– Вы, сэр, хотя и представляете здесь духовенство и несмотря на то, что почти неведущи в делах мирских, очевидно, знаете куда лучше, чем городские власти, как справиться с этой задачей. Не так ли? – привстав со своего стула, бросил он вызов пастору, и, опустившись на прежнее место, разразился своим низким рыкающим хохотом, с удовольствием предвкушая, как станет священник извиваться между правдой и ложью, делая тем самым своего сеньора Вердена причастным к чрезвычайно глупому и безрассудному, поступку одного из настоятелей его епископата.
Но как все порочные люди, особенно если они очень умны, Сен-Лауп недооценивал отвагу и ум людей добродетельных. Мистер Сэквил не проявил при словах француза ни малейшего смущения. Он так же мало опасался говорить правду моему дяде, как и той бедности, в которой он мог окончить свои дни, пожелай только этот член Городского совета сделать невозможным для мистера Сэквила продолжать быть настоятелем церкви Святого Михаила. Голубые глаза священника наполнились ледяным холодом, когда он, перед тем как ответить, на мгновение остановил их на ухмыляющемся порочном лице торжествующего француза.
– Я не знаю, как бы я поступил в этих обстоятельствах, – ответил он наконец.
– О, давайте, сэр, давайте. Прошу вас, прочь сомнения, – настаивал француз. – Мы среди джентльменов. Мистер Баркли не станет…
– Но зато я хорошо знаю, что сделал бы сейчас, – резко прервал поддразнивания Сен-Лаупа мистер Сэквил, – окажись я на месте любого из уважаемых городских советников. Я бы немедленно отдал страже приказ застрелить некоего иноземного волкодава и доставить его мертвое тело в муниципалитет для опознания. Вот что бы я сделал, сэр, и я был бы весьма удивлен, если бы после этого жители нашей округи еще хоть раз были бы потревожены теми преступлениями, которые позорили их в течение двух последних месяцев.
И долго после этих слов пастора никто не пошевельнулся – и никто не вздохнул. Наполненный сталью голос, которым говорил священник, казалось, продолжал звучать на всю комнату. Затем мой дядя, который как раз в это время в четвертый раз наполнял портвейном свой стакан, поставил бутылку на стол и решительным движением отодвинул ее от себя.
Не могу объяснить, откуда мне известна эта подробность происходящего за столом, ибо мои глаза в этот момент впились в лицо Сен-Лаупа; и если хоть один человек за столом увидел ослепительный блеск ненависти самого Дьявола в глазах француза, то этим человеком, увидевшим в долгое мгновение молчания этот вырвавшийся из мрачных глубин сузившихся глаз сатанинский блеск, был я. Дважды губы Сен-Лаупа открылись и дважды закрылись вновь, прежде чем он смог произнести хоть слово. Наконец француз вежливо произнес:
– Я думаю, сэр, вы забываете о том, что когда по здешним местам прокатилась первая волна этих ужасных преступлений, моего бедного Де Реца просто не было в этих благословенных краях.
– Неужели его не было? – возразил мистер Сэквил. Но весь прежний огонь исчез из его голоса. Когда пастор вновь заговорил, на лице его сияла добродушная и эксцентричная улыб ка. – Однако я вспоминаю нашу с вами первую беседу в стенах этого дома, имеющую отношение к имени вашей собаки, и как из-за моего неверного представления о тезке вашего пса я соединил его имя со старым суеверием об оборотне. Не приходило ли вам в голову, мосье де Сен-Лауп, что в средневековой Европе все эти недавние преступления были бы отнесены именно к такой темной силе? И осквернения свежих могил лишь добавили бы последний завершающий штрих к такой уверенности, не так ли? – И с лицом, излучающим сияющую улыбку восторга собирателя древностей, слегка помешанного на своем предмете, он перегнулся через стол, ожидая ответа француза.
– Я тоже вспоминаю тот разговор, – ответил Сен-Лауп с улыбкой на губах, в то время как в его глазах можно было заметить нечто вроде сомнения, появившегося у него из-за столь явной и неожиданной смены пастором манеры говорить и держать себя. Возможно, он решил, что тот жар, с которым мистер Сэквил произносил свои слова, нахлынул на него всего лишь вследствие кратковременной вспышки досады, возникшей у него в ответ на колкости, подчеркивающие его зависимость от доброй воли моего дяди. И Сен-Лауп прервал себя своим глубоким рыкающим смехом. – Кроме того, – продолжал он, – я вспоминаю, что в тот раз ответил вам очень коротко, о чем впоследствии весьма сожалел, ибо мог бы дать вам более исчерпывающее разъяснение по этому вопросу, если бы смог заранее предугадать, насколько важен для вас этот предмет, позволивший бы мне в этом случае злоупотребить вашим вниманием. Такие незначительные, но досадные мелочи, а вносят в наши с вами отношения столь большие неудобства. Не так ли, мистер Сэквил?
– Для любой тонко чувствующей личности такие досадные мелочи являются веской причиной для искреннего сожаления, сэр, – сердечно ответил Сен-Лаупу пастор, добавив: – В таком случае я беру назад свои слова, ибо вы не сможете просветить меня в тех суевериях об оборотне, которые касаются осквернения могил. Должен признаться, я надеялся, что, может быть, хотя бы одна из бабьих сказок, услышанных вами в детстве, смогла бы пролить для меня свет на этот вопрос. Приношу вам, мосье, свои извинения за то, что снова надоедал вам этими разговорами, а также и вам, сэр. – И пастор повернулся к хозяину.
