Петр Иванович дозванивался в аэропорт, выясняя расписание самолетов, улетающих в Питер, а Юля пыталась связаться с больницей, чтобы выяснить хоть какие-то подробности о состоянии Сергея и параллельно обзванивала гостиницы, чтобы забронировать мне номер. Судя по тому, что Сережу положили в кардиологию, мы единогласно решили, что с Сергеем случился инфаркт (других сердечных болезней в нашей семье просто не знали). Я пыталась вспомнить все, что когда-либо читала об этом заболевании, но, увы, кроме того, что риску инфаркта подвержены все мужчины после сорока лет, и что этот проклятый инфаркт бывает обширным и еще каким-то «микро» мне ничего в голову не приходило.
«Миленький, любимый, только не умирай. Только живи и дыши! Женись на своей Настеньке, рожай себе детей, занимайся своим дурацким бизнесом — я даже не пикну!». Я не умела молиться, не помнила ни одной молитвы, поэтому повторяла про себя как заклинание всего два слова: «Отче наш… Отче наш…».
Как всегда все решили без меня. Петр Иванович завел меня в кабинет Сережи и силком усадил в глубокое кожаное кресло.
— Ты, это, — не кипятись, Витальевна. Мы тут померковали маленько, и вот что решили: самолет только через три часа. То есть, выезжать надо уже сейчас. Рейс могут задержать — потому как погода стоит самая нелетная. Дождя, правда, нет, но туман низко-низко лежал все утро. Ну да если рейс и не задержат — опять же полтора часа в полете! Потом мы прилетим в Питер. Пока заберем багаж, пока выйдем, пока то да сё, поймаем такси, доедем до больницы — еще три-четыре часа вместе с полетом отъедим. А за семь часов мы тебя вместе с Колюней до Питера и без самолете сами домчим.
Повисла пауза, так как мне возразить было нечего, да и не могла, не хотела я возражать, а все остальные эту идею уже, видимо, и так обсудили. Без меня. Во время моих бестолковых метаний.
— Ну и чего ждем? Давайте по коням! — тяжело поднялась с места я, — Только решите, кто поедет — ты, Петр Иванович, или Колюня. Двоим вам там делать нечего. Кто-то должен оставаться в Москве, на связи, кто-то должен помогать Юле и Кларе. И потом вот еще что…, — я внезапно притормозила, — Петр Иванович, будь другом,… свяжись с этой Настенькой. Надо ее как-то в известность поставить. Сереже будут нужны положительные эмоции, так вот пусть он, как только на поправку пойдет, видит рядом с собой любимого человека.
— Витолина Витальевна!
— Цыц, я сказала! Это не обсуждается. Ничего вы в жизни не понимаете. Вдруг у него из-за этой самой Настеньки с сердцем плохо стало? Она ему доложила о нашей встрече, а он перенервничал и слег… Так что пусть Сережа видит, что я в норме. Что все восприняла нормально. НОРМАЛЬНО, я вам сказала. И нечего на меня пялиться! И вот еще что! Клара, это касается тебя лично… Если будет звонить сын, ничего не говори Серому. Ни при каких обстоятельствах. Я сама позвоню ему позже.
Мы расцеловались у ворот, прощаясь. В Москве решил остаться Петр Иванович, пообещав, что за всем присмотрит. А Юленька, пробормотав, что в агентстве сейчас три заказа, пообещала все проконтролировать в лучшем виде, взяв с меня слово не думать о работе, и не переживать. Клара сунула мне в карман пузырек с но-шпой, бутылочку валокордина, пузырек валерьянки и половинку плитки шоколада в смятой фольге, а Колюне отдала простую белую фарфоровую чашку и бутылку с минералкой без газа. «Без комментариев», — пробормотала наша домработница и перекрестила нас и машину.
Мерседес резво несся по влажному шоссе. «Санкт-Петербург — 540 км» прочитала я в тот момент, когда слезы перестали лить из глаз и взгляд смог сфокусироваться на дороге. Колюня выжимал из любимой коняшки все ее лошадиные силенки до самой последней. На спидометр я решила не смотреть, достав из кармана и положив в бардачок несколько тысячных купюр для гаишников.
Через сорок минут позади осталась еще сотня километров.
— Коль, а давай кофе выпьем? — вдруг пришла мне в голову совершенно дикая в этой сумасшедшей гонке мысль.
— ????
— Понимаешь, — я пыталась как-то обосновать свое крайне неуместное предложение, — Если я вдруг захотела кофе, значит с Сережкой все хорошо?
— И где связь? — мой водитель даже слегка сбросил скорость.
— Ну, как ты не поймешь, — Я и сама не знала, как толком объяснить то, что чувствую, — Если я еду к больному мужу, а мне вдруг хочется кофе, то это значит что?
— Что вы не выспались, — мои сотрудники всегда мыслили исключительно рационально.
— Нет! Я бы никогда не рискнула распивать кофеи, если бы с Сережкой действительно происходило что-то страшное, если б он был в опасности. Ну как тебе объяснить, я их очень хорошо чувствую, моих мальчиков, сына и мужа… Я всегда беспокоюсь, места себе не нахожу, когда сын простужается в своем Лондоне… Ну, вспомни же вспомни! Как я ночь не спала, когда у Сережи на работе склад обворовали. Я тогда еще ничего не знала, но уже вся извелась.
— Ага, а инфаркт — это для вас не повод для беспокойства! — укоризненно возразил Колюня и тут же прикусил себе язык.
