к машине. Был бы Композитор — вмиг бы спроворил. С ним вообще можно было бы сюда не ехать, а так — как знать, чем все обернется, решение самому принимать надо. Трудно стало последнее время, мало ребят вроде Композитора, а без них какая работа? А хороши были: злые, умные, ловкие — не то что громилы послевоенные, жлобы, — все с лету схватывают, в зону, не моргнув глазом, знают — пока цел шеф, вытащит, на ноги поставит. Куда только делись все? На дно, на дно пора...
От церкви Иоанна Богослова поднималась группа людей. Человек пятнадцать. У отцовской усадьбы остановились, и вперед вышла невысокая тонкая молодая женщина с указкой в руке.
Экскурсия.
— Мы с вами, — долетел до машины через дорогу голос, — находимся у усадьбы купцов Олиных, богатейшей династии чердынского купечества, о которых я говорила вам в музее. Старшие Олины контролировали всю пушную торговлю не только по Колве и Вишере, но и на Печоре, содержали магазины по продаже мехов и дичи в Перми, Екатеринбурге, Нижнем Новгороде и обеих столицах.
Та́к вот! Не графья, не дворяне, купчики — черная кость, а в крепостной России какой край в руках держали, в половину приличного европейского государства. Да и только ли пушнина? Отец рассказывал — рябчиков в Питер обозами отправляли. И хлеб, и соль, и золото — все было! Могучие были предки...
Тут только сообразил Вадим Николаевич, что оставил машину у отцовского дома. Почему? Кровь говорит, к гнезду, к пепелищу тянет? Усмехнулся. Вспомнил, как первый раз после войны заехал сюда. Не ностальгия — любопытство привело посмотреть, как, где издавна жили Олины. Сутки трясся в завшивленном вагоне, потом сутки плыл вверх по Вишере на переполненном пароходике, с одышкой и стонами подгребавшем под себя воду стертыми плицами.
Город тогда не понравился: голодный, ободранный, в облезшей побелке еще купеческой, обнаженной штукатурки, с разоренными грязными церквями без колоколов на звонницах, а порой и без самих звонниц. Этот с почерневшими крышами, ломаными тротуарами и разбитыми дорогами город совсем не был похож на тот кукольно-чистенький городок, что рисовался в памяти. Фамильное гнездо, занятое под госпиталь, совсем заплевано было, и, потолкавшись по улочкам среди местного люда, одетого большей частью в линялые гимнастерки да родительские салопы, выпив в чайной стакан теплой водки, в тот же день на том же инвалиде-пароходике отправился обратно. Считал, что навсегда, что никогда больше не потянет сюда, на крутые колвинские берега. Но располагает господь, и он тут третий, теперь, действительно, последний раз...
Вот ведь, какие фортели выкидывает судьба! Видать, золото кутайское — судьба и крест всех, почитай, Олиных. Прадедовское счастье как ускользало?! Как помнил себя Александр Олин, все разговоры вертелись вокруг таинственного и манящего кутайаского золота. И здесь, в далекой детской Чердыни, и в эмиграции. Даже в войну, когда наезжал Александр к спрятавшемуся от жизни в иночестве «брату Никону», слышал срывающийся шепот об олинском богатстве. Не привечал отец немцев, от фашистов и скрылся в монастыре, но сыну завещал: «Уж коли с ними ты и дойдешь с ними до дому, возьми золото, только сам возьми, для себя, не для них!» Усмехался тогда сын, другое богатство лежало под ногами. Но вот тебе, и оно не минуло!
А ведь вспоминал! Сколько раз за все эти годы, на Урале прожитые, с усмешкой, как самому казалось, вспоминал. Или догадывался, что не разминуться им? Как тогда, когда о трепаче этом, что письма писал, сообщили, о купце чердынском и его сокровищах, сердечко-то дернулось?! А! Не зря, не зря столь лет под спудом лежало... Но и тогда решил поиграть с судьбой, не бросился ведь, сломя голову, счастью своему навстречу, как отец когда-то, а проходимца велел к себе доставить, да его и отрядил — поди, мол, поищи сокровища купецкие.
Но много с судьбой не наиграешь! Не зря она свела их вместе, проходимца безродного, чей отец и вправду, выходит, на его фамильной земле ямы копал, только догадаться-то не мог, ни он, ни кто другой, даже Че-Ка хваленая, что не клады в ямы Николай Васильевич прятал, а сам клад под стеной каменной искал, только вот не знал, под какой искать-то! Открыла судьба проходимцу свои карты, выдала прадедом горшок схороненный, и золото кутайское, и план-рисунок на тряпице грязной, и письмо покаянное — с ума, видимо, сходил пращур от страха, о боге вспомнил, о «злате неправедном». Спрятал все, схоронил сдуру так, что даже отец отыскать не смог, не будь этого проходимца с рукой его легкой, и, как знать, лежало бы все втуне, ждало другого счастливого часа... А и проходимец решил темнить. Но никому не темнить с ним, с Александром Олиным! И другому часу не быть! Он — последний здесь Олин, и золото все его по праву!
