Это очень устойчивая связь; в контексте современной культуры она выполняет функцию основного канала – глубокомысленные откровения интеллектуальной публики о том, будто всякий рождающийся на земле автоматически становится читателем Толстого, слишком лукавы, замысловаты и слишком не от мира сего: человек теперь если и становится читателем, то исключительно тех текстов, которые хранятся в
Никакой потребности в "живой картинке" я не испытываю; мне вполне достаточно "Рекорда": слепой, но голосистый, он питает меня тем необходимым для современной жизни веществом культуры, которое вливается в кровь, проникает в клетки кожной и мышечной ткани, оседает на легочных альвеолах и погоняет, нахлестывает реакции, несущиеся по нервам, как спринтеры по гаревым дорожкам, – в этом смысле я нормальный, рядовой ЖИТЕЛЬ ОГНЕННОЙ ЗЕМЛИ. Иной раз вещество переливается через край – ну что ж, должно быть, я слишком восприимчива к голосам культурной среды, и потому время от времени с губ моих слетает очередная, отлитая в звуковую форму и ясно артикулированная веха современности, ну, предположим:
Сокрушительность переворота – смены вех – я почувствовала три дня назад, когда мы с Алкой ехали на дачу, откуда я теперь и возвращаюсь. На выезде из Москвы мы миновали косогор, поросший интеллигентной щетиной (травку аккуратно, на английский манер, подстригают, подравнивают), ехали быстро, однако что-то в стремительном промельке наклонного бледно-зеленого поля было не так, не на месте было... Мимо этой природной декорации в прежние времена я следовала не раз и не два – и что-то в ней теперь определенно изменилось... Мы отъехали уже довольно далеко, когда я догадалась: смена вех! В поле жизни, представляющемся мне беспредельным болотом, топким, опасным, кисло пахнущим плесенью, прелью и сочной грязевой жижей, веки вечные воздвигались сигнальные вешки, по которым следовало торить путь и перескакивать с кочки на кочку. Во времена молодости моей бабушки они представляли собой милые трогательные глупости: "В человеке все должно быть прекрасно!", "Красота спасет мир!", "Человек – это звучит гордо!". Потом на месте прежних были вколочены твердой рабоче-крестьянской рукой сигнальные ориентиры попроще: "Народ и партия едины!", "Мы придем к победе коммунизма!", "Превратим Москву в образцовый коммунистический город!" – и если старозаветные вехи выстраивались в материале духа, то последующие выпиливались на конвейере из похожего на бетон вещества холодной идеи; однако – при всей наивности первых и при всем идиотизме вторых – наши вехи никогда не обозначали нечто осязаемое.
Я вспомнила. Прежде на этом косогоре выложенные из дерна – точно самой природой выстраданные, выпестованные и выстроенные – красовались слова: "Слава КПСС!". Теперь там прорастало из земли нечто иное:
и сигналило о трансформации предмета духа и предмета идеи в "просто предмет" – в вещь высочайшего качества, не чреватую рвотными позывами с утра, однако – вещь.
Не в этот сумбурный день, когда население нашей Огненной Земли дружно спятило, предалось вселенскому пьянству, наживая себе инфаркты-микро и инфаркты обширные, а много позже, когда станет со всей очевидностью ясно, что Иван Францевич Криц, мой старый школьный учитель, пропал без вести, я проговорю про себя давнюю детскую считалочку: "Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана: буду резать, буду бить, все равно тебе – водить!" – и окончательно пойму, что в поле наших диких игр водить выпало мне; и покорно встану у стены, буду считать, давая возможность партнерам по игре скрыться, а напоследок предупрежу:
– Иду искать! А кто не спрятался – я не виноват!
Играем в прятки! Играли когда-то под нашим старым добрым небом дети; и маленькая рыжая девочка, повадкой, моторикой движения похожая на стремительного рыжего зверька – потому и называли ее у нас в Агаповом тупике Белкой – вот так же водила, водила, водила, искала своих попрятавшихся товарищей - и набрела на Дом с башенкой, где жил хромой учитель; много-много раз потом туда возвращалась, сидела за круглым столом и смотрела в потолок, расписанный масляными красками; и вырастала, и выросла; и не догадывалась, что однажды придут в эти московские дворы другие времена, а жизнь – в самом-то деле! – потечет в них строго в русле одной коротенькой заметки в писательском дневнике: в литературе, мол, царят нравы каннибалические, совсем как у туземцев на Огненной Земле... Вольно было последнему из наших классиков в другой раз на эту же тему рассуждать: подрос Набоков, да и сразил нас, стариков, наповал!.. Набоковские пули отливались в книгах – мы же, истинные, а не литературные туземцы, свои льем из свинца; и не знают промаха наши стволы калибра "семь-шестьдесят два", и много же мы стариков положили – не в романах, а на самом деле...
