– На площади лежит тело. – Моя так и не случившаяся жена не поздоровалась.
Почему-то я задержал дыхание. Голова пошла кругом. Графиня хлопнула ладонями трижды, и кабинет стал просторнее. Остались трое: Жанетта, ее телохранитель и то, что осталось от меня, первого мечника.
– Миледи, чтоб вы знали, этот преступник… – крикнул кто-то за дверями, и началась толкотня.
Может, подоспел Лавель, командир гвардии? Не ясно, хотели ли за меня вступиться или оклеветать.
– Пойдите прочь, – поморщилась Малор.
Его прогнали, точно теленка, вставшего на обозном пути. Нет, до чего же страшны женщины Воснии…
Дверь с силой захлопнули. Что меня теперь ждет? Повешение? Кинжал в спину? Или графиня побрезгует марать руки, оставив меня побираться на улицах Оксола до самой весны?
– Я думала, подарок к свадьбе будет… – Малор неспешно прошагала в середину комнаты. Я подумал, что она даже прихрамывает с завидным величием. – Менее дерзким.
«Всему конец», – говорила тревожная полоса между ее бровями. Я отвернулся и вдохнул ртом. Устроиться помощником Рута, заработать на петлю? Не для того я учился у Саманьи, не для того пережил гиблое всхолмье, Эйва Теннета и гребаного Варда. Я повернул голову к графине.
Она нависла надо мной, точно скорбный лик Матери в часовнях. А потом наклонилась, с ловкостью шулера вытащила белоснежный носовой платок и очень бережно вытерла им мою щеку.
Я еле сдержал счастливую улыбку и постарался не гнусавить.
– Это товлько начало, – пообещал я. – Бсе самое интересное впереди…
Уголок ее губ едва шевельнулся.
– Кто это сделал с моим будущим мужем? – спросила она так нежно, что мороз прошел по коже.
– Моя бина.
Она поправила прядь у небольшого, аккуратного уха, оттянутого весом золота.
– Вина? Как по мне, без серьезной причины люди не режут друг друга даже по ночам, без лишних глаз.
Она расправила платок, нашла чистый уголок и снова коснулась моего лица.
– Долги? – от Малор, казалось, невозможно что-либо скрыть.
– Не собсем. В Криге… – я начал и осекся. – Была дурная история, я… Но вообще, дело не б этом, а…
– То есть не долги? – Малор держала грязно-бордовый платок в руках и никаким образом не выказала отвращения.
Телохранитель за ее спиной сделался мрачнее тучи.
– Довги остались в Волоке, – я пощупал щеку. Начала опухать. Дьявол, ну и красавцем же я буду завтра! – Но с Бвардом это никак не связано…
Малор подняла бровь. Правда, которая звучит хуже лжи. Нет, какую же чушь я несу! Точно потерял последний ум.
– Это запфутанная история, – сознался я, стараясь не гнусавить.
Платок снова осторожно коснулся щеки, а я чуть повернул голову, чтобы встретиться с Малор взглядом.
– Я никуда не спешу, – едва шевельнулся уголок ее тонких губ.
А на лице все еще не появилось отвращение, хоть побитый человек не выглядит хорошо даже издалека, не то что вблизи.
– Очень довгая и запутанная. Но, если бвы готобы ее услышать… – я запрокинул голову и шмыгнул носом.
Она поднялась с аристократическим изяществом, повернулась ко мне спиной, и казалось, вот-вот хлопнет дверью и отправится прочь. Но ее шаги стихли через миг, загремела глиняная посуда, и чавкнула пробка в сосуде.
– Готова.
Я колебался. Малор заглянула мне в глаза, обернувшись через плечо.
– Вы полагаете, что я отвернусь от вас, не так ли?
Я силился понять, принесла ли она сосуд с собой и прятала ли, как платок до того. Или украла его у лекаря при всех свидетелях. Я не был уверен, нужно ли опасаться моей жены еще больше, чем я уже опасался.
– Убийство на глазах у всего Оксола. Скандал. Немыслимая жестокость. Кто он – этот несчастный мертвец – и почему мой будущий муж ничего не сказал об этом деле?
Телохранитель откашлялся в кулак, я опустил глаза.
– Видно, я права.
Бесцеремонно распахнув сервант лекаря, Малор извлекла оттуда кубок. Плеснула в него немного выпивки, слила осадок на пол, а потом наполнила кубок доверху и пригубила настойку.
– Отец трех детей? Верный муж, порядочный работник, чей-то наемник? – она чуть обнажила зубы.
– Радбойник из Крига, – поморщился я.
Три шага, и мы снова оказались рядом.
– Никакой разницы. Будь он порядочным человеком – дело бы не изменилось.
Я с неверием посмотрел на нее снизу вверх.
– Ведь с завтрашнего дня мы семья, не так ли? – Малор выпила из кубка и протянула его мне. – Рассказывайте. Не думаю, что ваша беда подождет до венчания.
Новенький прируб вырастал на глазах: крепкая, еще светлая древесина. Массивные бревна на столь же массивных сваях. Работники Горна пропотели насквозь. Удивительное дело, сколь огромные вещи способен нести крохотный человек. Сколь великие вещи он способен создать, если им правит верная идея.
– Во имя твое, милосерднейшая из матерей, – я помазал лоб пальцами.
За все дары, что пожаловали мне от того дня, как сирота Ольгерд сделался хорошим человеком, – наконец-то я стал выплачивать свой долг. Принес свет в самые темные уголки болот.
