– О, дьявол… – прохрипел я, и меня снова согнуло.
– Кто же вас так, милорд, – фальшиво переживал лекарь.
Когда я распрямился, зрение снова вернулось. По правую руку стояло ростовое зеркало. Солнечный блик, игравший в левом верхнем углу, резал глаза. Мою голову повернули в сторону, и я взвыл.
– Ну-ну, обождите…
Зеркало отражало пыльную крохотную комнату и двух человек. Один, что постарше, отошел в сторону, и я увидел третьего. Уставившись на свое отражение, я то ли закашлялся, то ли посмеялся. Вытер глаз, заслезившийся от боли.
Рассеченная бровь, разбитый нос, губы – все в крови и ссадинах, будто моим лицом подметали щебень.
– У меня свадьба, – я задрал голову, стараясь забыть образ в зеркале, – знаете? Послезавтра…
Нет, все-таки это было смешно. Я посмеялся, прикоснулся к разбитым губам и взвыл. А затем снова согнулся от смеха. Боли. Смеха?..
– По голове хорошенько дали, да? – засуетился лекарь. Зазвенели монеты. Кажется, одну гвардеец припрятал себе. – Оно и видно. Ничего, ничего, – бормотал он и проходил то слева, то справа. Суетился. Сполоснул руки, судя по звуку. – Сейчас все исправим.
Что-то снова зазвенело. Графин? Железо? К моему лицу поднесли кружку.
– Выпейте. Все-все.
О запахе пойла я мог лишь догадываться, но вкус точно был мерзейшим. Возможно, таким пойлом угощали куртизанки, чтобы обчистить карманы до дна. От первых глотков голова закружилась еще больше.
– До дна, вот так. Ага, – издевался лекарь.
Я не морщился лишь по одной причине – от каждого движения становилось больнее.
– Обождем, торопиться тут не надо. – Лекарь все продолжал что-то говорить. Я не слушал.
«Все кончено», – думал я, разглядывая потолок. Жанетта Малор не станет иметь никаких дел с уродом. Сколько шрамов останется? Буду ли я теперь как оторва Руш? Даже перед смертью Вард отнял у меня последнее – остатки хоть какой-то красоты…
– Кусайте, – мне протянули деревяшку, обмотанную в обрывок застиранной ткани.
– О, дьявол… – только и успел прогнусавить я. На вкус тряпка была даже хуже пойла.
«Казалось, только дела мои пошли на лад – и все снова загублено, потеряно».
– Придержите-ка… вот тут. Так надо! Не плачьте, господин. Станет как было. Как новенький будете!
А потом теплые руки легли мне на лицо, пальцы обхватили нос, что-то хрустнуло и все остальное стало совершенно не важно.
VI. Судьба каждого пса
Ветеран, хирург, могильщик.
Удивительно, сколь многое может уместиться в одном человеке. Гант, отслуживший три года под флагом второго Восхода, пресытился капральским плащом и взялся за лопату. Должно быть, и мертвецы вконец утомили его. Так, по словам Джереми, Гант взялся за врачевание.
Если кому и понадобился бы в Волоке человек, в равной степени разбиравшийся в том, как убивать, как лечить и что делать с телами, следовало искать Ганта.
Так я и оказалась здесь, в холодном подвале с запахом жженых трав и дешевого масла.
– Миледи…
Судя по осанке и цвету кожи, Ганту бы самому не помешало поврачеваться.
Он запустил меня в отдельную комнату. По пути оглянулся по сторонам так, словно боялся, что нас услышат. Затем поманил меня к углу, в котором явно когда-то держали ведро с потрохами. И уже там так долго мялся и бледнел, словно трусил, что и я его услышу.
– Видите ли, миледи. Так выходит, что госпожа Льен ударила саму себя.
Побелевшая старуха лежала на невысоком столе, прикрытая тонкой простыней. Ее мнение было бы бесценно, прозвучи оно сейчас в подвале. Полагаю, она бы рассмеялась над такой дерзостью. Но старуха уже день как была мертвее некуда.
– Собственным же стилетом, – покивал сам себе Гант, ничего не стесняясь. Впрочем, разве стеснение ведомо могильщикам? Ветеранам, врачевателям…
В гулком помещении мой смех прозвучал как хриплый лай.
– Я платила за то, чтобы мне нашли убийцу. – Я хотела присесть, но поморщилась – все поверхности были заняты грязными инструментами или покойниками.
Гант приосанился, его тусклые, глубоко запавшие глаза смотрели с вызовом.
– И я поклялся, что не скажу ни слова лжи!
Я отвернулась в поисках стульев. Запачканное лицо могильщика тут же вновь возникло передо мной:
– …что расскажу вам все, что ведомо мне самому! – упорствовал он. Он подбежал к старухе и сдернул простыню с подбородка, опустил ниже, оголив черный прокол на шее. – Глядите!
Быть может, я не была хороша в колотых ранах, убийствах и прочих увечьях, но кое в чем я разбиралась отменно. Когда мне лгали.
– Слабый укол, – Гант вытащил стилет и приложил его к окоченевшему горлу. – Не зашел и на треть клинка!
Я бросила короткий взгляд на старуху и поморщилась. Потолки в подвалах куда милее того, что обычно прячут могильщики под простынями. По старым балкам ползла жирная муха. Ползла прямо в паутину.
