Саймон задумчиво дернул нижнюю губу. В его арсенале было множество способов для добывания денег, от торговли алмазными россыпями в созвездии Кассиопеи до компьютерного грабежа; он мог проникнуть через любую дверь, вскрыть любой замок, разобраться с любым хранилищем и сейфом. Тем более что тут, на Старой Земле, не ожидалось никаких сюрпризов, «калейдоскопов», сводящих с ума, лазеров с автоматическим наведением или форсунок, распыляющих ядовитый газ. Тут все решали примитивней: решетки, запоры, толстые стены и стражи при сундуках с сокровищами.
Не отвечая Пашке, он покинул горбатый мостик и зашагал по тротуару. Улица в этот ранний час была пустынной и безмолвной; лишь ветер шуршал развешанными на пальмах гирляндами да полоскались яркие флаги на тонких высоких шестах. Город замер под жарким солнцем в своем торжественном убранстве, и Саймону припомнилось, что скоро — седьмое ноября. День Высадки, главный и, кажется, единственный праздник ФРБ. Он сопровождался массой развлечений: казнями преступников, схватками между знаменитыми бойцами, традиционным шествием, во время которого, в память о минувшей войне, сжигали чучело срушника, и обязательным погромом лавок и кабаков.
Сейчас в Сан-Эстакадо царил покой. Мирно журчала речка, над ее берегами носились пестрые птицы, мохнатые пальмовые стволы казались колоннами из серо-коричневого гранита, а за их редким строем дремали дома. Частные резиденции были украшены эркерами и башенками, у салунов и лавок гостеприимно раскинулись веранды, но присутственные здания выглядели суровей и строже: ни башенок, ни ве-;ранд, только портики, ведущие к массивным дверям, да ряды узких зарешеченных окон. Этот стиль выдерживался с удивительным постоянством, и лишь по вывескам да клановым начкам можно было догадаться, где тут казарма «штыков», где дворец протектора, а где — живодерня, она же — полицейское управление. Перед последним открывалась небольшая площадь с неизменными воротом и ямой, которая на этот раз не пустовала — из нее торчали чьи-то ноги в рваных сапогах, скрученные у колен проволокой.
— Глянь, брат Рикардо. — Пашка, притормозив, дернул Саймона за рукав. — Ни хрена себе! Вот это жлоб! Разъелся, вражье семя!
Между управлением полиции и банком, мрачноватым трехэтажным зданием, выпирала полукруглая стена обширного амфитеатра. Ворота в ней были приоткрыты, и откуда-то издалека доносились тяжкое сопенье, шарканье ног по песку и звуки глухих ударов, словно кузнечным молотом стучали по закутанной в перину наковальне. Справа от ворот стоял новенький автомобиль, а слева, на фанерном щите, висела намалеванная яркими красками картинка: полуголый темноволосый гигант с рельефной мускулатурой, бочкообразным брюхом и кулаками размером с футбольный мяч попирал стопой поверженного соперника. Густые мохнатые брови великана были грозно насуплены, а глаза разбегались по сторонам, будто он в одно и то же время пытался выяснить, что происходит у дверей банка и в пыточной яме.
— Нечисть бровастая, — пробормотал Пашка-Пабло и принялся разбирать надпись внизу плаката. Она извещала, то нынче вечером Эмилио-Емельян Косой Мамонт, боец и чемпион смоленских, готов уложить любого, переломав противнику на выбор ноги, руки либо ребра; а если почтенная публика пожелает, то шею или хребет. Ставки десять к одному, судья на ринге — Рафаэль Обозный, схватка — до победного конца, победитель получает все.
— Все! — с натугой дочитал рыжий и бросил взгляд на Саймона.
Но тот слушал вполуха, разглядывая лимузин у ворот. Большая открытая машина; кузов — темно-лиловый, бронзовый бампер надраен до блеска, сиденья — крокодильей кожи, над задним — топливный бак литров на двести, передние прикрыты ветровым стеклом; еще — огромный руль, педали да какие-то рукояти, также обтянутые кожей. От этого транспортного приспособления веяло надежностью и мощью, и Саймон подумал, что на приличной дороге сумеет выжать километров восемьдесят в час.