Прируб обещал все и сразу. Трапезную для светлых праздников межсезонья. Кельи для помощников, Хина, и всех, кто попал в глубокую нужду. И главное – высокую печь, у которой всегда будет тепло и светло.
А может, по весне стоит разбить небольшой сад кругом? Чтобы самое черствое сердце растаяло в восхищении перед ликом Ее, отраженном в цветущих ветвях. Соорудить навес со скамьями от всякой непогоды? Ах, где бы еще сыскать несколько славных певцов, дабы восхваляли имя Ее… Эти пропойцы из корчмы поют сплошную брань!
– Милсдарь, вам письмо, – окликнули меня со спины.
– Какой же я милсдарь, – я почесал затылок и растерянно улыбнулся, – всего лишь скромный слуга милосердной Матери…
– Да-да, как угодно, – мальчишка протянул мне сверток, запачканный в уголке. – Извольте звинять.
Я развернул пергамент дрожащими руками. Поддел ногтем печать настоятеля храма Квинты. Маленькие сапоги зашлепали по лужам прочь.
– Одного милсдарем зови, другому – то, потом третье, – ворчал посыльный, полагая, что его не услышат из-за стука молотков по дереву.
Ветер трепал лист бумаги, на котором вывели всего три строчки. Я вытер левый глаз, но слеза побежала по щеке вниз, к шее.
– Моему дорогому помощнику, Ольгерду, – прошептал я. Святой отец Мафони унаследовал храм? Я поднял сверток выше лица, чтобы поймать тусклый луч солнца. Два раза прочитал последние строки. Повторил их одними губами.
«Поведайте мне все о вашем успехе. И продолжайте работу. Полагаюсь на вас».
Мог ли этот день стать лучше? Разве что появись передо мной милосердная Мать и повтори она те же слова… Дрожащими руками я свернул письмо и спрятал его под рубахой у груди. Потом подтянул пояс чуть выше, чтобы хрупкая бумага не выпала в дороге…
Единственная голубятня в Горне почти разваливалась. Подумать только – всего несколько месяцев назад в столь же плачевном состоянии была и обитель светлейшей Матери.
– Тук-тук! – я вежливо постучался в дверь костяшками двух пальцев: привешенную колотушку давно сорвали.
Никто не отвечал, кроме голубей. Я с кряхтением поднялся наверх – в голубятне всего один работник, и тот, должно быть, смотрит за птицами в данный час. На чердаке стояла суета – ворковали, хлопали крыльями, перепрыгивали с насестов на жерди и обратно. Пахнуло не только застарелым пометом и отсыревшим зерном.
– Он отлучился, кхе-хе… – проскрипел Смердяк. Провидец стоял в углу и рассматривал трех серых голубок в одной клети.
– Добрый день, э-э… Какая неожиданная встреча! – прогнусавил я, стараясь не дышать.
Смердяк едва улыбнулся. Должно быть, провидцам неведома неожиданность в любом из ее видов.
– Вы хотели, кхе, отправить письмо, мой друг.
Есть ли толк спорить с провидцем? Я кивнул.
– У меня к вам, кх, просьба.
– Да? О-о! Что угодно для моего хорошего друга! – Я подошел к столу.
Смердяк неуклюже последовал за мной, натыкаясь на клетки, тревожа и без того неспокойных птиц.
– Я бы не хотел, чтобы вы говорили о нашей дружбе, кхе-хе. Особенно на бумаге.
Улыбка моя ослабла, я расчистил скамью, положил серебряки за услугу на столешницу и осторожно достал чистый лист. Неужто дружба с Ольгердом – повод для стыда?
– Что вы, раз уж сама Милосердная мать свела нас и одарила своей милостью, как я могу солгать преподобному отцу Мафони… Настоятелю Мафони! – исправился я.
Смердяк смотрел на меня неотрывно, и я поежился. Можно ли солгать провидцу?
Но он переменился в лице: появилась дружелюбная, почти смеющаяся улыбка.
– Вспомните, кхе, как сами вы сомневались, не верили. Как могли отказаться от моего совета и поставить под удар дело великой Матери?
Мои глаза заслезились не только от смрада.
– Вы считаете, что отец Мафони по незнанию навредит нашей миссии в Горне?.. Разве же такое…
– Что скажет он, услышав о чуде? Кех-хе. Усомнится ли в вас, отзовет ли? Видел я…
Сердце пропустило удар. Никогда бы святой отец Мафони не поверил письму, в котором от лица его верного ученика, Ольгерда, говорилось бы о чудесах.
Перо зависло над бумагой, чернильная капля разбилась об уголок.
– Ох… – я тут же принялся вытирать столешницу. – Но солгать?.. Праведно ли…
Смердяк прижал руку под мышкой и покачал головой:
– Настанет время для признаний, друг мой. Молчание, кхе-хе, порой сдвигает горы…
Я колебался.
– Разве же дело великой Матери не превыше всего? Разве же друг мой Ольгерд не заслуживал небольшого чуда, ке-хе?
Мы оба знали правду, и все же теплота разлилась в моей груди. Я поджал губы и кивнул. Перо вывело неровное имя моего наставника, названного отца.
– И, э-э, если позволите… – я задержал дыхание. – У меня к вам тоже небольшая просьба.
Смердяк неотрывно смотрел на меня, так и не присев за время беседы.
– Вы не могли бы, э-э, посетить… – мои уши запылали от стыда, – … мыльню? Видите ли, ваши одежды…