— Обратите внимание на планировку усадьбы, — журчал за дорогой тоненький голосок, — по такому типу раньше тут строились почти все купеческие дворы, но позднее большая часть была перестроена, а этот остался без изменений. Господский дом — на углу квартала, рядом с ним другой дом, поменьше и проще, для слуг, домочадцев, родственников разных, а все хозяйственные постройки — конюшни, хлевы, амбары и прочее — внутри двора. Пойдемте со мной, посмотрим на внутреннюю планировку усадьбы.
Экскурсовод нырнула в калитку, подвешенную возле ворот на кованых петлях, и голос ее постепенно стих. По одному втянулись во двор и экскурсанты.
Вадим Николаевич тоже вышел из машины и подошел к дому. Внутрь заходить не стал, остановился возле ворот так, чтобы и слышать и видеть отсюда, с улицы.
— В скупом декоре северных хором, — струился голосок, — и господского дома, и хозяйственных построек, широко использовались народные орнаментальные мотивы...
Громыхнуло. Развернувшись еще раз, тучи сплошным фронтом спускались вдоль уже невидимого хребта с севера, подступали к городу, застилали небо сплошным мраком. Двое мужчин с фотоаппаратами колдовали возле, торопливо снимали резьбу на воротах, кирпичные завитки над окнами, ажурные воронки водостоков.
Вот она, злая ирония. Пращур строил на века, для будущих поколений Олиных, а теперь туристы щелкают, чтобы крутить слайды охающим от умиления друзьям, а правнук рядом стоит, под чужим именем скрывается. Но ничего, у прадеда были свои хоромы, у правнука — свои. У прадеда свое время, у правнука — свое! Олинский дух неистребим! Олинский? Вадим Николаевич и забыл давно, что он тоже Олин, а не Поликарпов, если б не золото это, так и не вспомнил бы никогда, умер Поликарповым.
Тогда, после разгрома банды Зубра, дорога осталась одна. Не сразу он это понял, метался — сначала по лесам, в поисках уцелевших схронов «Белой армии освобождения», созданной перед отступлением коллегами из СС, и таких же, отбившихся одиночек вервольфов-оборотней, проскользнувших сквозь ячейки не туго еще натянутой СМЕРШем сети, потом, не найдя ни того ни другого, — по городам и местечкам Западной Украины, боясь сунуться на возможно уже проваленные и в западни превращенные явки старой агентуры, не веря всегда надежным, в кабинетах родного ведомства изготовленным документам. Понял: нужно отлежаться, затихнуть, затаиться, время выждать. Но не просто это оказалось в близких к границам послевоенных городах: патрули, проверки, облавы...
Перебрался в Белоруссию. Под видом вернувшегося из Румынии довоенного эмигранта пристроился в одном из монастырей, где, знал точно, настоятель сотрудничал с его «фирмой» в былые годы, припугнул его и, схоронившись, стал ждать. Потом понял, что и здесь бесполезно отсиживаться — хоть и спрятан монастырь среди болот, окрепшие местные власти стали проявлять все больший интерес к его послушникам и старцам. Уходить тоже, казалось, некуда. Война давно кончилась. В Германии союзные войска, до Франции не добраться, да и там тоже в то время охотились за такими, как он. Путь остался один — подальше от этих опасных мест, на восток, в центр страны, на Урал, или еще дальше, в Сибирь, туда, где можно спрятаться, подозрений не вызывая, среди демобилизованных, эвакуированных, сорванных войной с отчих мест людей. Вот тут-то и встретился ему на Лунинецком вокзале отчаявшийся в поисках и запивший с горя Поликарпов...
Так и оказался в Свердловске. Сначала считал — ненадолго. Даже устроился на железную дорогу, в охрану, думая этот канал и использовать, когда уходить время придет. Тут и встретились, попались ему на грабеже дурном, но дерзком те жлобы. Рвань. Дезертиры да бандюги, не лучше, чем у Зубра. Обломал он их быстро. Обломал и приструнил. Тогда впервые и мелькнуло: а стоит ли вообще уходить? Куда? Зачем? С умом всюду прожить можно, а с его выучкой!
Потом, когда повернулось здесь все так неожиданно, когда и здесь деньги большой силой стали, и так легко порой шли к тем, кто не слишком обременял себя сомнениями, когда сыпались эти деньги легко и охотно во все прорехи не шибко как скроенной и сшитой экономики, когда большими деньгами затыкать дыры в ней начали — совсем вольно стало: большие и легкие деньги и брать и отбирать легко!
— На фамильном гербе Олиных изображен бегущий олень, как и на гербе города...