— Хороши колеса, — сказал Пашка, прищурив зеленый глаз. — В Дурасе таких нет, да и в Сан-Филипе тоже. В Дуре вообще ни одной машины, брат Рикардо, а в Фильке у гниды Мендеса есть фургон с мазутным движком, чтоб туши коровьи по причалам развозить. Но эта-тачка — не для туш. Подходящая, тапирий блин!
— Подходящая, — согласился Саймон, представив, как мчится на лиловом лимузине к океанским берегам, а рядом с ним, на переднем сиденье — Мария. Глаза блестят, темные волосы вьются, губы полураскрыты, а на губах — улыбка. Надо бы платье ей купить, подумал он и резко обернулся, расслышав за спиной чье-то дыхание.
Оно было сиплым, натужным, словно приближавшемуся к ним толстяку не хватало воздуха. Вероятно, лет двадцать назад он выглядел сильным высоким мужчиной, но теперь отвислое брюхо, лохмы до плеч, необозримые ягодицы и волосатые руки-окорока скрадывали рост. Впрочем, несмотря на излишек волос и плоти, двигался он довольно шустро.
— Хрр… Откуда, оборванцы?
Саймон оглядел подошедшего. Лицо его не было ни добрым, ни злым; маленькие глазки, рот и нос терялись среди бесчисленных складок кожи.
— Из Пустоши мы, — буркнул Пашка. — А ты откудова, сало волосатое?
— Оттуда! — Толстяк, не обижаясь, покосился на стены амфитеатра. — Мое заведение! Покупаю и продаю, сужу и принимаю ставки… еще хороню по сходной цене. А вы, значит, из Пустоши. На богатеев-ранчеро не похожи, хрр… совсем не похожи. Гуртовщики, что ли? Из тех, что бычкам хвосты крутят? — Он сощурился, оглядел Саймона и вдруг махнул мясистой лапой в сторону ворот. — Желаете взглянуть, парни? Чемпион как раз… хрр… разминается. Моньку Зекса кончает.
— А что потом? — спросил Саймон, приподнимая бровь.
— Потом? Хрр… Потом ему другие партнеры потребны. Можно — из Пустоши. Можно — из Разлома. Хоть бляхи, хоть чечня из Кавказских Княжеств! Но только по три песюка за схватку. Вот ежели кости переломает, добавлю еще пять. Годится? Хрр?
— Утром не годится. — Саймон выдержал паузу, потом перевел глаза на плакат. — Вот вечером я бы с ним потягался. Ставки десять к одному, говоришь?
— Хрр… Десять к одному. Ты, я вижу, грамотей! Однако здоровый. — Толстяк отбросил волосы, свисавшие на потный лоб, и приказал: — Ну-ка, разденься, бычара! Драться умеешь?
Едва Саймон стянул рубаху, как волосатый кулак толстяка метнулся к его челюсти будто пушечное ядро, подброшенное тройным пороховым зарядом. Встретил он, однако, пустоту скользнув вбок, Саймон развернулся и нанес удар по почкам — не слишком сильный, но чувствительный. Толстяк охнул. Проказа загоготал.
— Умеешь… хрр… вижу, умеешь. Пожалуй, сгодишься для вечера. Продержишься пару минут… — Потирая спину, толстяк обошел вокруг Саймона, пощупал литые мышцы и одобрительно кивнул. — А может, и дольше. Но только не с Мамонтом. Удар у тебя хорош и кость крепкая, но Косой… хрр… Косой таких пачками в землю клал. Вот Васька Крюк либо там Копчик — это для тебя. С ними, хрр, и потягаешься. Годится, гуртовщик? Да или нет? Отвечай!
— Это не вопрос, — сказал Саймон, натягивая рубашку. — Вопрос в другом: сколько?
