Теперь взгляд Марии метался стремительным маятником, отсчитывающим не секунды, доли секунд. Мышцы ее были Расслаблены, пальцы не дрожали, лицо застыло, и только длинная прядь шелковистых волос развевалась на ветру. Кажется, она умела погружаться в такое состояние — пусть бессознательно, инстинктивно, как всякий хороший танцор, способный к воображаемому танцу: когда звучит мелодия, тело становится легким, почти невесомым и сказочно послушным, и музыка несет его, будто океанский вал, заставляя взлетать и опускаться, кружиться и скользить.
Входит в транс, отметил Саймон, и запел. Слова не имели значения, важен был ритм — мерный, успокоительный, торжественный, и потому он пел на тайятском, пел Песню Представления, которой, вернувшись из дальних опасных странствий, приветствуют друга-воина, родича или соратника. Конечно, на склонах Тисуйю-Амат не пели таких песен женщинам — ведь им, подобно воинам, не приходилось странствовать, подвергаться насилию, бороться за жизнь, ранить, убивать и получать удары — равно как болтаться в мешке над стаей разъяренных кайманов; но Мария прошла через это испытание, а значит, была достойна Песни, какой приветствуют мужчин. Саймон пел:
Я — Тень Ветра, носивший дневное имя Дик Две Руки; так звал меня Наставник в дни юности в Чимаре.
Я — Тень Ветра, чей отец Саймон Золотой Голос — да пребудут с ним Четыре прохладных потока!
Я — Тень Ветра, чья мать Елена Прекрасная ушла в Пещеры Погребений.
Я — Тень Ветра, воин-тай, защитник и мститель; прочен мой щит, верен мой глаз, и на клинках алеет кровь..
Я — Тень Ветра, пришелец со звезд, вестник надежды, и нет на моем Шнуре крысиных клыков.
Я — Тень Ветра, одинокая тень в мире людей и в мире тай, ибо нет у меня ни брата-умма, ни сестры-икки.
Я — Тень Ветра, а ты — Тень Земли, мертвая тень; но стоит тебе ожить, и мы улетим к звездам.
Я — Тень Ветра, но если ты хочешь, я стану твоей тенью.
Дыхание Марии сделалось глубоким, редким, размеренным, лицо застыло — но не маской покорного равнодушия, а так, будто она спала и находилась сейчас на грани пробуждения, между сном и явью. Кожа девушки побледнела, голубая жилка билась на виске, веки приспустились, и по их частому дрожанию Саймон знал, что она несется в стремительном воображаемом танце, продолжая отсчитывать про себя: солнце, луна, огонь, покой, жар, холод, жизнь, сон…
— Замри! — приказал он. — Замри и постарайся извергнуть свой страх. Солнце, огонь, жар, жизнь… Они помогают тебе, даруют победу и мощь. Чувствуешь это? Чужие руки коснулись тебя — злые руки, сильные, но ты — сильней. Ты — гибкий стебель в сухой траве, полный жизненных соков; ты гнешься, но не ломаешься, выскальзываешь из когтей, обвиваешься вокруг пальцев, тебе не страшны ни клык, ни нож, ни хлыст, ни пуля. Ты не боишься их, верно?
Губы девушки шевельнулись.
— Верно… — прошептала она. — Верно… Я не боюсь… Я — сильнее… Я — это я…
— Ты — это ты, — подхватил Саймон. — Солнце, Небесный Свет, дарующий силу, поддерживает тебя; Луна — лишь тень Небесного Света, не властная над тобой. Ты помнишь о том, что случилось ночью; помнишь о людях, пытавших тебя ужасом, помнишь о мраке, о темной воде, о чудищах, круживших под ногами… Помнишь, но не боишься!
