Они больше не замечают мумию в гамаке, забальзамированную рухлядь членов и бациллы холеры в пазах контрабаса. Нет больше юшки, каплющей из дымохода, и прогнившего ума отца семейства. Ещё в материнской утробе они продают друг другу вечную жизнь.
Они спекулируют пшеничной мукой, предназначенной для твоего святого причастия, и полощут себе горло кислым вином, которое должно было изображать твою кровь. Но ты прощаешь нам нашу низость, якоже и мы обещаем, что оставим до´лги наша.
Я мог бы пребывать и в другом времени. Но что мне пользы с того, Господи? Смотри, я осознанно укореняюсь в этом народе. Подобно цирковому голодарю я питаюсь аскезой. Но теории относительности недостаточно, как и философии “как будто”[45]. Наши памфлеты больше не производят впечатления. Явления экспансивного маразма множатся. Все шестьдесят миллионов душ моего народа просачиваются из моих пор. То твой крысиный пот, Господи. И всё-таки, спаси, помоги нам, духовный отец наш!».
Тут из уст Бульбо вывалился чёрный сук, смерть. И его бросили в гущу привидений. И смерть топталась по ним и плясала на них.
Господь же сказал: «Mea res agitur[46]. Он исповедовал эстетику чувственных ассоциаций, которые привязаны к идеям. Философию морали в гротесках. Его панацейка усваивается сладко». И он решил тоже плясать, потому что моление пришлось ему по вкусу.
И Бог с праведником плясал против смерти. Три архангела завили ему парик высотой с башню. И Левиафан свесил свою задницу с небесной стены и смотрел на происходящее. А над причёской Господа колыхалась корона высотой с башню, сплетённая из молений иудеев.
И поднялся ураган, и чёрт забился в тайные покои позади танцплощадки и кричал: «Серое солнце, серые звёзды, серое яблоко, серая луна». Тут солнце, звёзды, яблоко и луна упали на танцплощадку. Но привидения съели их.
Тут и говорит Господь: «Аулум бабаулум[47], огонь-пли!» И солнце, звёзды, яблоко и луна вырвались из утробы привидений и снова встали на свои места.
Тут смерть стала дразниться: «Ecce homo logicus![48]» и взлетела на верхнюю ступень. И разверзла свой Великий ароматизатор, чтобы доказать свой авторитет.
Тут Господь поразил её по голове таблицей категорий так, что голова со звоном разбилась на куски, и продолжал плясать с мужскими вывертами и проворными петлями. Смерть же растоптала таблицу категорий, а привидения съели её.
Тут смерть сделала пепловый дождь из стружки птичьего рагу, которая предназначалась для гробов, и воскликнула: «Chaque confre`re une blague, et la totalitе´ des blagues: humanitе´»[49]. И хрустнула при этом гробовыми крышками своих скул. Опилки же разлетелись вокруг, но привидения подъели их.
Тут Господь опустил трубу долу и воскликнул: «Сатана, Сатана, бунт!»[50] И появился красный палач, ложное его величество, и убил смерть так, что ни один человек больше не мог её опознать. И привидения съели её.
Но вот они стали весьма могущественны и закричали: «Подать нам сюда жареного поэта!»
«Корова, ты наша!» – сказал чёрт.
«Свобода, братство, небо, ты наше».
«Нашество и скаредность, – говорил чёрт, – а как ещё назвать это?»
Тут Господь предоставил им жареного поэта. Но привидения расселись кружком, стерилизовали его, сняли с него кожуру, выщипали остья перьев и съели его. Тут оказалось, что облатки служили ему пуговицами, на которых держались его штаны, гортань оказалась несбродившей, мозги ароматными, но с криво перевязанной пуповиной. И младшее из привидений держало над ним заупокойную речь:
«Этот был психофакт[51], – так начиналась речь, – не человек. Гермафродит с головы до подмёток. Остро колются духовные плечи сквозь эполеты его визитки. Его голова – чудесная луковица духовности. Слепое влечение стремлением беспрерывного самопознания было его началом, его концом и началом столь девственной, совершенно бескомпромиссной душевной чистоты, что мы, подрастающие, не можем внутри трагично классифицировать сомнение в долге слишком революционно нравственно-образующего материнства как пусть и необходимую, но сладкую проблему нашего всё ещё бессильного стремления в космос воли к полёту и преодолению земного.
Великолепное лежит здесь, рассыпанное, в мусоре несброженных, так и оставшихся абстрактными, речей. Субъективистская экстатика не всегда в состоянии отрешиться от напыщенной самоцели. Плотный мечтатель и факироподобный искатель освобождения, проповедник высокого и ясновидящий, источник и поприще дифирамбического подъёма посвящает своему высокочтимому образцу терпкое повреждение единственного обстоятельства, что Макс Рейнхардт[52], чья творческая режиссура оплодотворила профиль одиночного видения, смог присвоить свой навык знатоку своего дела лишь спустя долгое время после его кончины. Requiescat in pace[53]».