— Хрр… Сколько? Положим, два песюка в минуту. — Пашка обидно усмехнулся, и толстяк поспешил поправиться: — Ну, три. А больше получит лишь тот, кто вышибет с ринга Косого! Хочешь попробовать, парень?
— Не откажусь.
С минуту они мерились взглядами, потом Саймон уперся кулаком в капот машины и произнес:
— Мне приглянулись эти колеса. Отдашь за Мамонта? — Хрр… — Лицо толстяка вдруг сделалось серьезным. Он покосился в сторону ворот и, понизив голос, сообщил: — Знаешь, это ведь, хрр, его тачка…
— Она ему больше не понадобится, а ты свое получишь. Ставки-то десять к одному! Если знать, на кого ставить.
— Верно… хрр… — Крохотные глазки впились в Саймона. — Рискуешь, гуртовщик! Сильно рискуешь! Косой — из чемпионов чемпион. Это тебе не бычки в Пустоши!
— Там не одни бычки водились, тапирий блин, — заметил Пашка. — Водились, да перевелись.
Саймон медленно поднял руку — ту, которой опирался о капот. В металле осталась заметная вмятина. Не слишком большая, но и не маленькая — с половину кокосового ореха.
Челюсть толстяка отвисла. Это было забавное зрелище — казалось, раскрылась горловина объемистого кожаного мешка с подвешенным к нему подбородком. Несколько секунд он созерцал вмятину, затем ощупал кулак Сайма и пробурчал:
— Железный он у тебя, что ли? Ну, ладно… хрр… Приходи вечером, в шесть, развесели народец. Будут за тобой трое — Васька Крюк, Копчик и, положим, Семка Клюква. Вышибешь их, тогда берись за Косого. Все-таки десять к одному… хрр…
— Договорились, — Саймон кивнул. — Вечером кого спросить?
— Рафку Обозного. — Толстяк растопырил пятерню на жирной груди. — Меня! Я, хрр, здешний паханито. Главная власть — на арене и в ближайших, хрр, окрестностях. Так что уложишь Мамонта — забирай тачку. А не уложишь… — его взгляд метнулся к пыточной яме, из которой торчали сапоги.
— Не уложу, продашь меня в Разлом, — сказал Саймон.
— Если останется что продавать, — буркнул толстяк и скрылся за воротами.
К вечеру главная улица Сан-Эстакадо разительно переменилась. Пальмы, дома, речушка и мосты. над ней остались прежними, но шелест листьев и журчание медленных вод были заглушены гомоном, смехом, резкими гудками машин, цокотом копыт, шарканьем тысяч ноги пьяными выкриками. У живодерни, а также под портиками банка и резиденции дона-протектора маячили фигуры в синем, и среди них, судя по обилию серебряных кантов и шнуров, встречались важные чины; по мостовой тарахтели пролетки и с безумной скоростью — не меньше тридцати километров! — проносились автомобили, и хоть движение никто не счел бы оживленным, было их не так уж мало, десятка два. По мостикам фланировали щеголи в облегающих брюках, расшитых жилетах и сапогах до колен, под ручку с дамами в белых платьях, с кружевными зонтиками и веерами из перьев либо тонких расписных бамбуковых пластин. В распахнутые двери лавок и кабаков устремлялся народ, благопристойная сытая публика, какой доселе Саймон тут не видел — ни в Пустоши, ни в Дурасе, ни среди беженцев Харбохи. Простонародья, впрочем, было больше. Эти, смуглые и бородатые, в живописных отрепьях, не шастали по кабакам и не торчали на мостиках, а плотным потоком двигались к амфитеатру, то и дело шарахаясь от экипажей и машин, провожая щеголей улюлюканьем и свистом, отпуская соленые шуточки и прикладываясь к бутылям с пулькой. Рев и гогот стихали только у живодерни, а верней — у ямы; на нее поглядывали мрачно и со страхом, а на смоленских вертухаев — с откровенной ненавистью.