Ветви исхлестали лицо и шею, мошкара напилась вдоволь, оставив зуд на затылке и руках. Стылый болотный воздух иссушил губы, а я все бежал, пока не провалился в грязь по щиколотку.
– Ф-фу, – я попробовал отскочить, и нога поскользнулась. Я прокатился на заднице по склону берега, все глубже, глубже в топь…
Ухватился за корень, подтянул себя, толкнул что-то твердое ногой. Корень выскользнул из пальцев. Топь схватила меня, точно гончая. Ледяная грязь подмочила яйца и брюхо. На одной злобе я забился в трясине, ухватился за что-то еще, рванул на себя. Впустую.
Грязь зашла под ногти – я рыл землю у берега.
– Никаких… – зарычал я.
Стопа нашла еще одну опору, болотные листья двинулись навстречу.
– …гребаных!
На склоне откопался корешок.
– …больших, сука, камней…
За тонким корнем прятался и большой. Зубы застучали, едва я выбрался на сухой островок земли. Пахнуло гнилой листвой. Лай стих, и огни уже не мельтешили вдали. Я согнулся пополам, обхватил себя за плечи, с остервенением принялся их растирать. Что-то твердое воткнулось мне в живот: кортик, который сполз на поясе.
– С-сучья л-лапа!
Оттащив ножны в сторону, к бедру, я увидел, что забрызган кровью. Ее не смыла влага, не скрыла трясина. Зачерпнув ладонью самую темную грязь, я перебил стойкий цвет смерти.
«Где Живчик?» – спросит Коряга.
Упав на колени, я принялся оттирать следы на кортике. Редкие кроны леса будто смеялись надо мной. Стойкая, липкая кровь Живчика не желала слезать с клинка.
– Я н-не знаю, – хрипло ответил я Коряге, которого не было и в двух часах пути.
«Где?»
Зуб на зуб не попадал. Я потер лезвие рукавом: один раз, другой. Острая боль резанула запястье.
– Тьфу, н-на хер!
Весь рукав зашелся багровым цветом. Я сжал зубы, скинул кортик, запустил два пальца в порез на ткани и потянул. Испортил хорошую вещь, себя, чертову ночь… Перевязал рану. Наклонился к клинку, обрывком рукава потер кортик еще раз, еще. Кровь перемешалась.
– Моя, его, к-какая теперь р-разница, – прошипел я и все равно оттирал остатки грязи у рукояти.
Трясина пропитала обмотку у крестовины. Я выругался и обмакнул ее в холодную стоялую воду, словно в первый разок нырнуть мне мало. Коли спросите, стоило бы удирать и дальше. По следам, медленно или быстро, все еще могли идти шестерки смотрителя. Но проклятый кортик отчищался с великой неохотой. Я стер и подморозил обе руки, пытаясь убрать Живчика из моей истории.
– Да кто узнает, – спрашивал я, когда пальцы совсем замерзли, а вдали замаячил огонек факела. – Кто, кроме меня…
Во всем мире остался один человек, который знал, что моей крови на моем кортике не было.
– Нет-нет, так не п-пойдет, – прохрипел я. – Бурый непременно сп-просит, для чего я мыл клинок. Бурый не дурак, он глазастый, б-будь оно неладно…
Огонек среди деревьев совсем примелькался, потеплел, ширился, почти обжигал глаза.
Я выбросил нож так далеко, как мог запустить его замерзшими руками. И побежал, стараясь ступать мягко. Только в край околев, я понял, что двигаюсь к лагерю Коряги. Я остановился. Ударил себя по щекам, с силой, так, что заболел порез.
– Нет-нет, п-приятель. Все. Все кончено.
Кисляку не ставили камень. Его не будет и у меня, коли я покажусь живым. Едва вести о Живчике дойдут до нашей стоянки… редкая ложь переживет своего создателя. Единственное местечко, где я мог бы прогреть кости, часом позже меня и прикончит.
Я двинулся на восток к главному тракту. Хороших идей у меня в тот миг было столько же, сколько яиц у евнуха.
Шлепать всю ночь по размытым тропам, промокшим до нитки, не имея права развести костра или забраться под крышу – то полбеды, скажу я вам. Под утро меня чуть не застали в чужом сарае со спущенными портками: я переодевался в сухое тряпье крестьянина. Там же и обзавелся тупым ножом взамен старого, им же обривал голову, сверяясь с лужей.
А потом снова шел. Стоптал ноги, как никогда до того. И лишь с наступлением темноты закинул в ноющий желудок связку сушеных грибов, позаимствованных в том же сарае. От грязной воды скрутило потроха.
– Сучья лапа, – эта фразочка пристала ко мне, точно кровь Живчика.
Из луж на меня глядел чумазый проходимец с порезами на башке. Заеденный комарьем от макушки до пят. Безумно разбогатевший в одну ночь, человек без ночлега и костра. Лишь с одним утешением. Коряга не полезет с расспросами к моей матушке и Коржу. Как все поуляжется, как исчезнет рябь на воде…
Я шел, сверяясь с редкими указателями. Ставили их только на развилке, и то не всякий раз – поди, угадай, в какую дыру путь держишь. Впрочем, я направления не терял, ведь и так ведомо, что на сраных болотах кругом дыра. Идей не было.
– Сучий хер, – вот и все, что складывалось в голове.
К третьей ночи сделалось совсем дурно. Я пробрался в охотничью лачугу и битый час разводил костер. От голода тряслись руки. От херовой диадемы в глуши пользы не больше, чем от дохлой козы. Впрочем, последняя хоть на обед сгодится.
