Затем он глубокомысленно заметил:
– Вы должны чувствовать себя здорово усталым.
– Нет, – сказал я. – Не усталым. Но я скажу вам, капитан Джайлс, как я себя чувствую. Я себя чувствую старым. И, должно быть, я стар. Все вы на берегу кажетесь мне кучкой ветреных юнцов, никогда не знавших, что такое забота.
Он не улыбнулся. У него был нестерпимо примерный вид.
– Это пройдет, – объявил он. – Но вы кажетесь старше, – это факт.
– Ага! – сказал я.
– Нет! Нет! Правда в том, что в жизни не следует придавать слишком большое значение ни дурному, ни хорошему.
– Жить с прохладцей, – насмешливо пробормотал я. – Не всякий на это способен.
– Ну, вы скоро будете довольны, если сможете двигаться хотя бы с прохладцей, – отпарировал он со своим застенчиво добродетельным видом. – И еще одно: человек должен бороться с невезением, со своими ошибками, со своей совестью и всякой такой штукой. Да что там – с чем же еще бороться?
Я молчал. Не знаю, что он прочел на моем лице, но он вдруг спросил:
– Что это – уж не Из трусливых ли вы?
– Один бог знает, капитан Джайлс, – был мой искренний ответ.
– Это неважно, – спокойно сказал он. – Вы скоро научитесь, как не быть трусливым. Человек должен учиться всему – а этого многие из юнцов даже не понимают.
– Ну, я уже не юнец.
– Да, – согласился он. – Вы скоро уезжаете?
– Я сейчас возвращаюсь на судно, – сказал я. – Я выберу один из якорей и подтянусь на втором на полкабельтова, как только мой новый экипаж явится на судно, а завтра на рассвете отплыву.
– Ага, – одобрительно буркнул капитан Джайлс. – Так оно и следует. Из вас выйдет толк.
– А вы что думали? Что я буду неделю отдыхать на берегу? – сказал я, раздраженный его тоном. – Я не могу отдыхать, пока мы не выйдем в Индийский океан, да и тогда мне будет не до отдыха.
Он хмуро, точно преобразившись, пыхтел сигарой.
– Да. К этому все сводится, – задумчиво сказал он.
Точно тяжелая завеса поднялась, открыв совсем неожиданного капитана Джайлса. Но только на миг, ровно настолько, чтобы он успел прибавить:
– Да, мало, мало отдыха в жизни для всех. Лучше не думать об этом.
Мы встали, вышли из отеля и расстались на улице с горячим рукопожатием как раз в ту минуту, когда он, впервые за все наше знакомство, начал интересовать меня.
Первое, что я увидел, вернувшись на судно, был Рэнсом, сидевший на шканцах, на своем аккуратно увязанном сундуке.
Я сделал ему знак следовать за мной в салон, где я сел и написал ему рекомендательное письмо к одному моему знакомому на берегу.
Окончив, я подвинул к нему письмо через стол.
– Оно может вам пригодиться, когда вы выйдете из больницы.
Он взял его и положил в карман. Глаза его смотрели куда-то в сторону в пространство. Лицо выражало тревогу.
– Как вы себя чувствуете теперь? – спросил я.
– Сейчас ничего, сэр, – сдержанно ответил он. – Но я боюсь, что вот-вот начнется… – На губах его опять мелькнула грустная улыбка. – Я… я ужасно боюсь за свое сердце, сэр.
Я подошел к нему, протягивая руку. В его не глядевших на меня глазах было напряженное выражение.
Он походил на человека, который прислушивается к предостерегающему зову.
– Вы не хотите пожать мне руку, Рэнсом? – мягко сказал я.
Он издал восклицание, густо покраснел, сильно встряхнул мою руку – и в следующий миг, оставшись один в каюте, я услышал, как он осторожно поднимается по трапу, ступенька за ступенькой, смертельно боясь разгневать нашего общего врага, которого он жестокой судьбой был обречен сознательно носить в своей верной груди.