— У тебя кровь на лице, — сказал Пашка. — Мария нас убьет. Скажет, не уберегли, гниды позорные…
Саймон, разглядывая крепость, машинально вытер щеку. На месте ворот зияла огромная черная дыра, однако башня устояла, только покосилась, накренившись вперед и сбросив серебряного каймана — он валялся на земле, опаленный огнем и перекрученный восьмеркой. Цитадель безмолвствовала, но сзади, где догорали казармы, слышался треск выстрелов, яростные крики и звон металла. В поселке ударил колокол, и тут же, словно по сигналу, за озером рявкнули пулеметы — видно, люди Пономаря принялись за работу.
Атаковать или отступать? — промелькнуло у Саймона в голове. Идея ворваться в замок точила его; это был такой соблазн — скрутить Хорхе Смотрителя со всеми потомками и придворными и подвесить в пыточной «Красного коня» — может, с кайманом, резвящимся в ванной. С другой стороны, акция была завершена; вполне успешный и устрашающий демарш против могущественного клана, и главное теперь — не испортить впечатление. Крепость Хорхе годилась для целого батальона, и люди Хрипатого могли не пробиться дальше ворот.
Как бы в ответ на эту мысль в темной дыре ворот наметилось некое шевеление, послышались громкие командные голоса и резкий лязг, будто сотня человек разом передергивала затворы. Потом зарычала сирена, на угловых башнях снова вспыхнули прожектора, и в их рассеянном свете Саймон увидел, что у него осталось не больше сорока бойцов.
— Подобрать убитых, — распорядился он. — Отступаем! Потом нашарил в сумке фризер и швырнул в ворота.
Они сидели впятером на плоской кровле дома. Каа, свернувшись тугими кольцами, подпирал Саймону спину; волосы Марии щекотали висок. Филин жадно насыщался, глотая большие куски лепешек, Пашка-Пабло дремал, Гилмор прихлебывал из кружки — впрочем, не пульку, а форталезское вино. Этот напиток в большом кувшине понравился Саймону; он был терпким, кисловатым и чуть бросался в голову. Неплохое вино. Одна из немногих хороших вещей, какие встретились в этом мире.
Ночь еще не истекла, и в то же время казалось, что это — совсем другая ночь, тихая, ласковая, в которой не было места пожарам и взрывам, насилию и смерти. Но та ночь еще держала Саймона, вцепившись в него крысиными клыками; еще не свершилось его возвращение в мирные земли из леса войны. Он чувствовал себя уставшим и опустошенным.
— Крепость у гор, озера с кайманами, колючая проволока и бандиты, — перечисляя, Гилмор загибал палец за пальцем. — А ведь могло быть все иначе. — Вздохнув, он сделал глоток из кружки. — Горы, лес и озеро — это ведь прекрасно! Если не испортить. Если вместо крепости стоит дворец, вместо колючей проволоки — деревья, а вместо бандитов — поэты или хотя бы архивариусы.
— А вместо кайманов? — спросила Мария, прижимаясь теплой щекой к плечу Саймона.
— Наверное, лебеди. Конечно, лебеди! Раньше в озера пускали лебедей… я об этом читал, хотя никогда их не видел. На Земле их уже нет… Красивые птицы, брат Рикардо?
— Да. — Саймон кивнул. — Их много на Колумбии, Европе и России. Особенно на Европе. Парки, старинные дворцы и караваны лебедей, плывущих в небе… А внизу — толпы архивариусов, которые любуются ими. Поэтов, правда, не хватает.
Майкл-Мигель снова вздохнул и понурил голову.
— Хотелось бы мне это увидеть. Парки, дворцы и лебедей… Не кратеры, не пустыри, не озера с кайманами. Где это все? Стоило людям покинуть Землю, и с ними ушла красота. Понимаешь, брат Рикардо, красота!
— Не понимаю, — сказал Саймон, вдыхая аромат волос Марии. — По-моему, ты не прав. Кое-что все же осталось.
— Кое-что… — откликнулся Гилмор. — Но древние соборы, храмы, памятники, библиотеки, картины, великие города — все исчезло! Все, что люди сочли достойным забрать с собой. А что осталось, не считая красивых девушек? Дерьмо, грязь, мусор, падаль, насильники, фанатики, убийцы. Мы! Падаль!
Саймон наклонился и заглянул Марии в лицо. Ее темные глаза были полны муки. Он сказал:
— Падаль не вы, а ваши предки. Вы — жертвы.
— Мы ничем не лучше, даже хуже. Мы…
Он потянулся к кувшину, но Саймон перехватил его запястье.
— Хватит, Мигель. Вино — источник слишком мрачных и неверных обобщений. Ты говоришь «мы», но это подразумевает, что есть «они». Мы — те, кто здесь. Ты, я, Мария, Пашка, Филин. А те, другие… — Саймон задумался на секунду, потом тряхнул головой: — Те и в самом деле падаль. Они валяются сейчас за колючей проволокой, у своих озер с кайманами. Большей частью мертвыми, как и положено падали. А мы — мы живы!
Звезды начали меркнуть, когда они с Марией остались вдвоем. Саймон положил голову на грудь девушки и закрыл глаза. Напряжение недавней схватки медленно покидало его, выдавливалось капля за каплей, и он знал, что этот процесс можно ускорить, погрузившись в целительный транс. Но ощущение тепла, исходившего от Марии, стук ее сердца, запах кожи были не менее целительными, чем цехара, и сейчас ему не хотелось предаваться медитации. Хотелось лежать рядом с ней, глядеть на гаснущие звезды и слушать ее дыхание. Она была его тихим ласковым прибежищем в этом мире насилия и зла. Тут больше не было старинных парков и дворцов, отсюда улетели лебеди, но девушки еще остались.