– А вот… – голос Ганта переместился правее. Я опустила взгляд: хирург уже оголил дородного воснийца, почти примерзшего к столу. – Горшечник с Малой улицы, повздорил с кожевниками, у них давняя вражда, коли вам угодно знать. – Я подошла ближе и сделала вид, что полежавшие мертвецы для меня дело столь же привычное, как и ссуды. Гант, по счастью, ничего не замечал. Его глаза горели: – Это, миледи, удары взрослого мужчины. Если быть точным, принадлежат брату покойного, его на неделе будут вешать до службы, в третьем часу. Хорошо ли видно? Тут, я готов побожиться, били походным ножом с чуть затупленной кромкой…
Откуда-то в руке могильщика появился клинок. Осторожно, словно он кормил дикого медведя с ложки, Гант опустил щербатый нож в разверстую рану. Таких ран на подмерзшем теле можно было насчитать целую дюжину.
– Заметьте, как отличаются удары, нанесенные спереди, лицом к лицу! – азарт в глазах могильщика пугал не меньше, чем помутневшая радужка покойного. – Все удары, как видите, примерно одной глубины. – Нож повторил свое преступление, трижды погрузившись в черные полости. На четвертый – не дошел до рукояти. – Только не здесь, миледи: косточка.
Сине-серая кожа с желтыми пятнами, местами будто прожженная углем. В голове плескался туман. Выныривая из него, я еле ухватывала слова Ганта.
– Бакалейщик Бенут, – простыня оголила затвердевшее тело, – заколот у церкви милосерднейшей из матерей…
Я прикрыла нос ладонью.
– Два удара в селезенку и один – в печень, если быть точным.
На мой взгляд, все порезы и уколы выглядели неотличимо друг от друга.
– С ненавистью, миледи, – Гант погрузил тонкие щипцы в рану и положил большой палец у края. Затем извлек клинок наружу и поднес его ко мне так близко, что я перестала дышать. – Колотые раны – главная причина гибели в Волоке.
Я перевела взгляд на дальних мертвецов, уложенных на одном столе. Гант привлек мое внимание:
– Это близнецы, миледи. Не наш с вами случай. Мороз.
Сам он уже в волнении ходил возле старухи.
– Мы видели глубокие раны, нанесенные сильной рукой. – Он полуприкрыл глаза, точно смаковал посмертие. – Но здесь иная картина. Не столь глубоко, без должной точности, словно били вслепую. И, я бы сказал, с безразличием. – Гант без сочувствия обернулся к тому, что осталось от старухи Льен. – При таком порезе, миледи, осмелюсь заявить…
Тем не менее он колебался. Поймал мой взгляд и будто считал то, как мало во мне осталось терпения. Я неспешно приближалась к могильщику, стараясь не коснуться ничего, что лежало на столах.
– …осмелюсь, э-э… При таком порезе еще оставалось время. Кровь можно было остановить при помощи тряпицы. Замедлить ее ход.
Я вскинула бровь и обошла тело старухи.
– Позвать на помощь, если вам угодно. – Гант сдернул часть простыни, обнажив белые старушечьи руки. – Если бы вашу подопечную не удерживали. Или бы она уже была мертва, что исключено, насколько я могу судить…
Старуха была еще теплой, когда мы поднялись.
– Знаете ли, старушечье тело сохраняет любые отпечатки, слабая кожа, хрупкая кость…
Простыня слетела с щиколоток Льен, крючковатые пальцы Ганта указали на отметины у стоп.
– Как видно, пока ее погружали в телегу, миледи, эти следы остались.
Горец сказал, что Льен не сопротивлялась. Что ж, хоть в чем-то два пса смогли договориться, не встречая друг друга.
Все остальное, впрочем, не вызывало ни малейшего доверия.
– А ведь я смеялась, когда мне сказали, что в спальню средь бела дня проник убийца и ушел незамеченным. Могу похвалить тебя. – Я изучила его взглядом: этот дурень просиял. – Легкая победа: такое объяснение никуда не годится. Это худшее, что мне довелось услышать!
Он поднял руки и попробовал возразить, но я повысила голос:
– Существует десяток способов свести счеты с жизнью. Без боли и лишнего шума! Корень заморки, отвар Бунье, петля, наконец! Ты хочешь сказать, – я сделала шаг в сторону, и Гант попятился, – что человек в здравом уме способен порезать себе горло и простоять в комнате, не проронив ни звука, пока жизнь не покинет его?!
Нет, такой взгляд мало кому понравится: уверенный, прямой, будто бы честный.
– Я хочу сказать только одно, миледи, – набрался он храбрости, – что удар был нанесен усилиями покойной, да сохранят боги ее душу…
Мы кругом обошли старуху Льен – единственную преграду между мной и могильщиком.
– А остальное мне неведомо! – осторожничал он, укрываясь за другой стороной стола.
Мне захотелось показать, с какой силой разгневанная женщина может всадить тупой походный нож в человека. К тому же он лежал совсем неподалеку – на углу. Пальцы нащупали рукоять.
С дальнего угла послышались шаги с отзвуком металла.
– Я же сказала не беспокоить нас!
Бряц-бряц. Потерянный и виноватый, возле тела бакалейщика появился Джереми.
– Миледи, – склонил голову пес, – господин Коул просил передать вам, что…
Так скоро? Сегодня? Через час?..
Что-то теплое и давно забытое всколыхнулось в груди. Я бросила нож в сторону могильщика и уже направилась к лестнице.