Я вышла в коридор и, крутя головой в разные стороны, направилась к спальне Качаловой. Гоши нигде не было видно. Слава Богу! Приоткрыв дверь Таниной комнаты, я убедилась, что и Нина отсутствует, а сама Татьяна спит, запрокинув обе руки за голову. На голове у нее белела повязка с детским каким-то пятном зеленки, просочившимся сквозь марлю. Я нерешительно затопталась у кровати, поневоле залюбовавшись удивительно красивым лицом, точеным носиком, перламутровыми приоткрытыми губами. Татьяна мирно посапывала, выпуская тонкие пузырики через нежно-розовые губки… Вот черт! Эти няньки даже не смыли с Тани косметику!
Похоже, что я выругалась вслух, так как Таня вздрогнула, пошевелилась и повернулась на бок. Боже! Она легла совсем как ребенок, как мой Сережка, трогательно подложив ладошки под щеку: правая ручка сверху левой. Мне стало так жалко ее будить, что я тихонько приоткрыла двери, вздохнула и, бросив прощальный взгляд на постель Качаловой, вышла в коридор. Все объяснения отложим на потом.
Вдруг, в этот самый момент, что-то совсем незначительное, какая-то мелкая деталь, явно не очень важная и точно несвоевременная царапнула мои натруженные за день мозги. Я потрясла головой. Что мне не понравилось? Кто? И где? В комнате Качаловой или в темной, пустой и зловещей от этой темноты квартире? Скорее всего, мне просто перестала нравиться вся наша затея с подругами, двойниками и неминуемыми разоблачениями. Я понуро направилась в свою комнату, в десять минут собрала чемодан (отметив, что дорогая Клара так и не удосужилась положить в него ни косметики, ни расчески), прикрыла постель покрывалом, вытряхнула в мусорное ведро пепельницу и медленным шагом покинула «гостеприимную» квартиру Качаловых, так и не встретив никого из ее обитателей.
26 сентября (понедельник, вечер) — 27 сентября (вторник, утро)
Петр Иванович, терпеливо ждавший меня у ворот, не смотря на все мои вопли и возмущения, повез меня не в офис, а домой, на Клязьму.
— Тимофеевич в Питере, — разумно аргументировал он, — А ты, Витальевна, как пантера немытая вторые сутки. То по офисам, то по чужим людям. Уже возраст не тот, чтоб в засадах сидеть и в бомжа играть. Своего дома, что ли нет? Мне вон Георгий Петрович толково объяснил, — мирно бубнил Петр Иванович пересекая МКАД, — Заказчицу нашу вчера едва не порешили. Ты под подозрением. Ну и на кой ляд я тебя сейчас в офис везти буду, или какую-другую квартиру искать? Клара шанежки испекла, свои эти, молдавские, из кукурузной муки…., но со сметанкой очень даже ничего… Да, и это, — Петр Иванович замялся, — постель вашу мы свежим бельем застелили… А не захочешь в спальне спать — так у сына в детской заночуешь…
Отошедшие было на второй план мысли об измене Толкунова после этих «умиротворяющих» слов моего верного помощника опять заплясали в голове. Сережа… Настенька… Их будущий малыш и мои сорок с лишком годков…
— Петр Иванович, миленький, ну зачем мне это все? За что? — я прекратила орать и захлюпала носом.
— А потому голуба, — не оборачиваясь, продолжил мой верный товарищ, — что забывать ты стала уже, как раньше жила. Я-то у вас уже тринадцать лет на службе, всё помню!
— Тринадцать???? — я даже плакать забыла.
— Ага, чертова дюжина! Колюня тоже в этом году четырнадцать годков справит. Помнишь, как стал наш Тимофеевич первые книжки печатать про камасутру эту, и еще про то, как с компьютерами управляться — вроде как «Компьютер для чайников» называлось, так и пригодились мы с Колюней. Водителя вы тогда искали и охранника, чтобы тиражи эти ваши, на коленке деланные, охранять да развозить по лоткам. Я к вам из ВОХРа пришел, Колюня из таксопарка. Ни Клавой, ни Кларой, ни даже Карлом Ивановичем тогда и не пахло…. Ты моталась между своим Останкино и детским садом. Мы — сутками не вылезали с работы. А помнишь, как Сережка в школу пошел? Тебе тогда некогда было, ты на компьютере тексты набирала, мужу помогала, так я пацана сам в первый класс отвез и еще этот, — Петр Иванович рассмеялся, — букет гладиолусов ему купил, который выше Сереги был. Так я этот букет сам по школе потом и таскал, пока не догадался учительнице отдать….. А помнишь, был у нас такой Макарыч, который все обложки вам рисовал — заслуженный художник СССР. Зарплату вы ему платили больше чем гендиректору…. Звонил тут я ему недавно…. Спился мужик совсем. Жалко. Да…, о чем это я? А! Вспомнил! Помнишь, как Карл пришел и мы с типографией в Туле связались?… Забыла, что ль? Типография-то дорогущая оказалась, чуть мы с этих тиражей не прогорели. Удружил нам тогда наш Карлсон… Но ведь, твою мать, даже тогда выдюжили! А потом уже и зажили как люди. Первый домик в Подольске помнишь? Два этажа, брус с фанерой, а хоромами нам казались. Колюня Фордик затертого года купил, я на премию в Турцию слетал…. Ерунда вроде, а как радовались тогда, как жить умели! А сейчас? Миллионами ворочаем, а жизни нет. Тимофеевич пакостить начал на старости лет… И, видать, чувствует себя виноватым, а хотелку приструнить не может. Вот и мается…. Богатства все свои на тебя отписал по завещанию — и московские и испанские, и какие у вас там еще есть…, без копья, считай, себя оставил — но счастливей ты от этого стала, что ли? Будешь теперь миллионершей у разбитого корыта….