— От тебя пахнет кровью, — шепнула Мария. — Мне страшно. Вдруг ты однажды уйдешь и не вернешься?
— Пока сияют Четыре алых камня, светят Четыре звезды и текут Четыре прохладных потока, я не покину тебя, — прошептал Саймон в ответ.
— Какие странные слова. Будто из древней сказки…
— Это пожелание тайят, с которым обращаются к другу и к женщине. Странное? Может быть… Но мы, люди, тоже странные — с их точки зрения.
— Почему? У нас слишком мало рук и мы устроены по-другому?
— Нет, милая. Мальчишкой я любил девушку-тайя, и руки нам не мешали. Разница в другом. Тайят редко испытывают одиночество — я ведь рассказывал тебе, что у их женщин всегда рождаются близнецы, а значит, у всякого тай, воина или ремесленника, есть брат-умма, а у всякой девушки — се-стра-икки. Связь меж ними не прерывается никогда; братья берут в жены сестер, и потому четыре — это семейный символ, число, приносящее удачу. Иное существование кажется им непонятным и странным, даже бедственным и уж, во всяком случае, — недостойным. Мы, люди, для них — ко-тохара, неприкаянные, лишенные счастья иметь брата или сестру и прожить с ним или с нею всю жизнь.
— Да, странно… — Мария погладила волосы Саймона. — Знаешь, я рожу тебе много ребятишек, и среди них, наверное, будут двойняшки. Но если б я имела сестру, то не смогла бы делить тебя с ней. — Она встрепенулась и, приподнявшись на локте, заглянула ему в лицо. — Или ты думаешь иначе? Как тай, не как человек?
— Я думаю точно так же. Если б у меня был брат, мне не хотелось бы делить тебя с ним. Все-таки я человек, милая… Во всяком случае, в землях мира.
— В землях мира? Что это значит, Дик?
— На Тайяхате один большой континент, и в его западной части есть гигантская река. В верхнем течении ее называют Днепром, и там стоит Смоленск, мой город, перенесенный из России; Днепр сливается с Гангом у Развилки, у индийского города Бахрампур, а дальше течет Миссисипи — течет к Новому Орлеану и Средиземному проливу. Есть там и другие города, американские, польские, шведские, но все они — в Правобережье, которое тай даровали людям. Колонистам с Земли, понимаешь? Моим предкам. А Левобережье — это огромный край, больше земной Евразии, и там есть другие реки, дремучие джунгли и водопады, горы, встающие до небес, равнины и плоскогорья, открытые солнцу, с лугами и рощами. Там…
— И все это — земли мира?
— Нет. Земли мира — это места с благодатным климатом, обычно в горах, у водопадов, или у полноводных рек. Там, в женских поселках, живут тайят, и там властвуют женщины; там мужчины не смеют обнажать оружие и наносить раны. Нет, не так… — Саймон пошевелился, устраиваясь поудобнее. — Не смеют — не то слово. Понимаешь, это просто не приходит им в голову, так уж устроены тай. Те, кто хочет воевать, спускаются в лес, в земли сражений, объединяются в кланы и бьются друг с другом. Чтоб доказать свою силу и доблесть.
— И ты воевал? — тихо спросила Мария.
— Да. Мой отец — ксеноэтнолог, и восемь лет мы прожили с тайят. Все мое отрочество и юность. Потом я стал Тенью Ветра и спустился в лес вместе с Чочем, сыном Чочинги, моего Наставника. Чоч был великим воином, из тех, чей Шнур Доблести свисает до колен. Когда Чочинга переселился в Погребальные Пещеры, он занял отцовское место и обучает теперь молодых.
— А что было прежде, до леса? До того, как ты отправился воевать?
— Я был Диком Две Руки и жил в Чимаре, женском поселке на склонах Тисуйю-Амат, что означает Проводы Солнца. Но об этом я тебе рассказывал, милая.
— Расскажи еще раз, — прошептала Мария и крепче прижалась к Саймону.
КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК
Перед доном Грегорио лежали два листа бумаги. Один был измятым, грязным, в пятнах засохшей крови, с оборванными краями и парой фраз, торопливо написанных карандашом; к тому же в него завернули металлический предмет — крохотную пулю с расплющенным кончиком, не больше половины ногтя на мизинце. Второй, плотный желтоватый лист радовал взгляд убористым аккуратным текстом. Строчки были ровными, буквы — четкими и ясными, но в общем эта бумага казалась обезличенно-стандартной; такие документы составляли полицейские писари под диктовку своих бугров.
Сверху листа значилось:
"Донесение.
Кабальеро Карлу-Капитану Клыкову, ягуар-полковнику, пахану и бугру Первой бригады от Бучо-Прохора Переса, капитана-каймана, бугра Третьей бригады".
Сбоку от этого заголовка разбегались корявые буквы — пометка Карло Клыка:
«Дону Грегорио — для сведения. Остаюсь в почтительном ожидании приказов. Не подвесить ли шутника Прошку над ямой? Но как, мой дон? Вниз головой или вверх ногами?»
Грегорио с неодобрением поморщился. В Регламенте Наказаний перечислялись тридцать две позиции, в которых вешали преступников, и «вниз головой» — оно же «вверх ногами» — было не самой мучительной пыткой. Клык мог бы остановиться на чем-то более оригинальном. Кроме того, ему полагалось не забывать о предпочтениях хозяина, имевшего собственное мнение по данному вопросу: дону Грегорио нравилось, когда вешали за ребро на остром железном крюке.