Я вышел набрать воды. Склонился над небольшим руслом, набрал половину ведра. Дно протекало.
– Ну, сучья же ты…
Тень мелькнула под ногами, и я резко обернулся.
– Друг, враг – для меня уж никакой разницы, как вы помните.
Никого. Птица, ясное дело. В камышах жалобно голосила квакша. Должно быть, почуяла, что ко мне не стоит держаться спиной.
– Я вас, милая, даже не думал трогать!
Квакша нырнула в воду, выскочила на другом берегу. Большие круги разошлись по лужам: сначала по одной, затем по другой, все дальше и дальше.
Ведро ударилось дном об землю. Я присел на корточки, схватил голову руками.
– Все могло бы сложиться иначе, верно я думаю? – я прикрыл ладонями глаза. – Я просто плохой лжец.
Захлопали крылья – птицы спешили прочь. Я вытер лицо, вдохнул и медленно выдохнул. Поднялся, отряхнул колени, словно ничего и не стряслось.
– Кабы я умел хорошо прятаться, милая, – подмигнул я то ли жабе в камышах, то ли луне в небе. – Может, и не пришлось бы держаться одному.
Выше по течению что-то блеснуло в воде: походило на обломки инструмента. Я подошел ближе, всмотрелся. Так-то порубленный щит тоже сгодится инструментом назвать. До сих пор на истершемся полотне угадывалась пасть медведя. Когорта Спящих, погибшая под Шемхом. Веледага, слухи и чудеса.
– А может, и не придется, – улыбка потянула губы.
Кто бы ляпнул мне на прошлой неделе, что окажусь я здесь, да еще и по собственной воле, – я бы тому двинул. Выбил бы пару зубов хорошенькому провидцу, как вы уже смекнули.
Тракт уходил в горы, растворился среди потемневших стволов. Далековато я от него ушел – мы расстались утром. А казалось, что расставания и не бывало: по первости я думал, что заплутал. Исхоженная, расчерченная колесами телег дорога в такой глуши и впрямь походила на чудо. Стоило бы догадаться, что такому местечку нужны поставки куда чаще, чем селу. Острог ничего не производил, только потреблял, точно гнойник, разбухающий с каждым днем.
Мимо меня провезли пустой обоз с пятеркой солдат, и один даже поздоровался. Я поднял руку в ответ, чтобы примелькаться. Время вопросов настанет чуть позже. А мои ответы и вполовину не так хороши, как хотелось бы.
Колья виднелись издалека. Острог не хранили в тайне, пойди-ка упрячь такую дурищу среди болот, где всякая хоженая тропа заметна издали. Я шел, не торопясь: ноги устали, в желудке бултыхалась дрянь, собранная по дороге, а дозорные на стене не любят суету.
Я втянул побольше воздуха. Для храбрости, ясное дело.
Даже ветер под стенами казался соленым, точно острог этот – борт завязшего в топях корабля, а паруса его приспособили к шатрам, растащили на навесы. Остался лишь флаг, вымоченный дождями: простецкий, потяжелевший. Присвоивший себе все болота, коли верить рисунку – две ладони, державшие ком земли с проросшими корнями.
То, как возвели этот острог, тоже кой-чего подсказывало. Веледагу могли бы прозвать королем болот при таком укреплении, ибо замков в нашей дыре не возводили. А еще у него было много врагов. По большей части мертвых: над аркой врат и на заборе у моста торчали подсохшие головы, обглоданные черепа, связки костей да свежие тела, обмотанные кишками – те казались черными из-за облепившего их роя мух.
Вдоль высоченного частокола не поленились добавить укрытия и галерею для стрелков. Сторожевые вышки отставили от ворот, соединив веревочной лестницей со стенами: опоры уходили в толщу воды, и я бы не рискнул проверять, затянет ли и как глубоко копали ямы. Веледага отсиживался тут годами, выжимая из болот все: приструнил стихию, поставил себе на службу.
Я невольно восхищался им, пробираясь по мосту. Глупое это дело, сами знаете, – восхищаться тем, кто вскоре может насадить вашу голову на кол.
Первые ворота я прошел легче легкого, будто стояла ночь и не было охраны, – так я походил на остальных. А вот перед вторыми меня остановили, пригрозив копьем. Глотнув побольше воздуха, я поправил торбу, принял самый возмущенный вид:
– Я пришел к Веледаге.
Вы сейчас, верно, думаете, что выбили из меня последний ум после стычки в Дубраве. Но не спешите с выводами, сперва дослушайте.
– Ты еще кто? – прищурился лохматый увалень в погнутой кирасе, что явно была ему велика.
– Кто надо.
– Коли надо, че ж он нам не сказал?
– Чтоб вы, жадные боровы, не совали нос куда не стоит! – рявкнул я. – А знаете, чего еще я от него услыхал?
Я сделал голос грубее, ниже. Вложил в него всю угрозу, на которую был способен.
– «Коли кто позарится на твою ношу, я мигом прознаю и за потроха его подвешу над воротами».
– Так и сказал? – неуверенно спросил второй дозорный с копьем, вжав голову в плечи. – Сам?
– Я тебе кто, на хер, богослов, чтоб все наизусть талдычить? – я сделал шаг вперед. – Пойди у него спроси, коли хочешь.
Есть кой-чего общее у всех вожаков, будь то ободранная когорта в восемь рыл или целое войско в остроге: голову боятся до усрачки. Дозорные зашептались на стене. Молодчик у входа хмурил рожу, пытаясь меня застращать. Признаться, после Коряги не бывало таких лиц, что заставили бы меня содрогнуться.