— Сейчас позвоним ему, — киваю я и достаю его визитку. — Будем как-то выкручиваться. Да?
7. Состояние непокоя
— Здравствуйте, Михаил Сергеевич. Это Егор Брагин, мы с вами в ГДР ездили.
— Здравствуй, Егор, рад тебя слышать, — говорит Горби.
— Извините, что поздно.
— Для меня это не поздно. Я только что приехал из ЦК.
— Понимаю, — отвечаю я. — Я, на самом деле, звоню вас поприветствовать, можно сказать, соскучился. Хочу с вами встретиться. У меня есть для вас кое-что интересное.
— Правда? Что же это такое?
— Э, нет, извините, — смеюсь я. — По телефону не могу сказать.
Он настораживается. Ну, а что, пусть. Про чемоданчик-то небось слыхал уже.
— Да? — немного растерянно восклицает он. — Ну, что же можем завтра встретиться, если хочешь. Я буду на работе. Или это конфиденциальный вопрос?
— Нет-нет, ничего секретного. Визит вежливости. Меня с утра на Лубянку вызывают, поэтому, скорее всего, только после обеда освобожусь. Но если бы вы нашли для меня пару минуток, был бы благодарен.
— Конечно, какой разговор, — говорит он бодро, но с едва различимыми оттенками рассеянности.
Озадачил я его. И разговор нетелефонный, и на Лубянку вызывают. Что же это за сигналы такие, да? Подумай-подумай голубчик, может, решишь чистосердечно во всём признаться?
— Наташ, — говорю я, повесив трубку. — Я голодный, как крокодил. Вы уже поели с дядей Юрой?
— Нет, Юрий Платонович отказался, — мотает головой Наташка.
— Я уже ужинал, — улыбается он. — Спасибо. А зачем тебя на Лубянку? Это в КГБ что ли?
— А вот пойдём за стол, — отвечаю я, — тогда скажу. Только ещё звоночек сделаю.
Я набираю телефон Лены Ивановой.
— Алло… — снимает она трубку.
— Лен, привет, это Брагин. Слушай, не в службу, а в дружбу, найди мне адрес и телефончик Панчишина.
— Это ещё кто такой? — удивлённо спрашивает она.
— Да ладно, ты же знаешь, это завотделом… каким не помню. Короче, наш это чувак, цековский.
— Да, поняла, вспомнила уже, — не слишком радостно отвечает она. — Тебе когда надо?
— Сегодня, Лен.
— Не смешно, Брагин, — хмыкает она.
— Знаю, но вот очень надо, — говорю я до невероятности милым голосом.
— Это будет очень трудно, — задумчиво отвечает она. — Если вообще возможно.
— Лена, — говорю я на это совершенно серьёзно. — А ты думаешь импортный бюстгальтер тебе было легко доставать?
— Что⁈
Повисает пауза и мы одновременно начинаем ржать.
— Ну, ты Егор и фрукт. Тоже мне, вспомнил. Ладно, постараюсь.
— Спасибо, Лен. Вот за что я тебя люблю, так это за границы.
— Какие ещё границы? — настораживается она, ожидая подвоха.
— За границы, которых для тебя не существует, вот за какие. Всё, звони, как найдёшь. В любое время дня и ночи. Поняла?
— Посмотрим, что можно сделать.
Мы идём на кухню. Запах здесь стоит восхитительный.
— Жареное мясо! — восклицаю я. — Женщина, подай мне мамонта! И не жалей картошки!
Голодному человеку этот аромат слаще всего на свете.
— Так, что за разговорчики! — шутливо возмущается Наташка. — Советская женщина самая равная в мире! И нечего делать шовинистские намёки на кухонное предназначение женского пола!
— Сексистские, — улыбаюсь я.
— А ещё и неприличные слова, — качает она головой и я, подкравшись легонько целую её в шею.
Она тут же вспыхивает:
— Ну… ну, ты чего…
— Дядя Юра, можешь кофеёк сварить? А то мы с Натальей Геннадьевной не умеем такой, как ты делаешь.
— Чего так официально? — притворно-коварно улыбается Наташка. — И что там за любовь такая, не ведающая границ, а Егор Андреевич?
— Ну вот всё слышит, как жить, Юрий Платоныч, — качаю я головой, — в условиях тотального контроля и отсутствия свобод? Разве это не является базовой человеческой потребностью?
— Бегая за потребностями можно и голодным остаться, — философски замечает Наташка.
— Хлеб на свободу будешь менять? — усмехается Платоныч.
— Да здравствует колбаса и свобода! — провозглашаю я и сажусь за стол.
— И свиные отбивные, — добавляет Наташка, доставая три тарелки.
Большак пропускает чарку и соглашается на ма-а-а-ленькую отбивную и совсем немного жареной картошки.
— Зря, дядя Юра, — подмигиваю я. — Проси сразу побольше. Такой картошечки, как Наталья жарит, ты ещё не едал. Добавки не будет, так что бери сразу.
— А устрицы где? — возвращает он мне мою давнишнюю подколочку.
— Не завезли нынче.
Мы ужинаем. Ужинаем и разговариваем. А разговариваем мы об Андропове.
— Здесь у нас семейный клуб свидетелей Егора Доброва-Брагина, — обвожу я нас рукой. А теперь вот появился ещё один член клуба. На правах наблюдателя.
— Немного странно, — качает головой Большак. — План же был другим. Ты хотел, ну, и я вместе с тобой, накопить ресурс и выйти на рынок в качестве серьёзной силы, чтобы не допустить разграбления.
