— Еще как есть! — крикнул Шутник, а потом, при бегнув к новому способу, повторил всю фразу снова, вполголоса: — Еще как есть, Мэг.
— До свиданья, папа, мама. — Девушки весело кружились по комнате, раздавая поцелуи. — Мы вернемся к одиннадцати.
— Я не волнуюсь, — сказал отец.
— Вы можете быть совершенно спокойны, сэр, — сказал Шутник, подавая руку отцу. Торжественным рукопожатием они словно скрепили договор.
Парадная дверь закрылась бесшумно. Отец удивился: он ждал, что она грохнет. Уводя мать под руку из передней, он спросил:
— Мне казалось, ты говорила…
— Я удивилась не меньше, чем ты.
— Знаешь, когда парни приоделись, оказалось, что они не так уж плохи. Если дать им еще с годик времени, подкормить овощами и молоком… — Он остановился. — Слушай, мне страшно интересно, что с портретами? Не мое собачье дело, конечно, но что они сделали? Выбросили их, прекратили поиски оригинала? Это можно узнать, только увидев.
— Ты думаешь, что имеешь право?
— Никогда им не признаюсь. Я пошел. — И он поспешил по лестнице вверх.
Отец открывал дверь так осторожно, словно духи дочерей витали в комнате. Он тихо вошел и остановился перед двумя портретами, освещенными лампой «молния». Сначала он долго смотрел на работу Мари, потом столь же долго на работу Мэг.
Портрет, что писала Мари, был таким же, каким он видел его четыре дня назад, и в то же время не таким. Нижняя челюсть юноши таинственным образом убавилась, зубы выдались вперед, локти, казалось, готовы были подняться вверх, как два летающих ящера, а ноги зашагать сразу в нескольких направлениях. Портрет дышал великолепной ленью, беспечным и красивым равнодушием. Глаза были бледно-голубого, размытого дождями цвета, а волосы, еще недавно такие длинные, белокурые, свисавшие прядями, стали грязновато-коричневыми, как перья воробья, и торчали жесткой, сердитой армейской щетиной.
Отец мягко улыбался, подвигая портрет поближе к свету. Рассматривая второе творение, он услышал легкие шаги и обернулся. Жена его вошла в комнату, подошла поближе, встала рядом.
— Как же так, — произнесла она через минуту, — ведь это же…
— Да, — сказал отец. — Прекрасный принц.
Мать поднесла руки к лицу.
— Ты знаешь, это и грустно, и глупо, и мило с их стороны — все сразу. Девочки, девочки…
— А что ты скажешь о работе Мэг? Ты как раз вошла, когда я начал ее рассматривать.
Оба долго изучали портрет.
— Не похож ни на одного мальчика, с которым она знакома, — сказал отец. — Я думал, раз портрет Мари так напоминает Ежа, этот должен быть…
— Похож на Шутника?
— Да.
— А он и похож немножко. И в то же время нет. Он напоминает… — Мать задумалась на мгновение, потом взглянула на мужа. — Он напоминает тебя.
— Ничего подобного!
— Но это так.
— Нет, нет.
— Но он похож.
Отец только фыркнул в ответ:
— Этот контур челюсти…
— У меня не такая волевая челюсть.
— Такая.
— Вы обе слепые, и ты, и Мэг.
— Неправда. И глаза тоже твои.
— У меня они не такие голубые.
— Ты споришь со своей бывшей невестой?
— Все равно голубые, но не настолько.
— Напрашиваешься на комплимент. А уши? Это отчасти ты, отчасти Шутник.
— Я оскорблен.
— Наоборот, — тихо сказала мать, — ты польщен.
— Тем, что моя дочь перемешала меня с Шутником?
— Нет, тем, что она вообще писала с тебя. Ты польщен и тронут. Ну пожалуйста, Уилл, согласись.
Отец долго стоял перед портретом; на сердце у него было тепло и светло, щеки его зарделись.
— Ладно, сдаюсь. — Он широко улыбнулся. — Я польщен и тронут. Ох эти девчонки!
Жена взяла его под руку.
— Знаешь, Шутник вообще немного похож на тебя.
— Опомнись, что ты говоришь?!
— Я видела фото, на котором тебе семнадцать: ты был похож на скелет в перьях. А если подождать пару лет, Шутник раздастся в плечах, остепенится и будет как две капли воды похож на тебя. Эго твой непарадный портрет, если хочешь.
— Никогда не поверю.
— Не слишком ли ты протестуешь?
Он промолчал, но вид у него был застенчивый и довольный.
