– Больно тощой, – пискнул Живчик. Судя по ломкому голосу, мнения у него никогда не спрашивали.
Палец Коряги ткнулся мне в спину, чуть выше лопатки. Отметил порез. Я кожей чувствовал грязь, оставленную этим касанием.
– Хм…
Обезображенное лицо вновь появилось передо мной.
– Умелец, на место которого ты метишь, – Коряга приподнял то, что осталось от двух бровей, – всегда говорил, что шрамы покажут плохого вора.
Коряга мотнул головой, и молодчик бросил ком с вещами мне в руки. Я поймал их, уже раздумывая о том, успею ли приткнуться к другой когорте, справлюсь ли с обозом в селе и где достану серебро для матушки. О том, переживу ли эту зиму…
Рубаху с плащом я натягивал уже без спешки. Торопиться, как видно, мне было некуда.
Взгляд Коряги мог бы проделывать дырки в людях, не хуже топора.
– …А я теперь думаю, что, будь у него парочка шрамов, того гляди, он бы и сидел сейчас тут, среди нас.
Кисляк приложил ладони к груди и проблеял какую-то молитву.
Поднялась большая тень справа, я удержался на месте, не оборачиваясь. Бояться стоило раньше. Скрипучий голос, явно от долгого сна, послышался совсем рядом:
– Человек со шрамами чует свою силу. Вор из него никчемный – как выпадет случай, оставит следы.
Все замолчали. Тень за моей спиной оказалась тем заросшим детиной, Бурым. Такому зверю лучше имени не придумаешь. Коряга встал напротив него, но не сказал ни слова.
В такой тишине я слышал, как колотилось сердце под ребрами. Плохие лжецы живут еще меньше, чем хорошие, а Бурый не собирался меня выгораживать. Я набрал воздуха в живот и передернул плечами:
– Меня ловили дважды. В Ийгало и Горне.
Велика печаль признавать, что облажался. Вы не будете спорить, что на болотах куда опаснее казаться безупречным. Коряга быстро посмотрел на мои ладони, точно перепроверил: обе ли на месте.
– И?
– И я сильно наследил.
Его обезображенное лицо смягчилось, оказавшись в тени. Бурый выругался, достал трубку и начал засовывать туда сырой табак.
– Пойдем со мной, Рунт, – со странной грустью сказал Коряга.
Впрочем, может ли быть веселым человек в его положении? Я и сам не образчик веселья, коли вы помните. Мы отошли на две сотни шагов от лагеря: в спину дышали двое. Живчик, который хорошо держал топор, и юнец с дозора.
Мы шли, и становилось холоднее.
Возможно, Коряге не нужны новые люди. Тем более воры. Любая матушка точно скажет – с топорами, дубинами и всем таким прочим я был несказанно плох. Возможно, Коряга расстроен тем, что с меня не снять ничего дорогого. И ведут меня так далеко, чтобы не пришлось закапывать. Я невольно обернулся. Огонек лагеря исчез за ветвями.
– Говорили, ты и впрямь хороший вор, – хмыкнул в спину молодчик, поймав мой взгляд.
Я дернул плечами:
– Зависит от того, с кем имеешь дело, – чем дальше от лагеря, тем больше слов просилось наружу. – Коли спросить старейшину в Глифе, я ублюдочный вор и гнойник на заднице, коли…
– Еще и болтливый!
Злая привычка – глядеть себе под ноги и сутулить спину. Надо держаться так, чтобы и ясновидящий не пронюхал, как сильно я нуждаюсь и в самой нищей когорте. И как сильно не готов помирать. Впрочем, важно ли, как держишься, когда твою голову вот-вот разобьют топором?
Коряга остановился. На самом сухом отрезке земли стояли три камня. Достаточно большие, чтоб их разглядеть издали. Достаточно тяжелые, чтоб не ставить их в ряд без цели. На камне слева высекли что-то похожее на ящерицу, куницу или странную жабу.
– Это Кулик, – пояснил Коряга, указав сжатым кулаком на первый камень.
Я почесал затылок. Значит, птица.
– Ты пришел ему на замену, – Коряга начал прямо, не изображая ложного радушия.
Я кивнул. Мы долго стояли: молодчик отмахивался от мошкары, юнец раздавил жирного комара, но оба молчали. Казалось, что Коряга советуется с мертвыми: его неподвижный взгляд зацепился за камни, а губы беспорядочно шевелились.
Может, то была молитва: я так и не узнал всех богов топей. Может, другой местный обычай. Может, меня отпевали. Признаться, через минуту я подумывал не бежать, а драться – комарье порывалось вытянуть из меня всю кровь и последнее обладание.
Коряга почесал жидкую бороду, росшую островками на увечном лице.
– Не заставляй меня таскать большие камни, – прохрипел он.
Большая рука в рытвинах опустилась на мое плечо. Драки не случилось: я нашел вторую семью.
Через два месяца я поверил, что так будет всегда.
В лагере изредка появлялись новые лица. В основном мелькали старые, те, что сбывали поживу в городе, слушали, пополняли припасы. Я не помнил всех.
– Груздь в подмастерьях у кузнеца ходил, – Коряга указал на сгорбленного мужчину лет за тридцать, из его бороды могли бы сплести невод. Тот неуверенно кивнул.
– Когда чего надо, все починит. Иль сломает, – поковырялся в зубе Живчик.
Я покосился украдкой: Груздь сидел, увлеченный собой до забытья. Ковырял ногтем ноготь и что-то себе бормотал.
