– Да, сэр, мистер Баркли. Я слышу вас хорошо.
Но я больше не вернусь спать в конюшню, пока этот волкодав остается там. Я совершенно точно не сделаю этого.
– Но почему? Собака не причинит вам вреда. Она не сможет, – раздраженно кричал дядя. – Находясь в большом деннике с запирающимися дверцами, волкодав ничего не сможет сделать вам, спящему в своей комнате!
– Я не знаю, сэр. Это точно так. И я не знаю, что этот волкодав сможет сделать. Но пес не остается в деннике после наступления темноты, он не остается там. Он даже не остается в конюшне. Я это знаю. И собака, выпущенная из денника, а также из конюшни, я думаю, может делать все, что ей угодно, а я не смогу помешать ей.
Мы с эсквайром Киллианом во время этой сцены находились рядом; и я знал, что, по крайней мере, я должен буду приложить некоторые усилия, чтобы скрыть на своем лице все следы очевидного веселия, когда действующие лица этого спектакля обнаружат наше присутствие.
Вспомнив рассказ Фелиции о суеверном страхе старого слуги перед этим огромным псом, я легко догадался о том, что произошло. Испугавшись каких-то движений неугомонного животного, Генри удрал из конюшни и попытался проникнуть в дом, к своему несчастию разбудив при этом дядю.
– Позвольте мне взять собаку, дядя Баркли, – шагнув вперед, произнес я. – По крайней мере, это поможет уладить проблемы, связанные с ночным отдыхом. – И когда я объяснил дяде причину нашего появления на конюшне, рассказав при этом не более того, что после полуночи в саду Армиджа мы с адвокатом видели волка, я перешел к описанию в общих чертах проекта эсквайра Киллиана. Я полагал, что дядя даст согласие и удовлетворит мою просьбу, куда менее безрассудную, чем одалживаться собакой где-то в другом месте, чтобы попытаться решить затруднительную дилемму, от которой одинаково страдали и его авторитет, и его достоинство. Дядя не задал нам ни одного затруднительного для нас вопроса, и со свечой в руке сам повел нас к конюшне, хотя я и протестовал против этого, опасаясь за его здоровье, которое могло пострадать от долгой прогулки на холодном ночном воздухе. Но Генри вдруг задержал меня в дверях.
– Вы решили вывести этого волкодава, мистер Роберт? Тогда будьте чрезвычайно осторожны, когда подойдете к нему. Этот пес ужасно свиреп с людьми, которых не знает.
– Посмотрите сюда, Генри, – приказал дядя, и так как тот попятился, продолжал. – Нет, подойдите сюда. Взгляните на эти ворота.
Между их верхом и потолком нет пространства, достаточного для того, чтобы собака перепрыгнула через них, даже если мы допустим, что животное способно подпрыгнуть так высоко; даже человеку трудно пробраться между барьерами и открыть этот громадный засов. Вы что, не видите этого?
– Да, сэр, мистер Баркли, я хорошо вижу это.
– Ну так как?
– Собачья лапа проскальзывает там, где не проходит рука человека, – начал Генри, и тогда мой дядя взорвался.
– Вы лентяй и бездельник! Не говорил ли я вам, что совершенно необходимо, чтобы это место содержалось в чистоте? Что означает этот мусор?!
И дядя с изумлением уставился на маленькую кучу костей под ногами, на клочья шерсти на острых концах досок загородки, какие оставляет животное, пытаясь перескочить через них, и на голову петуха, чей красный гребешок и окровавленная шея зловеще поблескивали в пламени свечи.
– Должно быть, я не заметил этого, когда подметал здесь вечером, мистер Баркли.
– Не заметили этого в самом центре курятника?
– Вечером здесь изрядно темно, сэр.
Дядя фыркнул.
– Это та тварь, Роберт. – От открыл дверцы на несколько дюймов и просунул свечу вовнутрь. – Поводок висит на стене у вашего локтя.
Я снял поводок и шагнул в денник. Огромный пес, спрятавший под себя задние лапы, с головой, распростертой на передних, со зрачками, сузившимися во внезапном пламени свечи до размеров кончика карандашного острия, выглядел довольно устрашающе. Но после нашего знакомства, состоявшегося предшествующим вечером, я не ожидал от него никакой враждебности.
– Подойди ко мне, Де Рец, – отрывисто произнес я и наклонился над ним, чтобы защелкнуть поводок на его ошейнике, как вдруг зверь, не издав ни единого предостерегающего рычания, бросился на меня. Не будь эсквайр Киллиан столь заинтересован в этом великолепном животном и не зайди он по этой причине следом за мной в денник, не окажись в его руках его ружье, громадные клыки волкодава вонзились бы в мою руку, которую я, защищая свое горло, вскинул вверх. Когда это произошло, приклад ружья отшвырнул эту ошеломленную своевременным ударом скотину к стене. Дрожащее животное, огрызаясь, заметалось перед нами.
– Ей-Богу! – в ярости и гневе воскликнул я. – Дядя Баркли, передайте мне этот висящий на стене кнут. Нет, дайте мне его. Этот парень нуждается в хорошем уроке.
Но дядя не позволил мне сделать этого.
– Выйдите, Роберт, – с совершенно белым лицом приказал он мне. – И вы тоже, эсквайр.
