– Так точно, – выкрикнул тот негодяй.
– И, стало быть, кой-чего нам задолжали, коли хотите остаться вдолгую, да?
Я сглотнул. Почти проблеял:
– Что же, вы верите во всякого бога, который принесет пользу?..
Глаза смотрителя распахнулись в искреннем непонимании.
– Вам как обриться надо, вы в цирюльню к лучшему ходите?
– Но богиня – не цирюльник…
– Все боги услужливы, такова их природа, да? Боги не дураки, им полезными быть надо. Занимаются провидением, сподвигают, покровительствуют, отгоняют плохие сны, приводят здоровых шлюх и все такое прочее. Чем не услуга? – он помахал рукой, будто брезгливо стряхнул что-то с пальцев после моей одежды. – А коли не работает один божок, от рук отбился, так чего с ним цацкаться? Пусть о нем забывают. Должно быть, у вас там, в Квинте-то, одна цирюльня на все дома.
Я чуть не подавился. Закашлялся, постучал себя кулаком по груди.
– Ох-х…
– Один божок – это, вы не поймите превратно, отче!.. Как сказать. Ненадежная штучка, так?
Я часто заморгал и попытался подняться с места. Крепкая рука смотрителя усадила меня обратно.
– Вы с нами уж почти год, а все никак не поймете. Наш люд, люд свободный, очень избирателен. Нехватки в покровителях не испытывали ни в какой годок: хочешь – в одну когорту иди, хочешь – в племя у топей, хочешь – молись Грынну Беспалому, хошь – поклоняйся Варуме Трезубке, а коли приспичит – всем и сразу. Так, того и гляди, вернее ответят тебе милостью.
– Это же… святотатство? – неуверенно сказал я, поглядывая на широкий походный нож на чужом поясе. – Предательство? Измена?..
Белен улыбнулся и широким шагом стал наворачивать медленные, издевательские круги, точно задумал сплясать. Я почти взмолился, взывая к разуму:
– И вы просите милости у милосерднейшей из Матерей, у нее на глазах предлагая верность прочим?..
Грязные люди засмеялись. Смотритель выждал и заговорил.
– А вы пораскиньте мозгами, отче. Была у меня первая женка, всем люба. Два года мы вместе, а потом глянь – подхватил какую заразу, до конца оттепели врачеваться ходил, ну! Вы слушайте дальше. Вторая жена – никому не люба, вместе уж с ней кое-как, зато моя – думал! Всю плешь мне проела, раскабанела, отче, кровати поперек ломала. Сам я и убежал…
– Пресвятая Мать, – начал я, но смотритель поднял руку так резко, что я попятился.
– Первый сын мне по гроб жизни должон – и наследовать, и в хозяйстве держать, так помер! Эка невидаль! Вы дальше слушайте: дочура моя сосваталась кому-то в когорте, третий год уж не знаю, жива она или нет. Вот вам, отче, и вся верность, вся долговечность.
– Н-но…
– Так что вы уж подумайте, отче. Вы нас в обиде не оставляйте, и мы с вами сладим, да? Часовенка будет крепко стоять.
– Долго-долго, – добавил негодяй за его спиной.
– Вы уж поторопитесь с провидением вашим. Денек потерпит, а там уж…
Он по-хозяйски похлопал меня по плечу, и я стиснутым голосом сказал:
– Посмотрю, э-э… что возможно будет…
– Спасибо, святой отче! Я сразу Устью говорил, то бишь сотнику ихнему: хорошие у нас гости в Горне. Другие не задерживаются.
«Устью?»
Это слово и этот взгляд не могли предвещать ничего хорошего. Когда сапоги смотрителя перестали греметь по полу, я выдохнул и проглотил ком в горле. Покосился на лик Матери.
Угрозы, подкуп, шантаж, никакой верности. Выходит, и в светлую Мать горожане веруют, потому что выгода им нужна? А как поманят их чем, сразу обратно переметнутся, к греху и разгильдяйству?
Я положил руку на сердце. Шмыгнул носом.
– Я этого так не оставлю, – прошептал. И поклонился перед Матерью так низко, как позволяла больная спина. Потом еще подумал и опустился на колени. – Прости меня, милосердная Мать, что прошу так часто… да не за себя, а других ради…
Сквозняк от открытых дверей похолодил колени с поясницей.
– Ну что еще, во имя всего святого?! Неужто не видно, что закры… ах, это вы…
Ветер принес запах Смердяка. Он расшаркался, оставив грязь за порогом, и заскрипел:
– Видел я, хекх, смотрителю разонравилась наша часовня…
Я поднялся с карачек и схватился за сердце:
– В грядущем?!
Смердяк поднял брови, и белесые глаза показались еще более слепыми.
– Нет, кхе-хе, друг мой. Только что он выскочил из дверей, дикий, полон злобы…
Я с грустью кивнул.
– Тени сгущаются. Не успела община закрепиться, как нас лишают самого главного – сердца, обители милосерднейшей из матерей! Горе мне!
Я рухнул на скамью, схватился руками за голову. Крякнул от досады и снял чепец, представив безобразную плешь во всеобщее обозрение.
– Хм-м. Кхе-кхем.
– Что же мне… нам делать?
Смердяк поправил чашу для подаяний – выходит, те негодяи все-таки присвоили себе часть прибытка со вчерашней службы. Я сжал чепец и вытер им лоб.
– С каждым, хекх, можно договориться. Каждый в своей нужде, друг мой…
– Я не пойду на поводу у мерзавцев! Повешения им подавай, вы слышали? На что нам суды, скажите? Просить у милосерднейшей Матери о такой низости!