— Какие богатства? Кто отписал? — я сзади затрясла Петра Ивановича за плечи, да так, что машина затанцевала на пустой дороге.
— Да почем я знаю — какие? Все, кажется! Думал, ты, Витальевна, в курсе. Он еще три месяца назад со мной к нотариусу ездил. Все фирмы тебе завещал, всю недвижимость… Да ты, правда, не знала что ли?
— Сережа? Мне? А ну стой, Петр Иванович! Да остановись, я говорю.
Машина плавно съехала к обочине.
— А ну говори прямо: что с Сережей? Он был у врача? Какой ему поставили диагноз? Почему ты молчал, сукин сын? Ты понимаешь, что это значит — фирмы отписал! Это значит, что человек на тот свет собрался, а ты об этом мне говоришь вот так, запросто, в три часа ночи, где-то на окраине Москвы, — меня трясло не по-детски.
Петр Иванович непонимающе вертел головой и все пытался отцепить мои пальцы от своего плеча.
— Да не причитай ты, Витальевна! Нормально все было. Приходила к нему в офис баба одна, страховой агент, что ли. Сначала со страховкой…. То да сё…. Потом она ему в уши про завещание надула….Он с ней поговорил и меня вызвал, чтобы я твои документы из дома привез. И мы втроем уже в какую-то контору поехали. «Действительно, говорит, умные люди советуют… Случись что, а у жены ни доверенности, ни каких-то других документов». Я с ним полностью согласился…. Вот попадет, к примеру, Тимофеевич в аварию, а тебе потом по инстанциям ходить, права качать… А так он все и застраховал, и у нотариуса по завещанию на тебя оформил. «С сыном, сказал, она разберется, а у других претензий не будет». А ты, что же, не знала, что ли?
— Да не знала, конечно, — чуть не зарыдала я. — Разве Сергей мне хотя бы раз правду сказал? Вот же дурак, ну дурак… Чего это он придумал? Какая авария? При чем тут деньги? Ну, вернется господин Толкунов из Питера — будет у нас разговор сложный!
— Сложный разговор, Витальевна, у вас по любому будет…
Слезы из глаз потекли с новой силой, я завертелась в поисках носового платка или салфетки.
Петр Иванович, кряхтя, выбрался из машины, не торопясь, приоткрыл заднюю дверцу и ввалился ко мне на сидение. Зачем-то поплевал на свои большие ладони, растер их и медленно прижал к моим щекам. «Ну, Витальевна, ну будет, милая…. Жизнь она знаешь какая? Полосатая. Вот сейчас ночь в Москве, темно, а потом, глядишь, и солнышко выйдет…. И с Тимофеевичем у вас все срастется. Блуд у мужика короткий. Ты вон передачи по телевизору вспомни, да книжки все, которые мы вместе и печатали и читали. Я из них, что для себя уяснил? Не то горе, что сейчас, а то, которого не знаешь!»
Когда я выплакалась окончательно и притихла, свернувшись комочком между забытой в машине кем-то, возможно и мной, кожаной подушкой и теплой джинсовой курткой Петра Ивановича, мы уже почти подъехали к нашему дому.
Красные ворота были закрыты. В щелках жалюзи на втором этаже я успела заметить суетливую тень — вероятно, наш приезд караулила Клара. Из-под ворот высунулись два черных и мокрых носа — это Лиса и Герда, наши ротвейлеры, радостно приветствовали возвращение хозяйки. Поднявшись по ступеням веранды, я рассмотрела за стеклом нервно прохаживающегося по широкому подоконнику всеобщего любимца Котю — почти брата-близнеца качаловского рыжего котяры, правда, не такого крупного и не такого ленивого. Мне показалось, что это темное утро, спящий вполглаза дом и наши бесхитростные животные — это и есть то настоящее, что еще осталось в жизни. В той жизни, где нет места двойникам и изменам, недосказанным словам и недопонятым поступкам. Честно говоря, я была очень рада, что вернулась домой. И пусть моя радость будет кратковременной (увы, в сорок лет не забываются за пять минут как в детстве, ни обиды, ни предательства, ни Насти всякие) я хотя бы чуть-чуть еще понежусь в этой осенней спелости сада и покое чистых и светлых комнат. Я успею потрогать любимые сувениры, привезенные домой в те времена, когда мы были беззаветно счастливы. Успею надышаться запахами Сережиного ароматного трубочного табака, пакеты которого были разбросаны по всем этажам. Успею насмотреться на фотографии Сережки-маленького, развешенные в нашей спальне….
До постели я добрела уже совсем обессиленная. Стянула с себя надоевший китайский свитер, неудобные дешевые джинсы. Полюбовалась на свои белые махровые носочки, которые от азиатских кроссовок выкрасились в грязно-бордовый цвет и решила, что их придется выбросить….. Забросила носки вместе с бельем на пуфик, стоявший у туалетного столика и голышом нырнула прямо под атласное покрывало, прокопав внутри постели уютный ход между простыней и пуховой перинкой. Пожалела, что нету сил, чтобы принять душ…. и моментально заснула.
Вот только поспать мне почти совсем не удалось. Во всяком случае, разбуженная громким стуком в дверь, я посмотрела в окно и успела заметить, что утреннее бледное солнце если и приподнялось над горизонтом, то совсем чуть-чуть. Словом, если я уснула в пять, то сейчас было где-то около восьми утра.