— Помню… Не боюсь… — эхом отозвалась Мария. Все эти слова, похожие на заклинания, не являлись целительным лекарством — они лишь напоминали погрузившемуся в транс, где лежит необходимый ему источник. Этих источников было множество; в каждой человеческой душе струились ручьи спокойствия, бушевали потоки ярости, плескались озера забвения, фонтанировали гейзеры силы, били ключи любви, кружились водовороты ненависти. Слова помогали найти дорогу к нужным водам, однако пить приходилось самому; и весь смысл искусства цехара заключался в том, чтобы пить не каплями, а крупными глотками. Мария пила — и, очевидно, найденный ею источник был полноводен и щедр. Саймон наблюдал, как быстро розовеют ее щеки, как распрямляются плечи, разглаживаются горестные морщинки у губ и глаз; теперь она еще больше походила на девушку-тайя, с которой он провожал солнце на склонах Тисуйю-Амат, — на девушку, оставшуюся в Чимаре, в прошлом, в минувшей юности…
Транс истек коротким вздохом, взметнулись веера ресниц.
Руки, лежавшие на коленях, расслабились, ноздри затрепетали, меж приоткрывшихся губ блеснула жемчужная полоска.
— Чия, — не выдержав, позвал Саймон, — Чия!
— Чия? — склонив голову к плечу, девушка смотрела на него, и взгляд ее был глубок и ясен. — Кто это — Чия?
— Та, что осталась на моей родине, среди звезд… на Тайяхате. — Саймон поднял глаза к бирюзовому небу.
— Значит, мне не приснилось, — сказала Мария, помолчав. — Нет, не приснилось. Ты и вправду человек со звезд? И ты спас меня — там, у озера? И вылечил? Да?
Теперь лицо ее было живым, подвижным и чарующе прелестным; нетерпеливое ожидание пряталось в приподнятых бровях, лукавство — в изгибе губ, печаль — в морщинках на лбу, и казалось, что каждая ее черточка, каждая мимолетная улыбка, каждый жест исполнены тайны — той, что пленяет мужчин и сводит их с ума. Той, которой они стремятся овладеть, лаской и нежностью или жестокостью и страхом.
Саймон сглотнул и вытер пот с висков:
— Ты излечилась сама. Я только помог немного, совсем немного. Ты…
Она глядела на него с грустной улыбкой.
— Я — Мария, танцовщица, проданная «штыками» крокодильерам. За непокорность. Тараско, капитан «штыков», грозился: не хочешь меня, будешь лежать под Вислогубым с крокодильей фермы. Я не легла. А Вислогубый пообещал: ляжешь, если кайманы не сожрут. Потом… потом — смерть… Все равно — смерть, что с Вислогубым, что с кайманами…
Мария вздрогнула, и Саймон поспешно произнес:
— Знаю, знаю. Зачем ты мне это рассказываешь?
— Ты — человек со звезд, брат Рикардо, ведь так? Я слышала, твои люди зовут тебя братом Рикардо… Я. — Мария, танцовщица, не нужная никому, кроме Тараско, Вислогубого и кайманов… Ты меня спас. Зачем? Зачем, брат Рикардо?
— Там, откуда я пришел, меня называют иначе. Ричард.
Ричард Саймон, Дик.
— Ди-ик… — напевно протянула она, — Ди-ик… Хорошо, я буду звать тебя Диком. Но все же — зачем? Для чего ты спас меня и взял с собой?
— Это моя работа, спасать и защищать, — сказал Саймон. — Там, среди звезд, и тут, на Земле. Но если б и не было работой, я бы все равно… все равно… — Он снова сглотнул слюну. — Понимаешь, ты и Чия…
— Я похожа на нее? — Дождавшись его кивка, девушка отвела взгляд, помолчала и нерешительно спросила: — Кто она? Твоя подруга — там, среди звезд? Возлюбленная? Сестра?