– Кабы в тот день не прилетело ему камнем в затылок, глядишь, вышел бы толк, – добавил Коряга чуть тише.
Припоминаете, что я казался Коржу странным? Это оттого, что он не встречал Груздя.
– Бурый охоте научен, славный ловец… – продолжил Коряга, и его перебили.
– Лучше всего ловлю двуногий скот.
Детина Бурый блеснул глазами. Я изобразил кой-какое уважение, хоть ни к кому его не испытывал.
– Кисляк у нас ездит в город. Он с кобылами хорош, – Коряга почесал островки бороды, там пряталась улыбка.
Юнец зарделся:
– Но-но, это чегой-то…
– Я сказал с кобылами, а не с овцой, – у костра прыснули, Коряга продолжил невозмутимо, – великовата Камышовка для твоего стручка.
Единственная лошадь когорты щипала ивовый мох. Кисляк вспыхнул, вскочил с бревна.
– Ну! – крикнул он, подняв кулак. Постоял под гогот, а потом ушел, тихонько бросив. – Херовы любители стручков.
Бурый так гоготал, что прослезился и рассыпал табак.
– А ты, Рут, – сказал вдруг Коряга, – не боишься ходить в гости.
Меня угостили всеобщим вниманием. Только Живчик все еще показывал полусогнутый мизинец Кисляку, беззвучно смеясь.
– Зависит от того, чей дом, – осторожно ответил я.
Столь большое внимание, уж поверьте, хорошего не обещает.
– Смотрителя, к примеру. – Коряга встал и отряхнул ладони после бревна. – Сдюжишь?
Когорта пялилась на меня с опаской. Ясное дело, Коряга и помыслить не мог, что первого смотрителя я обобрал в свои восемь.
– Раз плюнуть, – признался я. Бурый фыркнул, выпустив кольцо дыма. – Но есть одно условие: я пойду один.
Теперь я казался странным не только Коржу. Дело близилось к ночи. Я умял ломоть хлеба, еще раз почистил ножи и добавил стежки сапогам у мыска.
– Не передумал? – наседал Коряга.
Коли меня спросите, от друзей проку не больше, чем от вши в паху. Напротив, случись чего не по плану, приятели первыми утянут на дно, дрыгнуться не успеешь.
Бывали у меня друзья. Я покачал головой.
– Вишь? – пожал Кисляк плечами. – Один пойдет.
– Токмо давай не как бывало, – Коряга явно собрался потрепать меня по спине, но передумал. – Нам ключа хватит. Ты живым вернись, и другие пусть живут.
Я добавил второй нож к поясу.
– Коли засекут, тебе лучше первое или второе?
– Можно и иначе, – брякнул Живчик.
– В твоих мечтах.
И поверьте, все это могло бы тянуться и тянуться: Груздь ковырял бы свой почерневший ноготь, Кисляк бы блестел глазами, ожидая от меня неведомо чего, а Коряга бы не замолкал. Но солнце уже прикрылось лесом, и я отправился его провожать.
– Ты тогой, – бросил Коряга мне вслед, – щепку хоть возьми, дороги темные…
Черная исхоженная земля змеилась вдоль блестящих кругов из стоялой воды. Я наступил на кочку и крикнул, обернувшись:
– Всю жизнь топтал болота!
Затем коснулся сапогом воды. Удивленные рожи мерцали в бликах костра. Полуслепые. Я сказал громче:
– Я с закрытыми глазами вас найду.
И ушел.
Возле дома смотрителя не поставили частокол. На болотах и не нужен забор, коли кругом воды по горло, а из трясины не выберешься, стоит ступить не туда. В стенах спали беспробудным сном – ни огонька за ставнями, ни скрипа половиц. Только степенный храп.
Одна извилистая и худая тропа вела к крыльцу дома. Вторая огибала островок надежной суши и упиралась в зад покосившегося сучковатого сарая.
Возле входа поставили будку. Я и не думал стучаться или вытирать ноги перед визитом. Коли меня спросите, лучшая дверь – это окно. Дворняга не шелохнулась: я ступал медленно, держался так далеко, как мог, а запах тела перебил сорной травой.
Все ставни на болотах делали из рук вон плохо. Десятилетний мальчонка научится их открывать за неполный сезон. Я же поддевал засовы и крючки с той быстротой, с какой мужчина задирает юбки сельским девкам. И здесь не оплошал – даже петли сработали легко, без скрипа. От окна до прихожей умещалось ровнехонько двадцать шагов. У двери висела ключница. Из спальни слышался храп, на полу пестрели подсохшие следы.
Я провел ладонью по груди: плоская шкатулка, размером чуть больше ключа, держалась на месте. Вытащив внутренний короб, я достал воск и отправил за щеку.
– Мхв, мху-ру, – пели ноздри за большой дверью. Песня, которую исполняли при каждом моем визите.
Дальний зуб уже начал крошиться. Я поморщился, вытянул слюну из мякиша, сплюнул под ноги и растер след подошвой. Влажный и теплый воск лег в ладонь, оттуда – в короб. Распределив его большим пальцем вдоль поверхности, я с силой вдавил ключ.
На улице что-то шелохнулось, молочный блеск луны помазал ставни. Я замер. Заскрипела кровать, и грузное тело заворочалось в простынях. Шорох и скрип я слышал через две стены. Пальцы почти свело от боли. Я постоял еще, дал воску отдохнуть, хорошо запомнить форму. Единственный уцелевший ноготь, на мизинце левой, сковырнул ключ у основания петли.