— Да нет у него никакого инфаркта! А есть, как это, предынфарктное состояние, недостаточность там какая-нибудь, криз сосудистый… Мы же толком не выяснили. Конечно, ты прав, — я заводилась все больше и больше, убеждая, скорее саму себя, чем своего водителя в непоколебимости собственной аргументации, — В общем-то они все хороши, эти болячки… Но НЕ СМЕРТЕЛЬНЫ! Чувствуешь? Вот приедем мы сейчас в Питер, а там уже Сережка нас в приемном покое дожидается, улыбается и собирается домой.
— Вита Витальевна, я вас расстраивать, конечно, не хочу, вам виднее. Кофе так кофе. Но я бы на нашем месте останавливаться не стал. Доедем до Питера, увидим Сергея Тимофеевича живым и здоровым, вот тогда и кофе попьем. Тем более, есть у меня такое, очень сильное подозрение, что за нами хвост.
— Хвост? Какой хвост? — Я завертелась, пытаясь отстегнуть ремень безопасности, — Ты имеешь в виду, что? Что за нами следят? — у меня похолодели кончики пальцев.
— Ну да, следят, пасут… Ведут нас, короче, дорогая начальница. Прямо от поселка и ведут. Я вас расстраивать не хотел, думал, оторвусь, но больно нагло ведут себя товарищи. Или нагло, или по-дилетантски, — Колюня нервно закурил.
— Это Качалов? — ахнула я.
— Судя по тому, что нам сообщили, скорее, не Качалов, а его люди. Самому ему, бедному, сейчас не до слежки…
Черный юмор Колюни меня покоробил. Я рассеяно посмотрела в окно. За стеклом машины по-прежнему мелькали золотящиеся в преддверии настоящей осени березки и сочные, темно-зеленые полотнища сосен и елей. Изредка виднелись то там, то здесь модные коттеджные поселки, но по мере удаления от столицы их все чаще сменяли обычные русские деревеньки, через которые мы пролетали, практически не сбавляя скорость и игнорируя все запрещающие знаки. Я очень люблю трассу на Питер. Но сейчас я пропускала пейзажи внутрь себя, не ощущая ничего, кроме горечи и раздражения. Я влезла с коленями на кресло, развернулась лицом к заднему стеклу и неотрывно следила за серебристым 607-м Пежо, который вертким зверьком, неустанно следовал за нами. Расстояние между машинами не сокращалось и не увеличивалось. Мне вдруг вспомнилось, что совсем недавно я точно так же, оглядываясь, наблюдала, как за черным джипом качаловской охраны змеится хвост черного же Мерседеса Татьяны Качаловой. Помнится, я еще подумала, что в кино показывают всё наоборот — сначала едет лимузин босса, а сзади, отсекая посторонние авто, его сопровождает эскорт из каких-нибудь тупоносых автоброневичков.
Вспомнив о Качаловых, я достала из сумки свой мобильник и набрала номер Георгия Петровича, предусмотрительно внесенный в записную книжку после нашего с ним последнего разговора.
Трубку взяли почти мгновенно.
— Слушаю, — голос Великолепного Гоши был глуховат и строг, — Витолина Витальевна, вас уже встречать? Вы к дому подъехали?
— Ага, значит, мой номер у вас определился…, — я не сразу сообразила, как ответить на прямо поставленный Гошей вопрос, — Только я никуда не подъехала. И вы это прекрасно знаете.
— Почему не подъехали? — голос в трубке стал металлическим. — Я же ясно сказал, что мы вас ждем. И ждем уже полтора часа!
— Я не подъехала потому, что сейчас нахожусь на трассе Москва — Санкт-Петербург. Еду в больницу. А ваши люди, которые преследуют мою машину, наверняка вам об этом доложили.
— Какие люди? Вы о чем? — в голосе Георгия Петровича сквозило настоящее удивление, — И почему вы едете в больницу? У вас кто-то заболел?
— Не юлите, Георгий Петрович! — я разозлилась, — Вы прекрасно все знаете. На хвосте моей машины висит ваш серебристый Пежо. А еду я в Питер, потому что мой муж, Сережа, при смерти в кардиологии. И мне сейчас не до ваших проблем.
Я очередной раз за два дня хлюпнула носом. Боже, у меня в организме целый резервуар слез. Или это их накопилось столько за те десятилетия, когда я не проронила ни единой слезинки?
— Витолина, Витальевна, — растерянно проговорил Гоша, — Примите мои соболезнования, конечно…. Только из моих людей никто у вас «на хвосте», как вы выразились, висеть не может. Да и нет в нашем гараже ни одного Пежо. Я вас, безусловно, жду…, ждал. Но раз такое дело… Вы мне перезвоните, пожалуйста, когда вернетесь в Москву. Это крайне важно, поверьте.
— Ладно, — я тоже смягчилась, хотя еще толком и не поняла, как реагировать на сообщение о том, что нас преследуют не качаловские люди, — Скажите, Георгий Петрович, а от чего умер Качалов?
— Эх, — как-то по-старушечьи вздохнул-всхлипнул несгибаемый Гоша Великолепный, — Вы ведь не знаете… У нас еще одно несчастье.
— Татьяна? — охнула я.
— Нет, Любовь Павловна.
— Мама Тани? Умерла?
— Жива, слава Богу. Но сильнейший инсульт. Ее уже увезли в больницу. Это же она Сергея Ивановича мертвым обнаружила.
До меня дошло, что я все время, еще в период «дела Качалова» упорно пыталась вспомнить отчество нашего несостоявшегося президента и, наконец, мне его подсказали, но в такой ситуации, что и врагу не пожелаешь.