Не отвечая на вопрос, Саймон поднялся, выдернул из земли клинок, обтер его о траву, потом сел — но не напротив Марии, а рядом с ней, касаясь своим плечом ее теплого хрупкого плечика. Прошло пять или шесть минут, а он все поглаживал широкую стальную полосу, трогал острие кончиками пальцев, глядел, как играют на лезвии отблески солнца. Наконец заговорил.
Он рассказывал о своем мире, о Тайяхате, где родились пятнадцать поколений его предков; о планете, где стояли города Бахрампур и Новый Орлеан, Бомбей и Смоленск, Выборг и Чистополь, где Днепр и Ганг сливались в великий поток Миссисипи, и на правом его берегу жили русские и индусы, шведы и американцы, финны и поляки и многие другие — уже не земляне, а выходцы с Колумбии или Южмерики, Сельджукии или России, нашедшие здесь свою родину, считавшие этот мир своим — во всяком случае, ту его часть, что называлась Правобережьем и была предназначена для людей. А в Левобережье, среди дремучих лесов и великих гор, обитали четырехрукие аборигены планеты, которых одни из пришельцев называли ракшасами, другие — демонами, а третьи — фохендами. Но не были они ни тем, ни другим и ни третьим; они являлись тайят, расой упрямых гордецов, не признававших чужих обычаев и власти, не веривших ни в дьявола, ни в Бога и подчинявшихся лишь своим Ритуалам — Оскорблений и Празднеств, Приветствий и Представлений, Поединков и Битв, Почитания Предков и Кровной Связи, а также иным, которые всякий желавший их признания должен был изучить и выполнять в точности, не отступая ни на гран, — ибо тайят не ведали, что такое компромисс и отступление. Еще он рассказывал о своем отце, ксенологе Филипе Саймоне, и покойной матери, о тетушке Флоренс, от которой сбежал в десять лет, о Наставнике Чочинге Крепкоруком, о его женах Ниссет и Най и сыновьях Чоче и Чулуте, о Чие, своей подружке, о сестре ее Чиззи, о Цоре и Цохани и о Чи-маре, в которой прошла его юность; рассказывал о Колумбии и других великих мирах, где жили миллиарды людей, и о пустынных, но благодатных планетах, где обитали немногие — десять тысяч, или тысяча, или один человек, желавший уединения и покоя; рассказывал о Пандусе, о паутине трансгрессорных станций, что оплела обитаемые миры, связав их нерасторжимой сетью, и о прорехе, зияющей в ней, о черной Дыре Мира Исхода, более недоступного, чем любая из самых Далеких Галактик.
О многом говорил он в тот день, а когда закончил рассказ, Мария спросила:
— Там, на звездах, в мирах, где живут теперь люди, там тоже бывает такое?..
Руки ее пошли вверх, изобразив округлость мешка, потом левая замерла, как бы удерживая этот призрачный мешок на веревке, а пальцы правой вытянулись, раскрылись кайманьей пастью и резко сомкнулись в кулак. Саймон, помрачнев, кивнул:
— Бывает. Не такое, так другое. Правда, это считается преступлением, а преступников мы отправляем в Каторжные Миры. В них, поверь мне, также весело, как…
Как в аду, хотел он сказать, но Мария со вздохом закончила:
— Как здесь, на Земле… — Слезинки повисли на ее ресницах, она смахнула их кулачком и пробормотала: — Это ведь тоже каторжный мир. Место, где человека могут закопать в муравейнике или бросить в пруд кайманам, мир насильников и убийц…
— Не обижай меня, равняя с насильниками; я ведь тоже убийца, — произнес Саймон. — Этакий убийца-санитар, уничтожающий крыс и бешеных собак. — Он провел пальцем по лезвию клинка, ухмыльнулся и добавил: — Знаешь, есть у меня шнурок, очень длинный шнурок вроде ожерелья. Я тебе его покажу — как-нибудь, когда мы познакомимся поближе. Так вот, на нем нанизаны кости тех, кого я убил — кости собак, разумеется, не крыс. Для крыс там не хватило бы места. Веришь?