Стань змеей среди змей, говорил Наставник, имея в виду их гибкость и ловкость, ибо на Тайяхате змей не считали символом зла и жестокости. Но в Поучениях Чочинги было намного больше смысла, чем казалось юному Дику Две Руки; ведь только опыт, возраст, перенесенное горе, победы и поражения способны явиться ключом к чужой мудрости. Ричард Саймон им обладал.
Стань змеей среди змей. В этой стране, где правили доны и банды — правили открыто, не таясь, ибо срослись с властью и сами были уже этой властью, — мудрость Чочинги приобретала совершенно определенное значение. Министры тут являлись вождями мафиозных кланов, правительство — местом разборок бандитов, боровшихся за влияние и власть, народные избранники — сворой продажных крыс, народ — стадом безгласных овец, плативших двойные подати; деньги тут делились на «белые» и «черные», люди — на бандеросов и «шестерок», и вся их страна являлась землей войны, где прав богатый и сильный.
Стань змеей среди змей. Если вокруг бандиты, стань грозой бандитов — самым сильным, самым безжалостным, внушающим страх; если к тебе протянуты кулаки, стань кулаком, самым крепким, железным и сокрушительным; если вокруг — кишат змеи, стань среди них главарем и сделай так, чтоб они захлебнулись собственным ядом. И соверши все это с пугающей быстротой, где силой, где хитростью, как положено тени в мире теней; стань эхом тишины, мраком во мраке, выбери нужный миг — и ужаль!
Аргентинская улица оказалась нешироким переулком, что тянулся от Смоленского проезда до Одесского бульвара. Форма его напоминала согнутую руку; у локтя действительно рос гигантский баобаб и стояло каменное двухэтажное здание, чей фасад следовал изгибу переулка, делясь на две равные части. Слева, за широкими деревянными дверцами в стиле салунов Дикого Запада и витриной с изображением красного коня, располагался кабак; справа, за дверью поуже, была похоронная контора, окно которой украшали ленты и венки с бумажными цветами, деревянные и металлические кресты, а также гроб, затянутый поддельным муаром. Между кабаком и похоронным заведением, на самом углу, виднелись глухие ворота, ведущие, очевидно, во двор. Саймон предположил, что там стоит катафалк и находится конюшня. На воротах была намалевана фигура в длинном плаще, знак покровительства Монтальвана и Медицинского департамента.
Саймон вошел, велел Мигелю и Кобелино устроиться у дверей, а сам направился к стойке. Она поблескивала жестью у торцовой стены вытянутого длинного помещения; с одной стороны ее подпирала пивная бочка в человеческий рост, с Другой, в просторной нише, находился бильярдный стол, а за ним — приземистый буфет с плотно затворенными дверцами. На буфете тихо наигрывал радиоприемник чудовищной величины — корпус из черного дерева длиною в метр, массивные Круглые ручки регулировок и стеклянная панель с разметкой Диапазонов. За стойкой, макая длинные усы в пивную лужу, Дремал лохматый коротышка-бармен, трое мордастых парней Гоняли шары, перебрасываясь редкими фразами, и еще двое, устроившись у бочки, сосредоточенно сосали из кружек и раскачивались в такт мелодии.
— Пива! — сказал Саймон, позвенев о стойку песюком. Бармен приоткрыл один глаз, затем — другой, не говоря ни слова, сгреб монету и нацедил напиток в маленький стакан.
Саймон отхлебнул и сморщился.
— Поганое у тебя пиво. И дорогое. Кабальеро такого не пьют.
Бармен протяжно зевнул.
— Кабляерские рыла могут катиться отсель на все четыре стороны. У нас для кабляеров скидки нет. Вот постричь могем за бесплатно!
— Постричь бы тебя не мешало, таракан. — Саймон, стараясь подавить раздражение, отвернулся к нише. Мордастые, не глядя на него, передавали кий друг другу, лениво толкали шары, толкуя о чем-то своем:
— …под кайфом был, не иначе. Папаше ейной — вилку в кадык, девку саму — топориком, а опосля до родичей дошло, мамаши да сеструхи…
— Не трепись. Пехота! Левка не баловался с дурью. Она с ним спала, папаша застукал и принялся бухтеть…
— Враки! Спал он с ее сестрой, а застукала их мамаша…
Пожав плечами, Саймон посмотрел на Кобелино но тот ответил безмятежным ясным взглядом — мол, что с меня взять, с «шестерки»? — разговаривай, хозяин, сам. Мигель скорчился на табурете, уткнувшись подбородком в набалдашник трости; лицо его все еще отливало серым, а руки мелко подрагивали. Саймон покосился на бармена. Глаза у того были опять закрыты, кончики тараканьих усов плавали в пивной пене. Сплюнув со злостью в стакан, Саймон прижал их ладонью.
— Меня тут встретить собирались. — Он наклонился к коротышке. — Пако, по прозвищу Пакостник. Не видел такого?
Бармен дернул головой, пытаясь освободиться, но ладонь Саймона будто приросла к стойке.
— Ты, кабляеро, полегче. Враз рога обломаем!
— Когда спрашивают, надобно отвечать. — Не выпуская усов, Саймон напрягся. Трое мордастых — один поигрывал кием — приближались к нему слева, а справа, от бочки, слышалось грозное пыхтение. Проверка, несомненно, — мелькнула мысль. Он поднял стакан и выплеснул пиво в усатую рожу бармена.
