Тут весь рахитичный окрестный народ[32] снялся с места, чтобы воспрепятствовать родам, которые грозили опустошённой стране плодородием.
П. Т. Бриде[33], с цветком бархатца на шляпе, возник, вопия, на деревянной ноге. Язвительный хохот отчеканился на его щеке. Из каморки усопших он люто поспешал, чтобы встретить неслыханное во всей полноте своей озлобленности.
И тут был Пимперлинг со съёмной головой. Барабанные перепонки свисали у него по бокам из ушей, измятые. Он носил на лбу повязку из новейшего северного сияния[34]. Тип могильщиков затопленных грязью братских могил, который, если его посыпать ванилью, распространяет из жалюзи очень дурные испарения, пускаясь спасать честь.
И тут был Тото, который имел только это имя, а больше не имел ничего[35]. Его железное адамово яблоко жужжало на смазном домкрате при ходьбе навстречу норд-осту. Тело он препоясал иерихонским кушаком[36], чтобы не потерялись его реющие лохмотьями внутренности. Марсельеза, его испытание, лучилась с его груди красным заревом.
И они обложили осадой сады, выставили охрану и обстреляли платформу из кинопушки. Громыхало день и ночь. В качестве разведывательного зонда они запустили светящуюся фиолетовым «Картофельную душу»[37]. На их сигнальных ракетах было написано: “God save the King” или «Мы приступаем к молитве». Однако через рупор они прокричали на платформу: «Страх перед современностью пожирает нас».
Там, наверху, между тем, божество тщетно пыталось хлопотливым пальцем выманить молодого господина Эмбриона из гулкого тела Млеко-Млеко. Дело уже дошло до того, что он осторожно выглядывал из выдающихся материнских врат. Но с хитрой лисьей мордочкой он моментально отпрянул назад, как только увидел четвёрку – Йоппа, госпожу Музыкон, божество и весёлого осла с сачком для бабочек, палками, дубинами и мокрыми тряпками, – объединившуюся для того, чтобы принять его. И властный пот выступил из покрасневшего тела Млека со шприцами и лучами, так что всё вокруг было залито им.
Тут те, что были внизу, совершенно растерялись в отношении их проржавевшей киноартиллерии и не знали, что им делать – то ли отступить, то ли погодить. И привлекли на совет «Картофельную душу» и решили штурмовать силой милый спектакль грандотеля «Метафизика».
В качестве первой катапульты они подкатили идола моды. Это сверкающий поддельными драгоценными камнями и восточной мишурой клоун с низком лбом. Поскольку он с головы до ног выточен из деревянной лжи, а на груди носит в качестве подвески железное сердце, можно звать его Безрадостным Идолом.
Он черношейно выделяется, увешанный наручниками, камертон порока высоко в поднятой деснице. Но весь изрисованный письменами Каббалы и Талмуда, он всё же добродушно поглядывает своими детскими зрачками. Шестьюстами шарнирными руками он извращает факты и историю. На самом заднем позвоночнике приделан ещё и железный ящик с компрессором. И так происходит смазанное маслом опорожнение, наружу из него вырываются генералы и вожаки банд, нечеловеческого вида и с лицами, волочащимися по отбросам.
Однако сверху Йопп с помощью госпожи Музыкон опускает ему глубоко в желудок бикфордов шнур, и поскольку он заряжен геспаром, сальфурио, акунитом и серной кислотой[38], то они его взрывают и расстраивают атаку.
В качестве второго идола приносят «Бородатую собаку», так что она своим безыскусным рыком и пеной из пасти смывает изящные анекдоты с платформы грандотеля «Метафизика». Зубилом выковыривают булыжники религий, чтобы открылся путь и колея. «Идеологические акции надстройки» стремительно падают. «О, обрушение в звероподобность!» – стонет Бриде. «Магических типографий святого духа уже не хватает для того, чтобы сдерживать гибель».
И вот он уже фыркает, запряжённый в церковь, катящуюся на роликах, из-за гардин которой выглядывают испуганные священники, прелаты, деканы и епископы. Пятикостные позвоночники тащат свою шелудивую шкуру, в которой вытатуированы воинские части. На покатом лбу воздвигнуто изображение Голгофы. Выкормленный соломенной сечкой из силовых линий, он до сих пор стоял в аллегорическом стойле. Теперь он подкатывает, чтобы выдохнуть своё недоумение против звучного голоса госпожи Музыкон.
Однако его ярость срывается. Ещё до того, как его дыхание смогло достигнуть конька крыши, он выгибает спину и испускает семя своей возмужалости, которое пахнет жасмином и кувшинками. Обессиленно дрожат колени чудовища. Оно кладёт голову на лапы, безропотно поскуливая. Своим собственным хвостом оно разбивает шаткую церковь для отдыхающих народных опекунов, которые его привлекли сюда. Но и этот штурм оказывается неудачным.
