– Давай будем считать, что здесь, – он кивнул в сторону крестов, – выездной филиал Сбербанка. А твои бесполезные сбережения я у себя на работе обменяю, ей-богу, в любом количестве.
– Ладно, – согласилась я. – Разберемся как-нибудь... А что с твоей машиной? – я дотянулась до ключей, подбросила их на ладони – серебряная царица издала грустный глухой возглас.
– А-а-а... – неопределенно протянул он. – Гвоздь поймал на переднее колесо. Неподалеку тут. Пришлось оставить пока.
Занятно. Надо иметь очень веские основания к тому, чтобы бросить беззащитную машину в чистом поле. Неужели он настолько не от мира сего, что не догадывается: в течение часа его машину ослепят, оскопят, линчуют, четвертуют и разденут до скелета. Наверное, и скелет потом упрут: в хозяйстве пригодится.
Он осторожно разжал мои пальцы, извлек задохнувшуюся в кулаке Нефертити, прикованную к колесику с ключами.
Ни с того ни с сего он напрягся, быстро прошел к зарослям бузины, откуда открывался вид на дорогу; я последовала за ним.
Со стороны Москвы по шоссе двигалась машина. Я ее сразу узнала – роскошный серый лимузин, некоторое время эскортировавший меня. Я вспомнила, как этот быстроходный автомобиль, поравнявшись с Гактунгрой, следовал в опасной близости от моего борта; он не притирал меня к обочине, вообще не проявлял никакой агрессивности, но, может быть, поэтому ладони мои мгновенно вспотели; я вцепилась в руль, стараясь сохранить самообладание: всякая инициатива в такой ситуации чревата улетом в кювет. Тревожный привкус нашей совместной прогулки ощущался уже в том, что я не видела, кому обязана такого рода экстравагантными ухаживаниями на пустынном шоссе – стекла в лимузине изысканно-дымчатые. Наконец, дымчатое поле справа от водителя плавно соскользнуло вниз, рассеялось, открывая чье-то лицо, настолько неестественно бледное, что я инстинктивно отшатнулась – что-то в его застывших, жестких формах было от посмертной гипсовой маски.
Теперь серый лимузин двигался в обратном направлении – крайне медленно. Было что-то неестественное в том, как этот изящный, способный выжимать на трассе за двести километров в час автомобиль крайне неторопливо, вдумчиво, я бы сказала, шествовал по шоссе – точно совершая разведку и опасливо озираясь по сторонам.
Серый разведчик притормозил у того места, где мы свернули на проселок, постоял в замешательстве и медленно покатил дальше.
– Они по твою душу? – тихо спросила я, когда серый филер скрылся.
– С чего ты взяла? – его отсутствующий взгляд бродил меж берез, как будто выискивая удобное местечко: где бы здесь, среди захлестнутых травой холмиков, присесть и отдохнуть.
Я догадалась, откуда мне знакомо лицо обаятельного незнакомца; прикрыв глаза, я медленно восстанавливала в памяти цвета, звуки и запахи оригинала; тона выстраивались в мрачноватую, производящую гнетущее впечатление из-за долгой разлуки с солнечным светом гамму – здесь безраздельно господствовали болотные и бурые оттенки; звуковое поле представляло собой причудливую смесь голосов обширной рыночной площади, на задворках которой квакает вековая слизистая грязь, плывет и пьяно покачивается нестройный кабацкий гомон, расчерченный тонкими женскими визгами, и где-то вдали остро трещит прерывистый полицейский свисток – эта звуковая материя косо и безжалостно была насечена тонкими бритвенными порезами, так рассекают воздух розги в опытной руке; и тяжелы тут запахи: ветхой одежды, вдрызг изношенных башмаков, жиденькой овсянки, булькающей в огромном сиротском котле, крови, перекисшего пива, затхлой трущобы; а сквозь эти оттенки, звуки и запахи пробирается маленький мальчик с чистым непорочным лицом, широко распахнув наивные и верующие во что-то хорошее глаза.
Незнакомец в чем-то, безусловно, изменился, однако сохранил во внешности мягкость и ласковость оригинала.
– Ай, нехорошо! – пожурила я его. – Вроде из добропорядочной семьи, да и воспитание, скорее всего, получил отличное, в классическом английском духе... А девушек на дорогах пугаешь. Кстати, чем ты занимался за пределами текста? – я подняла глаза в небо, соображая. – Унаследовал дедушкино дело? Вряд ли... Я тебя не вижу в чопорном антураже Сити – ты в детстве слишком много повидал, а детский опыт устойчив, он не пустит тебя в те сферы, где делают деньги, – именно потому, что бизнес неизбежно продуцирует все те беды, через которые ты прошел... Скорее всего, ты избрал за пределами текста карьеру военного. Служил, наверное, где-то в колониальных войсках, к тридцати годам вышел в отставку...
А вообще-то, увлекательное занятие: выстраивать тот или иной персонаж за пределами авторского "DIXI". Золушка в обязательном порядке превратится в страшную зануду и от безделья будет патронировать богадельни. Мальчик-с-пальчик определенно дойдет до степеней известных в политике или бизнесе, хотя я скорее вижу его в роли "капо" какой-нибудь мошной мафиозной семьи: отдать на заклание семерых девочек – пусть и злых, пусть и дочерей людоеда, – способен только тот, для кого кровь людская – что водица.
