Ты восточный народ, западный народ,
Бормочущая военные марши в миноре пена вокруг башни
Твоей милости.
Ты цимбалы мирские, кораллы с того света, текучий мастер,
Громко плачет шкала людей и животных.
Громко стенает народ городов из огня и дыма.
Вот твои чудесные рога показались, вот ты взираешь
На свою глиняную игрушку, вот ты инспектируешь своё царство и нас,
Служащих твоего кадастра.
Ибо маска невозделана. Ибо игральные кости распались.
Ибо нигде не бывало такого греха, как здесь.
Ты лик, сшитый из метафор, кукла масленичного стиха
Нашего страха. Ты аромат белой бумаги!
Лист, чернила, письменный прибор и сигарета.
Мы всё бросим. Смиренно последуем за тобой.
Из цифр, что держали нас на привязи, выпутываются наши ступни.
Из границ, что сгорели в нас, истекает сладость.
Раритетное мы меняем на очевидное,
Истинное – на смутное,
Единицу на два, а ночную столицу на Бенарес.
XIII. Лаврентий Тендеренда
Незавуалированное извержение или отхаркивание заглавного героя. Автор называет его фантастом, сам он называет себя в своей экзальтированной манере «церковным поэтом». Также он обозначает себя «рыцарем из глянцевой бумаги», что указывает на донкихотское облачение, в котором Тендеренда любил передвигаться при жизни. Он признаётся, что устал от своей жизнерадостности, и вымаливает себе благословение небес. Особой похвалы достойна формула благословения, весёлое звучание которой соответствует небесно-плясовой сути Тендеренды. Поскольку он приводит химер в стойло, его можно считать экзорцистом. Преследования чёрта, на которые указывает текст благословения, и есть те фантазмы, на которые жалуется ещё святой Амвросий[61] и отречение от которых другой святой называет в качестве условия вступления в монашество. Во всём остальном ситуация Тендеренды элегична и нелюдима. Игра слов, чудеса и приключения обессилили его. Он тоскует по мирной тишине и по латинскому отсутствию.
Началось всё с грохота: Лаврентий Тендеренда, церковный поэт, галлюцинация в трёх частях. Лаврентий Тендеренда, или крутомес принудительности. Лаврентий Тендеренда, эссенция сути астральной канонады. Это предназначалось в качестве каверзы для услаждаемой шкуры гнома. А стало трагедией здорового человеческого рассудка и глупостью для модников и для словесных флагеллантов.
Один фабрикант молитвенников произнёс пролог[62], и театр зашатался от круговращения толпы народа. Шляпными булавками были закреплены фронтоны, а с балконов свисали голодные ленточные глисты, elomen[63]. Диспозиционное тело Голиафа было открыто, десять этажей выпали. В башенку принесли гремучих змей, и бараний рог играл к пятичасовому чаепитию.
О, этот век из электрического освещения и колючей проволоки, могучей силы и пропасти! Что тут делать документам муки? Перед воинственным народом, перед собравшимся хором редакторов поэзии? Лаврентий Тендеренда, или миссионер среди потных ног и краснокожих академии телесных упражнений. Книга веры и башня кашля. Я хочу идти впереди материи хорошо накормленным. Комнатное фехтование мне не нравится. Если бы ещё не было этого постоянного хлоридно-серного смертного хрипа. Ни шагу больше, или я захриплю.
Вот они отправились пустить вскачь их трёхместное серое животное. Граната, лимон и венецианский голубой дым их зубчатой стражи. Теперь курица высиживает яйца на торжественной мессе, а они гоняются за ней с бубенцовой торбой. В цинковой мази они варят свои карманные часы, а Нострадамуса закрашивают гелиотропом.
Это по мне и есть настоящая сатанинская парфюмерия. Немного припахивает также мятым перцем и кончиком дратвы. Но во второй части скорбящие родственники застегнули на себе пояса с выдержками из Корана. Искусство как пряжка. Капуцинада с тремя продолжениями. Или энциклопедический молитвенный цилиндр. Или бездонно реющий взгляд в инфернальный мир потехи усачей.
Я был бы рафинэ, если бы не понимал этого. Я был бы рафинэ, если бы не хотел напуститься на бестию скамеечкой для обувания. Женский идеал немецкого народа не живёт в публичном доме услады. Какаду упал в яд. Синий всадник – это не красный велосипедист[64]. И я думал, что разлил бы это дело по бутылкам.
Вы посадили мне на кровать каракатицу. И корни её зубов подали мне на съедение. Я отведал валерьянки и протёр верхушку церковной башни наждачной бумагой. И я не знаю, принадлежу ли я к их верху или к их низу. Ибо событием здесь становится невероятное, но никогда – дозволенное.
Без преамбулы: с самого малолетства я дитя страсти. Мой венерический холм можно показать: там есть на что посмотреть. Четырнадцать дней я пролежал в соде. Зубы у безбожника растут долго.