– Ерунда! Извинения не требуются, – заверил священника дядя Баркли. – Вашей неожиданной схватки с волком в ту ночь, о которой вы нам рассказывали, более чем достаточно для того, чтобы оправдать ваш интерес к этой теме. Ведь с тех самых пор с наступлением темноты, если того требуют ваши обязанности, вы оставляете стены вашего дома вооруженным.
– Да, это так. В этих случаях я всегда держу в руке один из своих пистолетов.
– Но таким образом зверь может увидеть его и, дрожа от страха, спастись бегством, – легкомысленно усмехнулся француз.
– Матерый хищник способен отличить вооруженного человека от безоружного, – вставил дядя.
– Я читал, – начал мистер Сэквил, и в его глазах вспыхнул интригующий огонек, – что сейчас оборотень испытывает страх даже перед одной единственной глубокой царапиной на своем теле, достаточной для того, чтобы пустить ему кровь. И знаете, почему? Потому что, если его кожа разорвана и кровь начала вытекать из его жил, он тотчас принимает свой человеческий облик.
И даже кровоподтеки, получаемые зверем, отражаются на его человеческом образе. Поэтому вид заряженного оружия должен быть вдвойне страшен для оборотня.
– Слушая ваши речи, – усмехнулся Сен-Лауп, – я начинаю подозревать, что, отправляясь по ночам исполнять свои пасторские обязанности, вы берете себе в подмогу силы небесные.
– О, конечно, то была бы надежная защита против всех сил Тьмы, – спокойно ответил пастор. – Но, к несчастью, специальная оговорка в принятом мной церковном обете лишает меня этой возможности. Да и стал бы оборотень почитать священные устои протестантского вероисповедания? – улыбаясь, добавил он.
– Снова оборотень? Ну-ну, давайте, давайте, сэр! – И, громко и шутливо протестуя, дядя поднялся со своего стула. – Вы бы непременно оседлали своего бедного любимого конька, чтобы погибнуть среди нас, позволь я вам только сделать это. А моя племянница между тем из-за недостатка лучшего развлечения непременно заработает себе слепоту за своим вышиванием.
С живостью, приличествующей влюбленному, жаждущему приблизиться к своей повелительнице, Сен-Лауп вскочил со своего стула.
Пастор скользнул по нему рассеянным понимающим взглядом, в котором на одно-два мгновения полыхнул жгучий пристальный интерес.
Затем он подобрал под себя свои длинные ноги и с решимостью окончательно принятого запоздалого решения поднялся во весь рост. Если пастор обдумывал какое-либо решение, то делал это с основательностью. В это время Сен-Лауп медленно поднял правую руку к своему лицу, его пальцы коснулись виска и скулы осторожным исследующим движением человека, которому напомнили о недавнем ушибе или об отмороженном участке кожи на лице и он ощупывает это место, чтобы убедиться в том, что оно уже не болит, не отдавая себе при этом отчета в этом бессознательном поступке. Но, к сожалению, вспоминая сейчас каждую подробность этих двух последних месяцев, я должен признаться, что, выслушав рассказ мистера Сэквила о синяках, остающихся на человеческом теле оборотня, не обратил внимания на то, что, когда Сен-Лауп вернулся из Нью-Йорка, все его лицо было покрыто кровоподтеками, которые, как объяснил нам француз, он получил при опрокидывании экипажа своего друга на обратном пути в наш городок. Охватившая меня слабость избавила меня от интереса к этой теме, и я не вспомнил в этот вечер о синяках на лице мосье, возникшим передо мной и Фелицией в снежных сумерках под кронами сосен рощи старого Пита…
Глава XV. Трагические нелепости
Дядя проводил гостей к дверям столовой, и пастор первым переступил порог комнаты. Но мосье де Сен-Лауп с улыбкой, приличествующей будущему близкому родственнику, настоял на том, чтобы дядя Баркли прошел впереди него.
Поэтому я, задержавшийся на некоторое время, чтобы снять нагар с оплывшей свечи, вошел в столовую почти сразу же за французом, отстав от него на те несколько шагов, что разделяли нас и в коридоре. Девушка Хиби в это время стояла на нижней ступеньке лестницы, как если бы она проходила здесь с каким-то поручением; и я увидел, как Сен-Лауп, задержавшийся почти на пороге гостиной, повернул голову и кивнул ей, сопроводив этот кивок быстрым и повелительным взглядом вверх – это движение глаз француза явно указывало на какое-то известное им обоим место на втором этаже.
Горничная мягко закрыла, а затем так же плавно открыла глаза – это был ее единственный ответ на кивок Сен-Лаупа. Затем она повернулась и стала подниматься по лестнице, и при каждом ее шаге нашим взорам открывались ее маленькие ступни и прелестные лодыжки, а тонкие длинные пальцы цвета слоновой кости легко скользили по перилам. И в первый момент – так иногда случается с молодым человеком, все мысли которого заняты только одной женщиной – я ясно почувствовал мельчайшие детали ее экзотической красоты. И я подумал, что Хиби скорее напоминает леди, уходящую приготовить себя к близкому любовному свиданию, чем самую высокомерную из служанок, которая только что получила приказ своего господина.