– Что их там, на прогулки отпускают?
– Ага, жди! – пресекла Рая мои размышления вслух и как всегда, оказалась права.
С утра в отделение, равнодушно докладывала Тоня, пришел главврач и "освободил" больных и страждущих: нет денег на содержание, нет лекарств и лабораторных препаратов, нет еды в столовке – вообще ничего нет; поэтому граждане рако-больные, ступайте с богом! – баба Тоня и пошла...
– Господи, пешком? – я прикинула про себя расстояние до онкологического центра и ужаснулась. – В самом деле пешком?
Ласково улыбаясь, баба Тоня мелко кивала: пешком, пешком, милая, а как же еще, денег-то нет...
Что ж, пейзаж для Огненной Земли вполне нормальный; так и бредут они по городу: все сердечники, разинув голубые от боли рты; и почечники, гремя утробными камнями; и костыляют из Склифа наскоро заштопанные, на живую нитку наметанные клиенты хирургического отделения; и паралитики, наверное, идут как цирковые акробаты – на руках; и даже те, кто в состоянии комы пластался в "интенсивной терапии", тоже пойдут, бережно неся на вытянутых руках свои капельницы.
– Чер-р-р-ти! – выкрикнула Рая; я смотрела вслед удаляющейся бабе Тоне и поэтому не поняла, что на этот раз вызвало гнев нашей дворничихи; Рая вытянула ногу, демонстрируя свой ослепительный, апельсинового оттенка резиновый сапог, измазанный чем-то черным и сальным. – Влипла... Куда ни плюнь – говны кругом!
Что верно, то верно: собачки настолько густо унавозили двор, что не оставили без продуктов своего отменного пищеварения ни единого квадратного сантиметра, – однако, черт с ними, в самом деле, – с четвероногими друзьями человека... "Рая, – восхищенно воскликнула я про себя, – это именно тот случай, когда умри, а лучше не напишешь!" Ведь в самом деле:
...и пусть фирма "Эрлан" к продукту, о котором идет речь, отношения не имеет, это уже не столь важно... Их в самом деле много, они – справа и слева, сверху и снизу, они заливают нас девятым валом и топят в себе...
Забежав в библиотеку, я талантливо отыграла роль "библиотекарша-сломленная-простудой" и выпросила несколько дней воли. Впрочем, и разыгрывать не было особой нужды: я имею безоговорочное право ни черта не делать на службе, поскольку зарплату мне задерживают уже третий месяц.
Вернулась домой, поцеловала Роджера в холодный лоб, бесцельно побродила по квартире; наконец уселась у телефона и поймала себя на мысли, что в последнее время отчетливо ощущаю его присутствие в доме... Это как боль – зубная, сердечная; нет ее – и будто бы не понимаешь, что есть у тебя челюсть, а в ней резцы и мудрые зубы, и не слышишь ритмичный ход сердечного перпетуум мобиле; однако чуть что – зашевелился нерв в зубе, сердечный клапан застучал – и сразу чувствуешь всю хрупкость плоти.
Значит, я жду звонка: манит, манит черный телефон; однако за пазухой у него холодно, он крайне молчалив, и даже если вызвать его на разговор, он попросит отвязаться: ту-ту-ту...
От кого должен долететь звонок? От Алки? Это исключено – мы страшно поцапались. Вернувшись в Москву из своей деревни, Алка гневно отчитывала меня по телефону: я – сука такая! (само собой разумеется), я – ... (понятно, упрек принят), я – ... (с этой характеристикой можно поспорить), я – ... (ну, эхо уже слишком, перебор, я не торчу на Трех вокзалах и не занимаюсь оральным сексом с кем попало!) – словом, я, конечно, неправильно поступила, бросив ее на даче без машины и без средств к существованию... Нет, Алка не позвонит, да я и не жду.
Признавайся, Белка: ты самая чудная белка из всех бегающих по деревьям в джунглях Огненной Земли, поскольку ждешь встречи с охотником.
Я рассеянно листала странички с номерами телефонов – нет занятия печальнее: перебирать имена людей, когда-то близких, необходимых, но теперь годами не подающих весточку.
Из блокнота выпала визитка. Я повертела в пальцах плотный и вполне респектабельный кусочек картона.
"Сергей Панин, консультант..."
Ах да, в прошлом году, кажется весной, Серега заходил в библиотеку – порасспросить о моем бывшем муже. Помочь я ему тогда не смогла: с Федором Ивановичем мы не виделись лет восемь, и желания встречаться я не испытывала... Помнится, Панин от руки вписал телефон мужа.
Мне пришла в голову нескучная мысль.
Этот розыгрыш стар, как мир.
Он стар настолько, насколько идиотичен.
Тем не менее я набрала вписанный от руки номер телефона.
Ответил ровный, прохладный женский голос. Нет, с генеральным директором поговорить нет никакой возможности. Да, занят... Если вы не договаривались о разговоре заранее, то – увы и ах...
Ничего себе, оказывается, в коммерческих лавочках даже о телефонной болтовне следует договариваться.
– У госпожи какой-то деловой вопрос?
Я поперхнулась. Меня подташнивает от этих речевых ноу-хау, принятых в кругах "новых русских": твою мать господа с четырехклассным образованием!