Я мог бы декламировать исповедь и осенять крестным знамением. Кого бы это устроило? Я мог бы умастить свои кудри подсолнечным маслом и взять в руки арфу Давида. Кто от этого выиграет? Портретируя господ спекулянтов и колористов нового Иерусалима – что мне пользы от этого?
Сие есть прохождение торжественным маршем – одиннадцатое и последнее. Рыцарь из глянцевой бумаги устал радоваться жизни. Орга´н ослабил его отход. Химеры приведены в стойло, и церковный староста Ориген подставляет свою лысину вечерней заре. Вечным семенем награди нас, о Господи, дай нам хороший ликёр Cordial Medoc, и оркестр трижды поцелованных кальянов, умолкни на мгновение.
Benedicat te Tenderendam, dominus, et custodiat te ab omnibus insidis diaboli[65]. О, Хюльзенбек, Хюльзенбек, quelle fleur tenez-vous dans le bec?[66] Корни оплодотворяют друг друга в святилищах. Сыщики – наше украшение для шляп, и «гаджи бери бимба» мы совершаем в качестве молитвы на ночь.
Тендеренда, бьющий крестом[67] – вот как станут они называть меня. На Sedia gestatoria[68] они будут показывать мои мощи. Они будут окроплять меня святой водой. Полным монахом презервации и фильтрации от нечистот станут они называть меня, королём ослов и схизмаразматиком. In nomine patris et filii et spiritus sancti[69].
Счастье ещё, что троицыно настроение не портится слишком вопиющими непосвящёнными. Счастье, что я могу оставаться в хорошей форме. Будь у меня под рукой записная книжка или представься другая какая оказия, то я бы непременно записал то, что ещё придёт в голову. Ведь мне всё время что-нибудь приходит в голову. Это просто нашествие и обвал, который я хотел бы удержать своей слабенькой головкой.
XIV. Баубо сбуги нинга глоффа
Колдовская мантра. Она касается двух мистических существ Тендеренды – кошки и павлина. Двух высокомерных и скрытных созданий, стенальщицы и плакальщика среди животных. Рекомендуется произносить мантру мимоходом и не слишком долго на ней задерживаться. Она задумана лишь как род застёжки, соединяющей два последних текста.
Баубо сбуги нинга глоффа[70]
сиви фаффа
сбуги фаффа
олофа
фамамо
фауфо халья финь
сирги нинга банья сбуги
халья ханья голья биддим ма ма
пияупа
мьяма
павапа
баунго
сбуги
нинга
глофаллор
XV. Господин и госпожа Гольдкопф
Астральная сказка. Род небесной игры в куклы. Три части существенно различаются между собой. Первая: мистическое переживание супругов Гольдкопф. Белая лавина является к ним в гости, нарастающая чистота и светлость сопутствует им. Их дом стоит над пропастью и у сказочного луга, по которому шествует дерево символов. Это то самое древо познания, плодов которого отведали поэтические Адам и Ева. В образе животных выступают нежные аллегории. Сказочны нотные пюпитры[71]смеха, которые Тендеренда раздавал при жизни. Вторая часть – баллада Коко зелёному богу[72]. Это бог фантастов. От него приходит всё счастливое блаженство, пока он машет крыльями на воле. Но если его поймать, то он отомстит, заколдовав тех, кто попадётся ему под руку. Третья часть – эпилог супружеской пары Гольдкопф. Он отрясает с ног пыль своего времени и провозвещает конец безбожных и колдовства. В заключение, как водится, строфа излюбленного князя поэтов Иоганна фон Гёте.
Господин и госпожа Гольдкопф встречаются на синей стене. У господина Гольдкопфа из носа свисает «падающая звезда». У госпожи Голльдкопф на шляпе зелёная метёлочка из перьев. Господин Гольдкопф расшаркивается. У госпожи Голькопф рука как пятизубая вилка.
По лестнице поднимается лавина. Вплотную за ночью. Белая лавина по шаткой лестнице. Госпожа Гольдкопф кланяется. Господин Гольдкопф стучит себе по лбу пальцем. Из его головы вырывается белый фонтан. Такое не видано было ни в кои веки. Ни в кои веки.
Огненные и снежные петухи ужасно разлетаются из глубины. Охрипшие коровы прочищают друг другу носы. По смарагдовому лугу бродит дерево смыслов.
На смарагдовом лугу: содомыльный червь колеблется, взнузданный. Его всадник падает с него и раздаёт нотные пульты смеха. Он садится в качели утра-вечера, колышется, раскачивается и прыгает на тот свет.
Тут являются козёл с флейтой, козёл с пудрой и козёл с тюльпаном, вытянув шеи. Тут на заднем плане стоит вольер для птиц. В нём сидит петух кадудер и взбивает в пену звёзды.
Говорит господин Гольдкопф удивлённо: «Тюльпан – садовый цветок, красивый, но без запаха. На адской машине не сваришь кофе».