Тучи все плотнее заволакивали небо, прижимали его низко к земле. Один из туристов, нацеливаясь объективом на кованую решетку подвального оконца, то отступая, то приближаясь к дому, пританцовывая бочком, склонился рядом с Поликарповым, буркнув:
— Извините.
Вадим Николаевич отступил на шаг.
— Еще раз извините, ради бога, — сказал тот, выпрямляясь, и спросил:
— Хорошо построил предок, Александр Николаевич?
Дыхание перехватило.
Это был не страх. Вадим Николаевич давно свыкся с мыслью, что все для него может кончиться разом. Располагает-то господь... Хоть и просчитывал многократно каждую операцию, однако сфера деятельности за последние годы так разрослась... Но с этой стороны он удара не ждал. Если Хозяина лично знали сейчас пятеро, если из живущих двое звали его когда-то Тенью, то знать о том, что Вадим Николаевич Поликарпов был Александром Николаевичем Олиным, не мог никто. Ни одна душа!
Он быстро справился с собой. Мгновенной растерянности не мог заметить даже этот, с фотоаппаратом. Повернулся медленно и значительно всем корпусом:
— Вы мне?
— Вам, гражданин Поликарпов.
Он махнул рукой, и уазик, стоявший на углу следующего квартала, тут же сорвался с места и помчался к ним. «Турист» достал из кармана удостоверение и представился:
— Капитан Колесниченко, комитет государственной безопасности.
Второй, постарше, стоял с другой стороны.
— Вам придется проехать с нами.
— Куда? Куда?! Почему? — еще автоматически, изображая негодование, пытался протестовать он. — А машина?
— За машиной присмотрят.
Мною, старшим экспертом-криминалистом ВНИИСЭ, кандидатом химических наук Крыловой К. Н., совместно со старшим научным сотрудником Московского горного института, доктором геолого-минералогических наук Трофимовым В. А., была произведена экспертиза золота. Перед экспертизой были поставлены вопросы: 1. Аналогичен ли физико-химический состав золотого самородка и золотого песка? 2. К какому геологическому региону может быть отнесено представленное на экспертизу золото? 3. Могло ли данное золото быть обнаружено в бассейне р. Вишеры?
В результате проведения атомно-абсорбционного и эмиссионно-спектрального анализов образцов представленного на экспертизу золота установлено следующее: по физико-химическим свойствам золото имеет примеси металлов, не характерные для Западного Урала; физико-химический состав самородного золота и песка аналогичен. Определить регион происхождения данного золота без дополнительных исследований не представляется возможным. Таблицы анализов прилагаются.
1 августа 1974 г.
Гром грянул, когда уазик подкатил к дверям райотдела.
Клубящаяся, черная, взвихренная туча, обложившая кругом город, заткавшая все видимое пространство набрякшей рыхлой плотью, ударила вдруг в слепой ярости ломаной тысячерукой ветвистой молнией, метнула ее дротиком в теплое и мягкое тело земли, разорвав, раздергав холстину грязного неба на множество опаленных по краям лоскутьев, обвалила раскатистым треском и грохотом небесный свод вниз.
Замерло все на несколько тягостных мгновений, оглохло, ослепло под яростным натиском, ухнуло в первозданный мрак и тишину, исполнилось щемящим ожиданием беды и тоски.
Но из разорванной тучи хлынули разом на все испуганное внизу веселые и быстрые струи, застучали долгожданным перебором крупных капель по тесу и железу древних кровель, заскользили блестящими лентами к краям скатов, зажурчали взвинченными водоворотами в запевших тонко и высоко трубах, хлынули вспененные на землю и, резвясь и кувыркаясь, покатились тротуарами, улицами, канавами старого города, свиваясь и сплетаясь, превращаясь в ручейки, в ручьи, влагой напитывая иссохшую, истрескавшуюся землю, смывая и унося в мутных своих струях весь накопившийся сор и дрянь.
А вскоре снова вспыхнуло солнце. Омытое, как и земля, коснулось ласковыми лучами, пробившимися сквозь редеющую ткань тучи, встревоженной земли, травы, вековых стен, преломилось в каждой сверкающей капельке, заискрилось, засверкало нарядно и празднично, разбрызгивая вокруг тепло и радость.
Старая туча, вылившаяся и облегченная, поднялась вверх, освобождая место простору неба и свежему озонному ветерку, качнувшись, стронулась с места и поплыла дальше, на восток, к темной гряде гор, торжественному Полюд-камню. Пройдя долинами Вишеры и Кутая, поднялась в потоках теплого воздуха еще выше, тяжело перевалила через хребет и, набирая снова тяжелую влагу и громовую мощь, поплыла тихо в Зауралье и Сибирь, откуда принес некогда гулящий человек Тимоха Сычев свое грязное, столько бед понаделавшее, невесть где сысканное золото...