— Ты что же, мужик, Коротыша обижаешь? — раздалось сзади, и тут же тяжелый кий просвистел над ним и раскололся о стойку. Стремительно повернувшись и присев, Саймон ударил в пах ближайшего из нападавших, свалил и припечатал затылком к полу. Двое прыгнули на него, пытаясь выкрутить запястья; свирепо оскалившись и поднимая обоих на вытянутых руках, он смотрел, как бледнеют их лица. Он мог бы убить их, столкнув головами, переломав ребра или шейные позвонки, но убийство было бы нарушением правил: его испытывали, и только. Он отшвырнул обмякшие тела; один из мордастых вылетел в окно под жалобный стекольный звон и вопль Кобелино, другой, сметая шары, проехал по бильярдному столу, свалился вниз и замер у буфета.
Мотнувшихся от бочки Саймон встретил двумя сокрушительными ударами, потом сгреб одного за воротник и перебросил через стойку. Это явилось актом законной самозащиты: усач уже целил в него из обреза, и пушка была такой, что в стволе поместился бы палец. К счастью, выстрелить он не успел — под тяжестью упавшего ствол дернулся вниз, приклад — вверх, ударив коротышку под челюсть. Саймон потянулся за ружьем, уже прикидывая, как расстреляет бочку, буфет и радиоприемник, но тут, как раз со стороны буфета, послышались аплодисменты. Он повернул голову: буфетные дверцы были распахнуты, за ними, в полутьме, неясно виднелась лестница, а перед тусклым серым квадратом входа стоял лысый мужчина в годах, невысокий, но жилистый, с каким-то смазанным, незапоминающимся лицом. Это, правда, не касалось глаз — они были хищными, внимательными, и взгляд их подсказывал Саймону, что человек перед ним не простой, склонный к внезапным решениям и авантюрам.
— Браво! — Лысый обогнул билльярдный стол, поглядывая на своих бойцов, которые начали кряхтеть и шевелиться, — Браво! Кажись, я тебя недооценил, э?
«Стань змеей среди змей», — подумал Саймон, а вслух произнес:
— Недооценившим меня тесно на кладбище, Пако.
— Охотно верю.
— Пако Гробовщик пошевелил распростертого на полу мордастого: — Вставай, Блиндаж, поднимайся! У нас гости дорогие, а ты тут разлегся и слюни пускаешь. Нехорошо! — Заметив Кобелино, он усмехнулся, потом ощупал цепким взглядом Гилмора и вдруг, не меняя тона, предложил: — В отстрельщики ко мне пойдешь, э? Такому умельцу трех горстей песюков не пожалею. Сам будешь отмерять. А ручки-то у тебя лопатистые, парень, горсть увесистая выйдет.
Саймон, будто в раздумье, оттянул губу. Гнев его изошел в скоротечной схватке, и он снова был холоден и спокоен. Теперь начиналось совсем другое сражение, в котором сила мышц и искусство распороть врагу живот не были решающими аргументами, — ведь он нуждался в союзниках, а не в покойниках. Союзникам, однако, полагалось знать свое место.
— Ко мне — это к кому? — поинтересовался он, разглядывая невыразительную физиономию Пако. — Ты ведь не дон и не пахан. Так, паханито, горбатишься на Монтальвана.
— Это тебе Кобель наплел, э? — Пако погрозил мулату пальцем. — Так ты ему не верь, сынок, не верь. Он — скользкий кусок дерьма. Мы, конечно, при Монтальвашке состоим — это с одной стороны. А с другой, мы — люди вольные и прочих заказчиков не чураемся. «Штыков» там, дерибасовских либо «торпед». Синезадых я, правда, не люблю, ну и крокодавов тоже. Однако любовь — любовью, а деньги — деньгами. Так пойдешь в отстрельщики? Могу и твоих «шестерок» взять.
Тут Гробовщик покосился на Мигеля-Майкла, и Саймон счел возможным прояснить ситуацию:
— Этот, в белом? Так он не «шестерка», а лучший мой специалист. Банки там, сейфы, замки. Словом, бугор-бухгалтер.
— Буг… что? — Брови Пако приподнялись.
— Счетовод. Деньги мои считает.
— Деньги, значит… Деньги — это хорошо, деньги счет любят, если есть чего считать. Только смурной он какой-то, хоть и в шикарном прикиде. И тощий. Не похож на бугра.
— Утомился, — пояснил Саймон. — Много денег, много работы, а скоро еще прибавится. Соображаешь? Зачем же мне отстрельщиком идти? Я лучше пойду туда, где песюки мешками меряют, а не горстями.
— Верно, — согласился Пако, — верно, парень. И если ты знаешь такое место, я сам к тебе в отстрельщики наймусь.
— Знаю. — Саймон кивнул очнувшемуся бармену на бочку, и когда пиво было подано — не в жалком стакане, а в двухлитровой кружке, — отхлебнул, поморщился, вытер пену с губ и повторил: — Знаю! Вроде до Первого государственного тут недалеко? И транспорт у нас имеется… там, под баобабом. Отчего ж не съездить, э?
— Ну, хозяин! — Кобелино вскочил, в восторге хлопнув себя по ляжкам. — Ну круто берешь! Одно слово — «железный кулак»! — Он повернулся к Гробовщику, с гордостью выпятив грудь. — Ясно, с кем я пришел? Понял, кто мой хозяин? Не дон-хрен Огибалов с Пустоши! Вот как надо! Не шестерить на «плащей» и «штыков», а разом загрести песюки! Мешками! А у кого песюки, особенно в мешках, тот…
— Закрой хайло; Кобель! — прервал Гробовщик, разглядывая Саймона с новым и уважительным интересом. Будто прислушиваясь, он наклонил голову к плечу, коснулся лысины, поскреб темя и произнес: — Помстилось мне или нет? Кто-то про Кулака помянул? Того ли, который из Сан-Эстакадо?