Причины. Большие и малые истории, тень за каждым поступком. Мерзавец ли вы или неплохой человек – у всего есть своя история. Моя ничем не лучше вашей. Должно быть, услышав ее, вы помажете лоб или ничего не всечете.
Хотите – верьте, а не хотите – так следуйте своей дорогой. По чести сказать, уж прошли те времена, когда я был юн и не умел лгать, а имя Кабир-гата не звучало в забегаловках полушепотом. Не оглядывался тот, кто произносил его вслух.
Причины… Все началось со сраных болот.
Вообразите, что жили мы с матушкой одни и горя не знали. В большом селе под Кригом, с широкими лугами и завидным стадом. А молока с трех коров хватало всем: как подступали холода, матушка добавляла его в муку и заворачивала творог. Запах свежего хлеба сводил с ума, и двух краюх хватало, чтобы носиться по пригоркам, пугать птиц и ловить стрекоз до самого вечера.
Последнее лето среди холмов осталось в моей памяти, точно глубокий шрам. Осколки детства.
Все переменилось, когда в село вошла когорта. Я тогда еще не знал, как назвать отряд смердящих ублюдков, увешанных плохим железом и мешками. Так моя матушка познакомила нас с отцом.
– Это Гилл Агванг. – Голос ее трепетал. – Твой отец.
А потом была дорога, скрипящая телега, огромная пегая кобыла и ползущие навстречу ели. Холмы сменились равниной, мы рассекли чащу по густо заросшей дороге, и зеленые луга сменились топями. Я искал взглядом хоть какую-то живность, хоть что-то знакомое, кроме кривых ветвей и грязи.
– Почему здесь нет полей?
Мама растерянно улыбнулась.
– Все будет хорошо, – зачем-то сказала она, и я понял сразу: врет.
О, если бы дело ограничилось полями! На болотах не выпасали скот, и по пути я не приметил ни одной косули или борова, что часто проглядывались с нашего холма за прилеском. А еще, сливаясь с туманом, над зеленой водой сновали полчища насекомых. Мошки, слепни, гнус? Я не хотел знать.
Тогда подумалось: должно быть, матушка очень сильно любит отца, раз приехала в этакую дыру. Да и прозвали дыру под стать.
– Добро пожаловать в Ийгало, – сказал Гилл Агванг на плохом воснийском.
Вместо просторного дома с гостиной нас ждала сырая хибара: стены-плетень, соломенная крыша, вместо привычной дранки. И старая надтреснутая печь. Дерево в доме потемнело.
Папаша сколотил две скамьи у пьяного стола, подмазал трещину в печи, ссыпал горсть серебра на полку, поцеловал матушку и был таков.
– Ты любишь отца? – спросил я у матушки.
– Конечно! – ее глаза просияли.
– А меня? – тише спросил я.
Мама удивленно посмотрела в мои глаза и уверенно кивнула. Подошла ближе, погладила по голове…
– Тогда вернемся назад? Я хочу домой.
Как уж вы догадались, меня матушка любила чуточку меньше. Сердце женщины – тайна. Мой отец не был исполином: он заходил в дом, не пригибая головы, косой шрам не красил его грубого лица, светлые волосы частенько липли к ушам, а о здоровье его зубов я и вовсе смолчу. Но когда он возвращался, все преображалось. Матушка улыбалась, из печи тянуло мясным пирогом, и на полках появлялись разные безделушки. Коли меня спросите, стоило бы сразу просечь, что все добро крадено. Яблоко от яблони…
Мы видели его раз в сезон, а то и реже. Обещаний он оставлял больше, чем добрых дел. А мама каждый раз улыбалась и тянулась к нему, прикасалась и хохотала, стоило грубой шутке отзвучать в стенах. Когда отец уходил, матушка часами стояла во дворе. А в его отсутствие подолгу смотрела в окно: в ту сторону, где петляла единственная дорога из села.
Все воспитание Гилла укладывалось ровно в три фразы: когда он здоровался, прощался и нес околесицу про мое будущее.
– Ты вырастешь сильным, – начинал он, подвыпив. Потом непременно бил меня по плечу и добавлял: – Моя кровь.
Папаша Коржа – моего нового знакомца на болотах – превращал деревья в мебель. Старейшина славно рубил дрова и умел читать. Наш сосед приносил куропаток из леса. Даже девицы что-то умели: плели неводы, штопали дыры в портках, одна дивно пела. И только мой папаша болтал без умолку, поработав на моих глазах всего дважды.
– И в чем же твоя сила?
Он поганенько ухмылялся и добавлял тихо-тихо:
– Все придет со временем. Всему нужно время…
Пустобрех, коли меня спросите.
Так мы и жили. Мама у окна, отец в отъезде, а я хлопотал по двору, отбивался от комаров и ждал лучшего дня в моей жизни. Дня, когда отец не вернется и мы с мамой поедем домой.
Третья осень началась без его визита. Не было мясного пирога, связки сушеных грибов, засоленных кореньев. Под потолком не кружили мухи – убрались в жилище получше. А может, они были куда счастливее меня: не видали зеленых лугов под Кригом, не резвились на холмах с высоким репьем и не пробовали парное молоко с жирной пеной.
С полуночи я вертелся в постели. Только кровопьющие гады желали со мной дружить. Бывает ли что-то хуже?