— Условно, да… — соглашаюсь я. — Но тогда я не ожидал, что смогу подплыть так близко к акулам, а вот видишь, подплыл.
— То-то и есть, что к акулам, — кивает Большак. — В любой момент ам… и по пояс откусит. Ты же понимаешь, да, что с огнём играешь?
— Во-первых, не пугай Наталью, дядя Юра. Пожалуйста. В случае чего, кстати, хочу, чтобы ты подхватил боевое красное знамя из рук павшего бойца. Я в тебя верю.
— Егор! — восклицает Наташка. — Что ты такое говоришь!
— Говорю, что отбивные просто огонь! — усмехаюсь я. — Смерть Мишлену. Но погоди, отбивным я посвящу отдельное выступление. У меня ведь есть ещё во-вторых. А, во-вторых, дядя Юра, если такой шанс выдался, то почему его не использовать? Знаете что… Давайте-ка мы все по стопочке пропустим, а?
И мы пропускаем. Не пьянки ради, а исключительно из-за душевного подъёма, братского единения и гастрономической изощрённости.
— Ты же сам сказал, что Андропов, — невольно чуть понижает голос Большак, — все эти реформы и затеял.
— Ну, да, затеял. Затевать по-любому что-то надо, ты же сам видишь. Вон и Косыгин затевал. Когда ещё хватились. Да только пустили всё под откос, если так можно сказать. Реформы были сырыми и недодуманными. Вместо того, чтобы всё исправить, сделали вид, что всё зашибись. Мы это любим. Ну, так вот, Андропов сейчас знает, к чему приводят мечты. Ещё не всё, только в общих чертах, но завтра я ему детализирую некоторые планы, возьму крупно, чтобы каждую мелочь рассмотреть можно было. Из провала-то он может урок извлечь? Пусть начнёт, а мы закончим, правильно, Наташ?
— Я не уверена, — качает она головой. — А если он действительно агент империализма?
— Тогда у нас останется план «Б», о вашем участии я умолчу, и вы продолжите наше дело, — я пожимаю плечами и тихо, как киношный революционер, начинаю напевать. — Но мы поднимем гордо и смело, знамя борьбы за рабочее дело…
А потом, как заправский дирижёр, взмахиваю руками и мои соратники тут же подхватывают:
Знамя великой борьбы всех народов
За лучший мир, за святую свободу…
— Как хорошо иметь общий культурный код, правда? Только кивнул, а вы уже знаете, что у меня на уме. И наоборот.
На бой кровавый, святой и правый
Марш, марш вперёд, рабочий народ!
На бой кровавый, святой и правый
Марш, марш вперёд, рабочий народ!
— Только экспорта революции не будет, — прерываю я пение. — Не горят желанием угнетённые народы империалистического Запада устраивать революцию. Дураки! Счастья своего не понимают. Ну и хрен с ними! Нельзя спасти человека без самого человека, правильно? Правильно. Но я вам так скажу, друзья мои и любимая. Ты два в одном, Наташка, улавливаешь?
Она улыбается и несильно наступает мне на ногу под столом. Я ойкаю.
— Так вот! Неважна экономическая модель, это моё сугубо личное мнение. Хоть коммунизм, хоть капитализм, да хоть бы и монархия. Как Господь наш говорил? Любовь важна. Любовь. И справедливость. Правовая, социальная, человеческая. Надо любви детей с молодых ногтей учить! Любви и соблюдению законов, а не революционным идеям. Любить, а не контру выискивать. А если ты проворовался, будь ты хоть генсек, хоть управдом — садись в тюрьму. Говорю, как полицейский со стажем.
— Утопия, — хмыкает Платоныч. — И, почему-то мне кажется, что полицейские так не говорят обычно.
— Утопия, — соглашаюсь я. — Утопия. И пусть полицейские не говорят. И хрен с ними, с генсеками. Нам нужно общество для людей построить. И не декларировать на словах, а делами крепить. И вопрос не только в пресловутом материальном обеспечении. Дело в защищённости и уверенности, что государство, состоящее из нас всех, стоит на моей стороне, оно меня защищает и что? Правильно, любит и ценит.
— Ну, у нас много сделано в этом плане, — говорит Наташка. — Образование, медицина, равные возможности. Так стоит ли эти завоевания отдавать на откуп хапугам капиталистам?
— Не стоит, это уж точно. Завоевания отдавать — последнее дело. Нельзя позволить всё растащить! Нельзя!
— Равных возможностей в принципе не существует, — качает головой Большак. — И у нас нет, да и во всём мире не сыщешь.
— Верно, — подтверждаю я. — Но я так думаю, должно остаться направляющее руководство партии, как стержень, как пронизывающая плоть общества, нервная система, определяющая направления государственной, подчёркиваю, государственной деятельности. А это — суверенитет, образование, социальная сфера, недра, в конце концов и мораль! Если ты в партии, забудь о бизнесе и обогащении. Но и зарплата твоя должна быть высокая, понимаете меня? А вот творческую энергию масс нужно высвободить. Экономическую, в том числе. И даже наипервейшим образом.
— А ты точно раньше Добровым был? Не Ульяновым-Лениным, случайно? — прищуривается Наташка. — Тебе бы броневичок прикупить не мешало. Личный.
Мы смеёмся. Смеёмся, спорим, обсуждаем. Вроде и обстоятельства давят со всех сторон, а на душе хорошо. Редко такое бывает.