Так что води, Белка, води – двигаясь наощупь по тропам безжалостной каннибалической игры, согласно правилам которой старик должен быть съеден; води, выстраивай свой текст в том сугубо китчевом жанре, в русле которого развивается эта жизнь – ведь инстинктивно жанр тобой нащупан... Знать законы жанра – уже полдела, если не три четверти; инстинкт подскажет тебе, где искать – строго в пространствах столичной Огненной Земли, а также что искать: не след, не отпечаток пальца, не старый окурок, не "вещдок", не улику – нет. Двигаясь в русле жанра, то есть в духе смены вех, ищи звуковой пароль времени, и значит:
– Ищи вещь! – скажу я себе...
Если, конечно, удастся выйти невредимой из этой передряги на пустынном утреннем шоссе.
Я помахивала железной трубой аки жезлом железным – если он поведет себя агрессивно, я его приласкаю.
Он недоуменно оглядел свой наряд, пощупал рукав плаща и, выставив вперед ногу, оценил состояние ботинка, измазанного грязью.
– Вообще-то у Ле Монти я не одеваюсь... Ботинки, правда, в самом деле итальянские, однако сомневаюсь, что это ручная работа...
Он сделал шаг вперед, я подняла железный жезл – еще шаг, и придется пустить его в ход. Жаль... У него милое, приятное лицо, он определенно кого-то мне напоминает, да: нежный рот, мягкий подбородок, плавные – будто бы не до конца оформившиеся, созревшие – черты, в них просвечивает какое-то отчетливое детское начало.
– Вы, наверное, хотели спросить, что я тут делаю? – он мягко улыбнулся. – Честно говоря, я собираюсь залезть в эту машину.
Святая простота... Я верю в магическую силу слова, вернее сказать, точно выбранного слова; бывают ситуации, когда одна-единственная фраза (именно единственная, верно избранная из тысячи вариантов) способна решить исход дела; он меня разоружил – очаровательный незнакомец в грязных черных ботинках (ко всему прочему, он еще и блондин); я швырнула трубу в канаву. Наверное, несчастная мартышка вот так же, случайно напоровшись на гипнотический взгляд удава, послушно и радостно идет под смертельный удар змеиного хвоста – разоружившись, позабыв о вековом инстинкте самосохранения.
– Давайте поедем, – он похлопал ладонью по крыше автомобиля, – поедем, время... – упомянув про время, он посерьезнел, собрался, огляделся по сторонам, и, приподняв подбородок, замер, прислушался: не возникнет ли у этой дороги на кончике языка далекий, приглушенный звук.
Я опустила глаза: его брюки по щиколотку темнели от влаги.
– Говорят, по росе надо ходить босиком. Полезно для здоровья. А так... Ты промочил ноги.
Он рассеянно взглянул на свои штиблеты: их холеные лоснящиеся остроносые физиономии в самом деле были изуродованы бурыми потеками и рыжими комочками грязи – значит, прежде чем ходить по росе, он шагал нашим вечно разбитым российским проселком.
– Поехали, чего там... – я погладила шершавое, слегка облупившееся крыло; Алкин "жигуль" (Алка называет свой автомобиль Гактунгра) – птица пестрая, разнокрылая; сама по себе она густо зелена, левое крыло – салатовое, правое – бежевое; Алка водит крайне неосторожно, вечно бьется, так что крылья у Гактунгры неродные; красить их в тон нет никакого смысла – все равно придется менять, не сегодня, так завтра. – А куда мы едем?
Он молча смотрел на дорогу. Я рванула с места в карьер – наверное, слишком жестко всадила Гактунгре в бока шпоры; она взвыла, вильнула задом, пошла юзом на влажном от утренней влаги шоссе – прекрасный незнакомец бросил на меня косой выразительный взгляд; я открыла было рот, чтобы оправдаться
и втянула голову в плечи – такова моя инстинктивная реакция в моменты, когда культура вдруг хлестнет через край.
Двести дней своей жизни человек проводит, сидя на унитазе, – вдумайтесь, вслушайтесь в мелодию этого статистического откровения и впишите ее – отдельной, самостоятельной темой – в симфонию вашего бытия и, проникнувшись ощущением вечности, потренируйтесь в арифметике; перемножьте цифру "200" на бесчисленные численности всех племен и народов, медленно шагающих из ледяных пещер питекантропа к спасительным кострам древнего человека, от которых далеко еще брести до мрамора античных дворцов; прошагайте опасный кровавый путь до мрачных средневековых замков, и так далее и тому подобное, вплоть до вашей малогабаритной квартиры; и ужаснитесь: мама мия! – тысячелетия человечество провело на унитазе, вместо того, чтобы предаваться любви или войнам, сочинять трагедии или писать картины; строить замки или рыть каналы; растить хлеб или рожать детей; возделывать фруктовые сады или сочинять головоломные геометрические теоремы; изобретать паровоз или играть "Гамлета"; вязать кофточки или печатать энциклопедические словари – так вот, милые люди, в рамках такого рода философствований прислушайтесь к моему доброму и бескорыстному совету:
– Ни в коем случае не садитесь с Алкой пить чай!