Голод. Утро не спешило к нам – матушка тихо сопела возле жаровни, проклятые жабы мерно гудели в топях, а я ворочался, сражаясь с мошкарой, и мечтал об одном: кусочке подсоленного мяса. Сгодилась бы и сырая жаба.
На небе не проклюнулась даже предрассветная синева. Я встал так тихо, как мог, и забрался на единственный стол в доме. Поискал крошки ощупью, облизал пальцы. Сплюнул комья пыли. Милое дельце – еще с ужина я знал, что в доме ничего не осталось. Ягоды со сладким корнем ушли позавчера. Похлебку из двух крыльев мы умяли неделю назад. Крохотный пучок трав, что висел над окном, дался мне со второй попытки. Матушка не проснулась от шума, и больше хороших новостей не было: пряные листья только раззадорили аппетит.
Я выскочил в ночь, пережевывая пустой стебель, потерявший вкус. Проклинал все на свете: рев моего желудка мог заглушить любую жабу. В ту ночь, шлепая по островкам суши, я прекрасно знал, что хуже всего на свете.
Сраные болота.
Если бы не папаша, ноги бы моей тут не было. Мы бы с мамой и дальше пили деревенское молоко, делили на две части целую краюшку хлеба, хохотали по вечерам, сбивали палками груши с деревьев. Зимовали у каменной печи. Не знали горя.
– Будь ты проклят, – шипел я.
Жабы притихали и прятались в глубоких лужах, листьях, исчезали за кустарником. Я подобрал ком глины и швырнул его.
– Чтоб ты сдох!
В ту ночь я мечтал стать лучше. Чтобы мать выбрала нас. Чтобы мой отец никогда не вернулся и нам больше не понадобилось его ждать. Мечтал обо всем сразу.
А потом понял, что ноги сухие. Я ни разу не вступил в лужу в кромешной тьме на чертовых болотах.
Топи мерцали. Переливались яркими красками, лежали передо мной приветливые и понятные.
Кулики, прятавшиеся в высокой траве. Все ягоды, что созрели к полуночи. Шляпки грибов, чуть поднявшие торф к небу. Я видел их. Все корешки, которые не рисковали срезать неуклюжие взрослые, опасаясь провалиться в трясину. О, как пьянит такая сила! Я был выше взрослых, смекалистее стариков и ловчее всякого юнца. Селяне казались мне громоздкими, неповоротливыми, ленивыми. Сытыми, но слепыми.
Все переменилось в ту ночь.
Я жадными горстями собирал ягоды в рубаху. Вырывал корешки, и грязь заходила под ногти. Сминал грибы и отделял ножки, чтобы больше уместилось в самодельный узелок. А потом увидел силки наших охотников – в одном запуталась куропатка. Я не плакал, когда сломал ей шею: вкус мясной похлебки успевал забыться – так редко матушка накрывала стол. Холод обжигал мою кожу, но я дал волю жадности. Тогда я еще не знал, что этот дар я унесу с собой и не потеряю на рассвете. Что дар останется со мной навсегда, его не обронишь, не продашь, не проешь и не вернешь обратно, даже если очень захочется.
Опомнился я, когда яркий синий свет помазал нижние ветви деревьев, обвел сучья и корни, легкий пушок рогоза. Я помчался домой.
Я ложился рано, чтобы проснуться к полуночи. Научился ходить длинной дорогой от кровати до корзины, а от корзины – до порога. Выпросил котомку у Коржа, прятал ее за дровами на день. Выучил все половицы, которые скрипели. Находил дорогу домой задолго до того, как первый петух будил округу.
Велика хитрость – подложи ягоды с кореньями в самый низ, а кулика припрячь до вечера! Вы скажете, что матушка моя слепа и глуха, коли ничего не замечала. И я отвечу, что жила моя хитрость недолго.
Одним утром я бесшумно прикрыл за собой дверь, медленно вытер сапоги о соломенную плетенку. Тогда я не был столь ловок в этом дельце, сами понимаете – короткие ручонки, слабые ноги, много шума и суеты. Именно потому, когда я опустил котомку с дарами болот, матушка уже проснулась. Она стояла, точно призрак: освещенная предрассветным заревом, вся – цвета бледной поганки. И смотрела на меня еще сонными, но уже определенно сердитыми глазами.
Совершенно немой, я не шелохнулся, когда она склонилась, откинула верх котомки и полуслепо перебрала содержимое.
– Откуда это у тебя? – ее голос еще сипел после сна.
– С болота, – честно ответил я.
Матушка с неверием посмотрела в мои глаза. Потом – обернулась к ставням. Рассвет только-только помазал небо. Вдали закричал петух.
– Не крадено? – прищурилась она и еще раз посмотрела на еду.
Как сейчас помню: только юный остолоп вроде меня стал бы воровать ягоды с кореньями, когда мог прикарманить кое-что еще.
– Сам собрал! – я показал ей руки с грязными пальцами.
Матушка открыла дверь, добавила больше света. Никогда мои руки не получали столько внимания. Под ногтями собралась грязь, и прожилки на коже оттенялись болотными цветами: соком зелени, рыжиной глины, пыльцой споровика.
– Ночью гулять опасно, – непонимание и испуг шли ей куда больше, чем гнев, коли спросите.
Но я тогда был не умнее кулика и сказал:
– Но ведь ночью не гуляет ничего, что не гуляло бы и днем!
Матушка по привычке стала меня наставлять:
– Верно. Только оно тебя видит, а ты его – нет. А потом осеклась. Понимание медленно убрало краски с ее лица.