И в то время как на лёгкой платформе танцует золотое пламя госпожи Музыкон, умбала вейа[39], сюда подносят последнего из идолов: куклу Смерти из гипса, вытянутую во весь рост в автомобиле, чтобы поднять её вверх на пряже для вязанья. «Да здравствует скандал!» – кричит Пимперлинг в качестве приветствия. «Поэтический друг, – говорит Тото, – болезненно изувеченный труп посягает на вашу жизнь[40]. Глаза его окрашены кобальтовой синью, ваш лоб – цвета ярко-жёлтой охры. Подайте сюда ручной чемодан. Договорились». И Бриде: «Поистине, скрытный мастер, вы благоухаете неплохо для вашего возраста. Это доставит несказанное удовольствие. Давайте вскинем каждый ту танцевальную ногу, которую он оторвал у другого. Давайте воздвигнем триумфальную арку, и где бы ни ступила ваша нога, пусть вам там сопутствует благословение и спасение!»
Тут смерть кивнула и забрала у них их переживания, как принимают письмо с признанием, и предложила свою шею для петли, в которой её должны были подтянуть наверх. И они зацепились за ворот, стали его вертеть и затащили её. Однако тяжесть была слишком велика. Три четверти высоты она преодолела, болтаясь и раскачиваясь, и уже оживилась, чтобы ухватиться за конёк. Тут верёвки натянулись сильнее, запели и зазвенели. Канат затрещал, и с головокружительной высоты она рухнула вниз и всей тяжестью своего веса угодила на честнейшего Пимперлинга, который никоим образом не мог рассчитывать на такой удар. Трижды умершего и пятикратно убитого, они отнесли его, завёрнутого в носовой платок, в сторонку от дороги и горячо стремились снова поправить нарушенную систему балок его затылка. Но тут уж ничего нельзя было сделать. Да и смерть развалилась пополам при смерти Пимперлинга из-за смерти.
Тут Млеко-Млеко вдруг исторгла двенадцать пронзительных криков, вплотную один за другим. Её циркульная нога поднялась к краю полога. И она родила. Вначале еврейского мальчика[41], на пурпурной голове которого красовалась маленькая короночка и который тут же принялся раскачиваться на пуповине, выполняя на ней гимнастические упражнения. И госпожа Музыкон смеялась, как будто она была тётка.
И прошло четырнадцать дней, которые стояли у Млека перед глазами на парапете, отмеченные мелом. Тут она подняла циркульную ногу второй раз, высоко в полог. И на сей раз она родила много помоев, щебёнки, мусора, грязи и треска. Всё это сыпалось, звенело и громыхало через парапет вниз и погребло все радости и трупы ходящих на подошвах. Вот порадовался Йопп, и божество опустило сачок для ловли бабочек и смотрело с удивлением.
И второй раз минуло четырнадцать дней, и Млеко стояла задумчиво и с большими пожирающими глазами. Тут она в третий раз подняла ногу и родила господина Эмбриона, о чём сделана запись на странице 28, Arsmagna. Конфуций его расхваливал. По спине его проходит блестящий кант. Его отец Плимплампласко, высокий ум[42], любящий выпить сверх всякой меры и страстно привязанный к чудесам.
VII. Моление Бульбо и жареный поэт[43]
В той же мере, в какой усиливается ужас, возрастает и смех. Противоположности резко бросаются в глаза. Смерть приняла магический облик. Очень осознанно против этого обороняется жизнь, светлое, радость. Высокие силы вступают на арену персонально. Бог танцует против смерти.
Тут можно было бы заметить, что смерть сама умерла, но ничего подобного. Едва заиграли на цементных трубах большие привидения и завели причитания над покойником, как тут же явилась живьём, разбуженная этим ритмом и приведённая в движение, смерть и начала приплясывать на железной голени. Сжав кулаки, она била в землю и топала гремучими подковами.
И большие привидения смеялись, и у крышек гробов трещали скулы. Ибо великая погибель снова была тут как тут. И Бульбо опустился на колени, воздел руки к небу и возопил:
«Избави нас, Боже, от чар колдовства. Вынь, о боже, наши закоптелые рты из поганых вёдер, сточных желобов и выгребных ям, на которых мы помешались. Избави нас, Господи, от нашего пребывания в помоях и отхожем месте. Наши уши окутаны газом йодоформ, в наших лёгких пасётся толпа винных грузчиков и личинок майского жука. Нас забросило в царство глистов и идолов. Крик об избавлении берёт верх.
Огненными палками они колотят твоих архангелов. Они заманивают твоих ангелов на землю и делают их толстыми и негодными к применению. Там, где ад граничит с раем, они сваливают своих пьяных в твою обетованную землю, и там звучат йодли Вагнера, вигалавейа, in Germano panta rei[44].
Твоя церковь стала домом насмешки, домом позора. Они называют нас богохульниками и наглыми гностиками. Однако из-под полноты плоти проглядывают их хулиганские и звериные морды. Как можно их любить? В выдвижных ящиках размножается число найденных эмбрионов, и в постелях нежится жирный увалень.