Говорит госпожа Гольдкопф: «In gremio matris sedet sapientia patris[73]. Так-то вот с тюльпаном. В земле у него луковица. Посему он луковое растение».
Говорит господин Гольдкопф: «Эпилептики падают здесь с деревьев. Голубой свист мощного сифона заманивает. Образ санта-сакральной Троицы пылает над деревом смыслов. Не удивляет ли вас, госпожа Гольдкопф, высокое ребячество всего происходящего?»
Говорит госпожа Гольдкопф: «О, Вы с Вашими штурмующими мир мыслями! Мы танцующие существа в торчащих головных уборах. Мы боремся за трезвость. Поистине тщетно. Кто о ком хоть что-то знает?»
И господин Гольдкопф: «Однако помните: Самбуко[74]? Пять домов на зелёной стене. Земля, на которой Вы тут стоите: треугольный осколок стекла в космосе. Коко, зелёный бог, заколдовал нас».
И госпожа Гольдкопф: «Коко – это наш сын? Почему Вы хотите играть мировую скорбь? Ваша дистанция и меланхолия, Ваш не по годам развитой ум и опыт: вы только подумайте! Уста, чело и глазные впадины засыпаны шафраном. Чего Вы стенаете?»
Строфа
Коко, зелёный бог, когда-то кружил на воле
Над базарной площадью в царстве Самбуко.
Тут его поймали и посадили за решётку из грубой проволоки.
И кормили его помадой и нижними юбками старых баб.
Он не отвечал на язвительные вопросы о его самочувствии.
Он больше не предсказывал судьбы ближнего и дальнего миров.
Печально и одиноко он сидел на своём деревянном колу.
Плоды его времени больше не развивались.
Не пронизывало больше мир фиолетовое биенье его крыл.
Лик его стал походить на сморщенную рожу старой госпожи Совы,
И он вёл абсолютно логичное существование, полное застоя.
Потрясённый ночью безумием, внушённым ему звёздами,
Он отомстил за себя, заколдовав тех, кто попался ему под руку.
Антистрофа
Взывающий к небу свет, озари его!
Солнце смерти, вспучь головы грязных людей бумбу, которые его поймали.
Играйте баллады на всех губных гармониках нового времени.
Готовьте для него умягчённые улицы, когда он вернётся.
Двенадцать знаков Зодиака пусть живут его славой.
Обербонзе можно в награду провести ночь у своей невестки.
Люди и звери сбросят одежду телес и страданий,
Когда он вернётся из плена кривоногих разбойников.
Его мать за него ушла на талоны на том и на этом свете.
Его отец взвешивал за него на ладони злые умы.
Он нас отверг и составил живые картины из наших мучений.
Он нас избавит от колдовства, которое держит нас в одержимости.
Госпожа Гольдкопф: «Да будет так».
Господин Гольдкопф: «Когда Метатрон[75] с топотом проскачет по небосводу».
Госпожа Гольдкопф: «Он схватит Землю за четыре конца и вытряхнет из неё безбожных».
Господин Гольдкопф: «Успокойтесь, мадам, если я могу просить об этом. Давайте сядем на цветного осла и не спеша поскачем вниз над пропастью».
Госпожа Гольдкопф: «Погодите момент, будьте так любезны. Чтобы я схватила щипцами для угля солнце, эту гнойную язву, и показала ему дорогу».
Chorus Seraphicus[76]
Всё полное, цельное здесь исполняется
В пляске смертельной[77] к сравненью стремится
Чему нет названия в мире – случается
Порочность лишь яркостью света лучится
ДополнениеМолящийся пёс[78]
«Это всё ничто, – сказала госпожа Музыкон. – А вот были ли вы в Теотокопули[79]? Видали ли молящегося пса?»
«Нет, – сказал Зиб, Лимонная голова, и, крякнув, ударил себя по животу, – мы там не были».
«Благодарите Бога», – сказала Музыкон и указала волшебной палочкой на картинку номер три.
Оттуда выступили сиамские близнецы, уселись на стул и взяли в руки полумесяц.
«Да вытяните же, ради Бога, у Изольды Курц[80] меч из меж-ножен, – вскричал Хитигульпа, человек-змея. – Это же ужасно! Ведь дама задохнётся!»
Было решено отправиться в Теотокопули. Музыкон поедала луну и туман. Её успокаивали наложением рук. Млеко-Млеко дала подоить свои белые красивые ладони.
«Шибко шанго, – сказал по дороге Зиб. – Слово было первым правительством[81]».
Он надеялся вызвать дебаты, но никто на это не поддался. Язык Хитигульпы превратился в лассо. Он гонял им вольно бегающих вокруг цирковых лошадок. Фридолин (которого вы ещё совсем не знаете, господа) отлавливал кого-нибудь из голубых волшебных драконов, которые роились над ними, и дивился их плохому стулу.