Деловой вопрос? В каком-то смысле да, госпожа беспокоит госпожу с телефонной станции. Нет, все счета оплачены – просто обычная проверка линии; линия барахлит, вот мы и прозваниваем всех абонентов. Аппарат у вас качественный? Какой-нибудь из рода:
– она ответила в том смысле, что и без указанных аппаратов у фирмы в кармане – пусть не весь мир, но добрый его кусок.
– А провод у вас длинный?
Длинный, сообщила секретарша, метра три.
Я сокровенно притушила голос и попросила: ну, так будьте любезны, госпожа, засуньте его себе в задницу - и повесила трубку. Выждала минут пять, перезвонила и строго приказала: теперь можете вынуть.
Минуты через три раздался звонок.
– Развлекаешься? – спросил Федор Иванович. – Ты ничуть не изменилась.
– Как ты догадался? У тебя телефон с определителем?
– Естественно, но определитель в данном случае ни к чему. В этом городе есть только один человек, способный позволить себе такого рода идиотские шутки! Впрочем... – он помолчал, – нет, не один, а два. Еще твой горнолыжный приятель Панин. Как он там, еще не сдох? Мусорщиком работает?
Нет, не мусорщиком. Время от времени подрабатывает частным извозом – родитель его умер года четыре назад, если не ошибаюсь, и оставил сыну машину. Свою теперешнюю профессию он толкует, на мой вкус, несколько глубокомысленно: извоз – это своего рода внутренняя эмиграция – он не желает участвовать "во всем этом идиотизме". Милый, старый Панин... Говорят, часть животных впадает зимой в спячку и пребывает в состоянии анабиоза до первого тепла. Мы с милым другом детства "животные-наоборот" – погружаемся в анабиоз в течение трех времен года, когда не лежит снег. Стоит первому снегу улечься в Крылатском, как мы тут же собираем лыжи, пакуем рюкзаки и движемся на природу – "открывать сезон". Открытие сезона – это торжественное, ритуальное мероприятие; пару раз мы спускаемся с горок, а потом катим к огромному дереву, торчащему посреди склона.
– Лыжи плохо едут, – объясняет Панин. – Надо смазать! – и лезет в рюкзак. Последние пятнадцать лет Панин в качестве смазки, радикально улучшающей скольжение, применяет портвейн. Прошлое открытие сезона прошло настолько душевно, что милиционер в метро заметил моему лучшему другу: "А вам, товарищ лыжник, предстоит добираться наземным транспортом!"
Я хотела пожелать Федору Ивановичу на прощание что-нибудь душевное, однако мой бывший муж предусмотрительно повесил трубку.
Едва я успела нажать на рычажок, как туг же раздался очередной звонок.
Это был Зина.
– Охотник ты, – пожурила я его, – но где же дичь? Где куропатка или сыч?
– Это стихи?.. А что дальше?
О, дальше просто великолепно:
Мы славно выпьем под сыча
Зубровки и спотыкача.
"Спотыкача" Зина мне не гарантирует, но что-то вроде сыча отведать можно...
– Давай поедем куда-нибудь. Перекусим.
Он подъехал через полчаса на изношеной "шестерке" сугубо "литературного" оттенка. Литературным я называю цвет "сиреневых сумерек" – в природе такого оттенка нет – его придумали писатели, а они, как известно, страдают легкой формой дальтонии – не все, но многие... Наблюдая за ним из окна – он запирает дверцу, по привычке пинает носком ботинка колесо, медленно поднимает лицо, видит меня, расплющившую нос об оконное стекло, – я с удивлением отметила: у меня есть впечатление, будто мы знакомы сто лет; и странно, что в паспортах нет соответствующих штампов... Во всяком случае, если он сейчас присядет на диван и заметит, что пора бы уже приступить к исполнению супружеских обязанностей, я отнесусь к его словам с тем послушанием и спокойствием, с каким выслушала бы тривиальный бытовой намек – ну, скажем, на то что в мойке с вечера лежит груда грязной посуды.
В прихожей он осторожно отвел мои волосы от виска, наклонился, поцеловал – висок вспыхнул; наверное, вспыхнуло и все остальное... Он прошел в комнату и уселся на диван. "Ну вот, – подумала я, – сейчас скажет, сейчас произнесет..."
– Так что, едем?
– Сейчас... – рассеянно ответила я, соображая, во что бы нарядиться. – Сейчас, только пописаю...
Я схватилась за рот, но было уже поздно. Реплика выпорхнула совершенно автоматически; такого рода рассеянные замечания разбрасывают люди только в одном случае: если это свои люди.
"Охотник... – подумала я, – вошел в мои леса и моментально сделался своим; знает все тропы, ручьи, буреломы, понимает язык зверей и птиц..."
Я столбом стояла посреди комнаты – скорее всего, в этот момент я была сделана из чистого, без посторонних примесей, сталактитового вещества.
Он поставил на стол какой-то пакет:
– Твой Делапьер! Сама ведь говорила, что хорошее шампанское за мной.
Опять он нашел какую-то самую простую и самую нужную в неловкой ситуации реплику – я моментально "отмерла".