Это животное отличается злобным нравом. Но принадлежит оно не нам. Если бы это был наш пес, он бы получил пули, а не удары кнута.
– Собака не посмеет когда-либо… – начал настаивать я, и в этот момент среди нас появилась Фелиция в накинутой поверх ночной рубашки длинной отделанной мехом мантилье; ее распущенные волосы ниспадали на плечи и были великолепны на фоне яркого синего цвета ткани.
– Что здесь происходит? – удивленно воскликнула она. – Бедный Де Рец? Когда я услышала ваши голоса, я подумала, что Генри, должно быть, внезапно заболел… – И затем, когда дядя объяснил девушке ситуацию, она отрывисто произнесла: – Но вы забыли Де Рец – француз. Он быстро учится. А вы все вошли сюда глубокой ночью и в таком возбуждении… – И раньше, чем кто-либо из нас смог воспрепятствовать ей, девушка опустилась коленями на солому денника и положила свои руки на громадную голову этого зверя, чей хвост в это время от наслаждения с глухим стуком бился о деревянную обшивку конюшни.
Мгновением ранее я мог бы преклонить колени у ее маленьких, одетых в комнатные туфельки обожаемых ножек. Сейчас же, глядя на ее тихую проникновенную нежность и ласку, с какими девушка обнимала эту звериную голову обжоры с высунутым языком и торжествующими над нами глазами, я в гневе отвернулся от нее.
– Дайте мне поводок, кузен Роберт, – сказала она. – Сейчас, Де Рец, сейчас, мосье Кардинал, s'il vous plais. Il faut sortir pour chasser ie loup avec ces deux braves gentilhommes ici. Comprenez vous mon francais mauvais Americain?[1]
Собака, словно она действительно поняла слова девушки, нетерпеливо подвывая, вскочила на ноги.
– Будь хорошим, Де Рец, – сказала девушка и вложила петлю поводка в мою руку. Пес, натянув поводок, потащил меня к двери. Фелиция наклонилась и запечатлела легкий поцелуй между его остроконечными торчащими вверх ушами. Эсквайр Киллиан успокоил себя несколько высокопарным комплиментом – из «Королевы фей», я полагаю, во всяком случае, о Юне и Лионе. И мы ушли.
– Я никогда не видел ничего более прелестного, – сказал эсквайр, когда мы вышли на улицу, – чем та картина, на которой ваша юная леди обнимала этого волкодава.
– Ну, – проворчал я, – о вкусах не спорят.
– Ревнуете к собаке? – усмехнулся эсквайр. – Вы должны были до своего отъезда видеть хозяина этой твари. Я слышал, что французы удивительны в обращении с женщинами, но – мой Бог! – мне было так забавно наблюдать за ним, пытающимся ухаживать за ней!
Глава IX. В снежных сумерках
Когда мы вновь оказались в безжизненном и заиндевелом саду старого Пита, Де Рец, обнюхав ступени крыльца, в возбуждении потянул меня к промерзшему парнику. Затем, подняв свою голову и издав единственный глубокий горловой лай, он так стремительно повлек нас через пролом в разрушенной стене и сквозь маленькую рощицу за домом, что мы едва могли угнаться за ним. Не задерживаясь, мы обогнули вершину Холма Повешенных – и это было дурным предзнаменованием, как я вспоминал впоследствии – затем миновали пастбище фермера Бьюкона и восемьдесят акров холмистой, вспаханной под пары земли Корнелиуса Тернера. Мы пересекли канал Ван Несса в том месте, где человек может перепрыгнуть его, а затем стали быстро вскарабкиваться по крутому склону, углубляясь в чащу графского леса. В чистом лунном свете за деревьями леса вдруг мелькнула добрая полумиля вспаханной земли, перед которой мы застыли, истекая потом; и вдруг огромная собака потянула за поводок с такой силой, что мое запястье, затянутое петлей, пронзила боль.
Солнце к тому времени уже перевалило через верхушки деревьев, и мы оказались, должно быть, если считать по прямой, в добрых восьми милях от дома, когда Де Рец наконец прервал свой бег. Окаймленный узкой прибрежной полосой, горный пруд, воды которого рябил легкий ветерок, расстилался перед нами. Волоча меня то на дюжину шагов влево, то на две дюжины шагов вправо, огромное животное, растерянно обнюхивало землю у своих ног; на высохших стеблях травы мерно дрожали грушевидные капли росы, и тонкий ледок вокруг копьевидной увядшей осоки покрывали лучи тонких трещин.
Наконец пес поднял голову и отвел душу в долгом и надрывном вое.
Мы с эсквайром, с трудом волоча ноги, обошли опушку леса, сделав одну или две попытки найти утраченный след на дальнем склоне холма, но совершенно напрасно. Вероятно, солнечное тепло уничтожило следы волчьего запаха. Всем своим видом демонстрируя потерю интереса к погоне, Де Рец небрежно принюхивался к земле то в одном месте, то в другом, и, наконец, окончательно превратившись в угрюмого пса, улегся на свои следы и отказался двигаться до тех пор, пока не убедился по нашим закинутым за спины ружьям, что наши мысли обращены к дому.
Только тогда он вскочил на ноги и пустился рядом со мной рысью, вскидывая, когда кто-либо из нас начинал говорить, свою огромную голову и с необычайным в известном смысле пониманием вглядываясь в наши лица.
Впрочем, такое с собакой случалось не часто.