И они его съели; но и оратора они съели тоже. И тарелки они съели. И вилки они съели. И танцплощадку. О, как хорошо, что Господь заранее избавил себя от этой сцены. Они бы съели и его.
VIII. Гимн-1
Сказать больше нечего. Может, что-то ещё может быть спето. «Ты, магический квадрат, теперь слишком поздно». Так говорит некто, умеющий молчать. «Амвросианский бык»: имеется в виду амвросианский хвалебный гимн. Обращение к церкви даёт о себе знать в вокабулах и вокалах. Гимн начинается с военных реминисценций и заканчивается обращением Соломона, того великого мага, который утешался тем, что прижимал к сердцу египетскую принцессу. Египетская принцесса – это магия.
Ты господин, владыка птиц, собак и кошек, душ и тел, озорников и призраков,
Ты вверху и внизу, справа и слева, прямо, сзади и стой-кто-идёт,
Дух в тебе, и ты в духе, и вы в вас, и мы в нас.
Воскресший ты, кто был побеждён.
Освобождённый, порвавший свои цепи,
Всемогущий ты, всенощный, великолепный, с горящим чугунком на голове.
Во всех языках и во всех сторонах света гром разверз твои темницы.
В рассудке и неразумии, в мёртвом и живом царстве высится твоя железная шея и мчится твоя колесница.
Ты являешься с громом и грохотом, шлем революции, трубный глас, сын народов.
В огненных жерлах и посеве пуль, в смертном стенании и нескончаемом проклятии,
В богохульстве без числа, в чаду типографской краски, в просфорах и пирогах.
Таким мы видели тебя, таким мы тебя полагали, в возбуждении лица, высеченного из агата.
На поверженных тронах, расколотых пушках, на обрывках газет, лозунгах и актах,
Ярко разряженная кукла, ты вздымаешь карающий меч над коварными.
Ты бог колдовства и клоак, князь демонов, бог одержимых. Ты марионетка с фиалками, подвязками, духами, раскрашенная в проститутку.
Семеро твоих мальцов показывают язык, твои двоюродные бабушки расстраиваются, красная пуля – твой петух.
Князь болезней и медикаментов, отец Бульбо и Тендеренда, Мышьяк и сальварсан[54], револьвер, намыленные верёвки и газовые краны,
Ты избавитель от всяческих пут, казуист всех изгибов,
Ты бог фонарей и ламп, ты кормишься от конусов света, треугольника и звёзд.
Ты пыточное колесо, русская качель мучений, человеко-кентавр, крылатым смерчем летящий по больничному залу,
Ты дерево, медь, бронза, башня, зубец и свинец, железным петухом пролетающий мимо как по маслу.
Ты магический квадрат, теперь уже поздно, ты мистический приют, амброзианский бык,
Господин нашей наготы, твои пять пальцев – это фундамент избавления.
Господин нашей охотничьей и кухонной премудрости, плачевный барабан нашего бытия, эфирнист, коммунист, антихрист, о! Мудрейший мудрец Соломон!
IX. Гимн-2
Обращаешь внимание, как во второй половине этого гимна из буффонады выделяется литания. Литургические формулы одерживают верх. И хотя голоса и партии ещё спорят и, соответственно, оспаривают предмет, от которого надо отделиться.
Того, кто отверг наш торжественный приём с почестями, наши букеты и парфюмерию и наши опьяняющие наркотики, Бомбардой, свирелями и бубенцами, звонкими цимбалами и потоками слов приветствуем мы тебя.
Кто выбросил на улицу наших ублюдков, наши поваренные книги и астрологии,
Кто вопиял голосами десяти тысяч уродцев,
Кто приближался и торжественно вступал, смеющийся детский летающий змей и триумфатор,
Эрзац-купюрами, железными, эмалевыми, бумажными и пуговичными деньгами приветствуем мы тебя.
Кто в защёчных мешках своей рогатой головы прячет золотушных детей и зебр,
За марку отдались: кокетливый поэт, втёршийся в доверие пролетарий, газетчик и священник.
Вставь кольцо твоего всемогущества нам в нос, а забор в челюсти, укроти наше великолепие.
Большой танец заводим мы в платьях из тряпья и бумаги, из оконного стекла, кровельного толя и цемента.
Наши всенемецкие суковатые палки мы вскидываем вверх, расписанные рунами и свастиками.
От пупка до колен длится твоё царство, и лютеранская треска лает.
От преследований еретиков и утопистов, врагов и пророков избави нас, о Господи.
От надменности теоретикалов и литургиков, от объединившихся колокольных звонарей избави нас, о Господи.
Из этой страны навязчивой идеи долга, промозглых пирогов и местечек, замощённых похоронками, уведи нас, о Господи.
Прекрати стучать деревом, медью, бронзой, слоновой костью, камнем и прочими могучими барабанами.
Прекрати заставлять наших мёртвых соваться к нам и мешать нашему согреву, об этом молим мы тебя, о Господи.