– Так-так, – улыбнулся незнакомец. – В колониальных войсках, говоришь, служил? А где именно?
Кто ж тебя знает, мало ли у Владычицы морей колоний по всему миру. Возможно – в Индии: грабил индусов, ходил в пробковом шлеме и привязывал несчастных сипаев к жерлам пушек, а потом командовал "Пли!" – что ж, такого рода закалка далеко не бесполезна у нас тут, на Огненной Земле.
– Ты удивительно похож на Оливера Твиста, – я вернулась к машине, запустила двигатель, включила печку, высунулась в окно: – Сэр, экипаж готов, кони сыты, бьют копытом.
Он уселся на свое место, развернул зеркальце заднего обзора, долго в него вглядывался, потом тихо, обращаясь скорее к собственному отражению, нежели ко мне, произнес:
– Оливер Твист, говоришь? Ну-ну...
Если бы я знала, насколько оказалась права.
На малой скорости мы сползали с пригорка, оставляя за спиной березы, кресты, груду мусорной травы, из которой торчит ржавый остов венка, увитый бледнолицыми бумажными цветами. Выехав на грунтовку, я остановилась, обернулась и помахала кладбищу на прощание:
– Пока. Мы скоро все здесь соберемся!
– Поедем... – он чиркнул зажигалкой, дал мне прикурить. – Ты, кажется, торопишься?
– Нисколько, – возразила я, глубоко затягиваясь. – Сто четырнадцать дней и... – я сверилась с часами, – шестнадцать часов – это большой срок.
– В самом деле, – согласился он. – Можно многое успеть.
Еще бы, милый друг Оливер, еще бы; сто четырнадцать дней даются человеку один раз – и прожить их надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно истраченные часы, минуты и секунды; эта мысль преследует меня с тех пор, как брат Йорген, с оттенком брезгливости берясь за тугую ручку тамбурной двери, торжественно и скорбно возвестил мне, что двадцать четвертого ноября сего года, в полдень все сущее на земле, все дышащее, цветущее, текущее, мыслящее поющее, кукарекающее, мычащее, произносящее парламентские спичи, поспевающее и увядающее, летающее и ползающее, талантливое и бездарное, гурманствующее и голодающее – словом, все без остатка прекратит свое существование; глупое человечество, сбившее в кровь ноги на каменистых путях тысячелетий, рухнет в белую пыль, испуская дух, – поскольку никак не двадцать третьего или двадцать пятого, а именно двадцать четвертого ноября придет к нам в гости светопреставление.
Благая весть настигла меня недели две тому назад, в семь часов пятнадцать минут утра, в момент шествования по проходу в вагоне электрички и в настроении несколько нервном: дядечка предпенсионного возраста с обширной розовой лысиной, отороченной вспенившимся младенческим пушком, сосредоточенно оттопырив влажную нижнюю губу, крайне неторопливо, часто увлажняя пальцы языком, коротко и стремительно, как у настороженного варана, выстреливающим изо рта, отсчитывал мне замызганные купюры, прежде чем вручить их точное количество в обмен на "Московский комсомолец"... До отхода поезда оставалось минут пять, а мне предстояло пройти еще, как минимум, три вагона.
Неисповедимы пути Господни – кто бы мог разглядеть их немыслимые изгибы в прошлом основательном времени, когда ты уводила взгляд от книги, прислоненной к массивной, профессорского вида настольной лампе и, передвигая его вдоль высоких книжных полок, взявших в тугое кольцо гулкое пространство читального зала научной библиотеки, подталкивала взгляд выше, к просторным окнам, как бы испрашивая там подсказки в разрешении смысла очередного темного, путаного абзаца; там, под сводами гигантской ротонды, прояснялись и наливались силой те крохотные звуки, что отлетают с длинных стволов: чье-то сдержанное подкашливание, юркнувшее в стыдливый кулачок, скрип столетнего переплета, разминающего старые кости в чьей-то руке, скороговорочное бормотание страниц, пущенных веером... Кто бы мог представить себе, что это текучее вещество звуков, умное и сосредоточенное, когда-то вступит в реакцию с щелочной основой новейших времен – и я выпаду из него в осадок здесь, в пахнущей потом дорожными бутербродами и немытым человеческим телом электричке.
Промышляю я газетами не так чтобы часто – лишь тогда, когда с утра бреду на кухню, осматриваю закрома и понимаю, что зубы мои, как говорят в народе, уложены на полку, а до зарплаты еще очень далеко.
В таком случае лучше вложить оставшиеся средства в газеты и ехать на вокзал. Спекуляция газетами – дело несложное, надо только с умом поместить капитал и соблюдать кое-какие маленькие хитрости, делающие профессию газетного фарцовщика относительно прибыльной.
Во-первых. Интеллектуалистику, распрысканную по столбцам "Независимой", "Сегодня", "Литературки" и кое-каких других газет с чопорной физиономией и опрокинутым в себя взором, будьте любезны, засуньте себе в задницу! – именно так, просто и бесхитростно, объяснял мне смысл информационных и культурных ожиданий граждан Огненной Земли Гена, обнаружив меня в "своей" электричке с кипой "солидной" прессы под мышкой.