Вдали показались зубцы города. Северный свет новостройки. Корабли, навострившие уши. Вакуумная машина, связанная с гигантским колесом землечерпалки, отсасывала дух из города. Здесь собралось много народу. Шлюхи казали спектакль и должны были платить таможенную пошлину за своё сало. Люди с флейтами в петлице. На голубых парашютах спускалось всё больше народу. Тут можно было снова по-настоящему разглядеть, как благороден наш кайзер! Шутовской народец раскрыл свои балаганы и в красных рубахах расхаживал вокруг. Среди них цензор. Который вымарывал красным карандашом руки и ноги, если они казались ему лишними.
«Дамы и господа! – заговорил конкистадор. – А теперь мы вам покажем славного мастера Ганса Шютца, который будет иметь честь преподнести вам на тряском бархате семь новоизобретённых английских поз. А также наш искусный эквилибрист на натянутом канате явит вам большую пирамиду, а мадмуазель на чучеле телёнка внушит двум курьёзным любовникам искать лучшей доли между небом и землёй. А также наш искусный эквилибрист проявит себя тем, что, бия в кастаньеты, в темпе музыки протянет наших барышень в чашечке весов через чур. А в заключение наша сицилийская морская корова продудит в рог раковины сталактитовый грот чужбины».
Но тут вдруг поднялся великий шум: как вскочит через открытые ворота, выпучив глаза, кайзер Вильгельм II в качестве апокалиптического горе-всадника по ямам и колдобинам[82]. Выбежали люди с драконами на знамёнах. Прозвучала осанна. Священники покидали свои сутаны в малинник. Вот так и оказываешься в резиденции молящегося пса.
Неслыханный случай. Тут адвокат Штангельмайер засунул зубную щётку в зад и усвистал по воздуху. Писателя Клабунда[83] продырявило дыроколом. Эмми Хеннингс сняла шапочку и показывает золотых жуков в своей черепной коробке. Да и господь Бог тут же. Он носит голубую матроску с кружевным воротником и слывёт модернистом. Уличные фасады обвешаны большими барабанами. Oh mesdames, si vous connaisserez la trichine irreparable dans ma pauvre е´paule![84] Все господа парят в воздухе. В небесах стоит звон. Взмывает триколор, взмывает триколор, смеётся и поёт!
И снова натянули канат. В куске турецкого мёда по улице несли Карузо[85]. Дамы в красных кричащих нарядах преследовали его. Крысиная морда выглядывала из балконного окна.
О вечная мука преступно избалованных слуховых нервов! Почему до сих пор не конфисковали чёрта и фантазию? Палисады покрыты японским лаком. Колыхание чёрных знамён с черепом и костями. Совсем маленький мужчина крепко держит Буцефала за кольцо в ноздре. Между евнухами разразилась склока. Они бьют друг друга по голове коричными трубками. В промежутках слышен отрывистый лай: «Хт ргт, Хт ргт» – молящийся пёс.
Мы приветствуем его, растянув щёки, пустив бушевать на верёвочке даму-великаншу, которая находится при нас. Он сидит на изолированном стуле из красного дерева, носит драку и усы из фиалок и незабудок. Полное гнездо вшей радостно поёт в его левом глазу. Мы низко кланяемся.
«Ваше высочество, – начинаю я, – вы круты». Он кивает.
«Вы джентльмен». Он кивает.
«Вы далай-лама христианского мира». Он кивает и подзывает министра с орденом рекламы.
«Вы пугало небесное» (хт ргт, говорит он министру).
«Ваши лапы молитвенно сложены днём и ночью» (хт ргт, говорит он министру).
«Ваш ватерклозет называется Татрафюред[86]» (хт ргт, говорит он и откладывает в сторону тряпку).
«Вы красите вашу бороду хной, чернильными орешками и цикорием» (хем хем, говорит он).
«У вас язык из эбонита, и кормитесь вы человечьим мясом». «Подайте в отставку! Велите опровергнуть вступление войск! Отрекитесь от вашей лесбийской любви к природе! Не будьте вы беллетристом! Заклинаю вас!»
Голос мой пресекается, и я подаю знак стоящему позади меня гимнастическому союзу:
«Поднимайте и опускайте, поднимайте и опускайте,
Пока лебедь не повиснет на виселице» (что и было тотчас проделано).
Но тут произошло нечто совершенно неожиданное. Молящийся пёс в экстазе молитвенно сложил свои лапы, подступил к самой рампе и высунул язык, будто хотел получить облатку причастия. Он запрокинул голову. И его механизм хрустнул. Он закрыл глаза и испустил дух.
ПриложениеХанс Рихтер. Абстрактная поэзия
Одной из кульминаций тех ранних мероприятий был вечер 25 июня 1917 в нашей «Дада-галерее на Банхофштрассе» (которая на самом деле находилась на Тифенхёфе – одной из незначительных боковых улочек). Кульминацией это было потому, что вечер предложил нам форму искусства, в которой Балль довёл свои разборки с языком до последней крайности. Тем самым он сделал шаг, который повлёк за собой значительные последствия в литературе, дожившие и до наших дней.