– О, помню я врем-кхена, когда у церквей собирали костры…
Я отмахнулся:
– С тех пор как прислужников тени не осталось, не сложили ни одного костра. Уж больше века церковь Матери… ах, что уж говорить, вам и так все ведомо! – я нахлобучил чепец на макушку и пригладил его пальцами. – Но провидение! Теперь для них дары всеблагой Матери – не более чем забава! Привычное дело! Долг!
Я вскочил, обошел три скамьи и снова сел, схватившись за ноющую поясницу:
– Они требуют, клянчат, а теперь и грозятся! Я учил их сердечности, покаянию, доброте. И вот что из этого…
Смердяк протяжно закашлялся. А может, то был смех…
– Вы продаете им совесть, мой друг, кхе-хе. Но какое благо принесет человеку эта пустая издевка, кнут, которым вы предлагаете им высечь самих себя?
Он подошел ко мне ближе, все так же держа ладонь под мышкой. Я почти привык разговаривать с провидцем, не вдыхая носом.
– Как же иначе? Грешен человек, заблуждается всякое Ее дитя. Наставлять его, и…
– Дары Ее, – Смердяк поднял указательный палец, сведенный судорогой. – Оттого и послушны дети. Кхе. Покровительство Ее. – Он криво улыбнулся. – Ее сила.
– Дары?..
Я сглотнул.
«Не возжелай ничего от матери, и да воздастся тебе за покаяние и усердие».
– Седьмая страница, пятая строка. Обещания даров. – Я распахнул глаза. Стяжательство, алчность, грех. Соблазн. Выходит, и я?..
Смердяк закашлялся, или, быть может, посмеялся.
– Скажите, друг мой, коли тень поборет тени, станет ли она светом?..
– Что?..
Он сделал пять медленных шагов к алтарю, и я смог вдохнуть, отвернувшись.
– Только на болотах помнят, кем была Мать двойного солнца, кхе. Почему она скорбит, скажете вы?
Я ответил с непростительным запозданием, все еще ошеломленный:
– За судьбы своих детей в Воснии… и Эритании! – поправился я. – Всех детей…
– О, кхе-хе, такая скорбь, скажу я, удивительная штучка. Вот вы, мой друг, скорбите за всех в Воснии, Эритании и дальше-дальше: в топях, в песках, за морем?
Я замешкался.
– Пожалуй, больше да, чем нет. Но куда уж мне до…
– Но на вашем лице этой скорби нет! – с торжеством изрек нищий и указал на меня пальцем. – А представьте-ка себе, коли вам бы пришлось собственными руками убивать братьев и сестер? Кхо-хо! Таков обет, такова доля той, что дала свою клятву…
Смердяк с противным прищуром оглянулся на пресветлый лик Матери. Еще мгновение я соображал, пытаясь уловить слова безумца.
– Вы что же, порочите имя Ее? – я поднялся со скамьи, чувствуя слабость в ногах.
Он бормотал все громче и увереннее:
– …Вырезать их семьи, жен и детей, чтобы дар не пошел дальше. Зная, что в один день придется погибнуть и самой: проклятой и проклинаемой…
– Я сказал, заткнитесь! – я схватил слепца за грудки.
– Вот это – причина большой скорби, вам так не кажется, мой друг?
Я выталкивал его, а нищий спотыкался и все время норовил упасть. Тогда я поднимал его за шиворот, возвращал на ноги, гневно пыхтел и продолжал теснить к выходу.
– Убирайтесь прочь!
Грязная хламида пачкала чем-то руки, но я распахнул двери телом Смердяка и вытолкал его плечом на мороз. Попытался затворить вход в обитель… не удалось.
– Обещайте им чудеса за послушание, святой отец, хе-кхе, – крикнул нищий и не убирал проклятую ногу из проема. – Предлагайте – и получите втрое! В этом же и есть суть ваших учений? Сделать их покорными, собрать на колокол?
– Прочь! – почти бессильно крикнул я.
И прищемил грязный ботинок дверью. Нищий не охнул от боли, но отступил. Я закрыл дверь, подпер ее плечом и вдел засов. Приложил ухо к хлипкому дереву. Нищий покашлял прямо в щель, выдыхая пар и миазмы:
– В этом краю, краю последних чудес, люди знают, хе, что ничто не достается бесплатно. Даже богам.
Только после этого послышались шаркающие шаги. Я стоял, прислонившись, и слушал, как они затихают вдали. Остался только стук сердца и влага на ладонях… и бесконечный стыд.
Я был бессилен. В ловушке собственной лжи. Полон порочных амбиций и страстей.
В полной власти не то безумца, не то бродяги, не то провидца, направленного ко мне самой милосердной Матерью.
Деханд постоял за нашими спинами, тяжело вздохнул и попрощался. Настало время. Час расплаты.
Двери на втором этаже сделали искусно. Пожалуй, даже слишком. В левом углу, возле откоса, вырезали стаю птиц с крохотными клювами и размашистыми крыльями. Герб Малор. От герба, точно ветви, расползались иные узоры, которые я плохо видел при свечах. Блестел кованый металл: латунные ручки почти не истерлись от времени. «Покои при дворе» – карта конкора, которую мне предстоит разыграть.
– Не бойтесь, первый мечник, – сказала графиня так мягко, что я почти не устыдился.
И потянула меня за руку. Я невольно подумал, что после алтаря прикасаться моя жена стала ко мне гораздо чаще.