— Ну ладно. Завтра, заканчивая портреты, девицы опять все изменят, они ведь еще не готовы. — Отец протянул руку и прикоснулся к холстам. — Черт возьми…
— Что случилось?
— Потрогай, — сказал отец. Он взял руку жены и провел ее пальцем по портрету.
— Осторожно, смажешь!
— В том-то и дело, что нет. Чувствуешь?
Портрет был сухим. Они оба были сухими. Их сбрызнули фиксатором и подержали у огня, чтобы закрепить краски. Портреты были закончены — полностью закончены — и высушены.
— Закупорили и выставили на обозрение, — заключил отец.
Далеко за стенами дома, в прохладе ночи, снова прогрохотала огромная консервная банка, было слышно, как засмеялись сестры, что-то выкрикнул Еж, захохотал Шутник, вспугнул стаю ночных птиц, которые панически взметнулись в небо. Дребезжа всем корпусом, автомобиль мчался дальше, по улицам окраины, навстречу городским огням.
— Пойдем, Шутник, — тихо позвала мать.
Она повела отца из комнаты; они выключили свет, но, прежде чем закрыть за собой дверь, бросили последний взгляд на два портрета, стоящих в темноте.
Увековеченные в масле лица улыбались праздной, небрежной улыбкой; тела стояли неуклюже, стараясь уравновесить головы, прижимая локти, готовые в любой момент отскочить в стороны, а главное, заботясь о том, чтобы огромные ноги не ринулись бог знает куда, на бегу высадив из окон прохладные темные стекла.
Молча улыбаясь, отец и мать вышли из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.
Время уходить
Мысль взрастала три дня и три ночи. Днем голова вынашивала ее, словно зреющую грушу. А ночью он позволял мысли обретать плоть и кровь и висеть в тишине комнаты, освещаемой лишь деревенской луной да деревенскими же звездами. В молчании перед рассветом он рассматривал эту мысль со всех сторон. На четвертое утро протянул руку, уже невидимую, взял мысль в ладонь, поднес ко рту и сжевал всю, без остатка.
Он вскочил так быстро, как только мог, затем сжег старые письма, упаковал несколько самых необходимых вещей в крохотный чемоданчик и надел вечерний костюм, повязав к нему галстук цвета воронова крыла, словно шел на поминки. Спиной он чувствовал, что в дверях стоит его жена и, словно критик, который в любую минуту может ворваться на сцену и остановить представление, оценивает его маленькую пьеску.
Протискиваясь мимо, он пробормотал:
— Извини.
— Извинить?! — закричала она. — И это все, что ты можешь сказать, ползая тут и что-то замышляя?!
— Я ничего не замышлял, просто так получилось: три дня назад мне был Голос о смерти.
— Прекрати болтать, — сказала она. — Это меня бесит.
Линия горизонта мягко раздвоилась в его глазах.
— Я почувствовал, как медленно кровь струится в моих венах. Слушая, как скрипят мои кости, можно подумать, что это ходят ходуном стропила на чердаке и осыпается пыль…
— Тебе всего лишь семьдесят пять, — упрямо буркнула жена. — Ты стоишь на своих двоих, все видишь, слышишь, нормально ешь, спишь, разве нет? Так к чему эта трепотня?
— Это природа говорит со мной, — сказал старик. — Цивилизация отдалила нас от нашего истинного «я». Возьми, например, островитян-язычников…
— Не хочу…
— Всем известно, что островитяне-язычники точно знают время, когда умрут. Тогда они начинают ходить по деревне, пожимать руки, обниматься с друзьями, раздавать накопленное…
— А их жены имеют право слова?
— Они и женам отдают кое-что.
— Хотелось бы надеяться!
— А кое-что друзьям…
— Ну, с этим можно и поспорить!
— А кое-что друзьям. Затем они садятся в каноэ и медленно плывут к закату. И больше никогда не возвращаются…
Жена посмотрела на него снизу вверх так, словно он был деревом, а она лесорубом.
— Дезертирство, — сказала она.
— Нет, нет, Милдред — просто смерть. Они называют это — «Время уходить».
— А кто-нибудь когда-нибудь нанимал каноэ и ездил за ними, чтобы проверить, как это дурачье устраивается дальше?
— Конечно же, нет, — слегка раздраженно проговорил старик. — Это бы только все испортило.
— Ты хочешь сказать, что они заводят себе жен и друзей на другом острове?
— Да нет же, нет! Просто, когда соки жизни начинают остывать, человек нуждается в одиночестве и покое.
— Если ты сможешь доказать, что это дурачье в самом деле откидывается — я заткнусь. — Жена сощурила один глаз. — А кто-нибудь находил их кости на этих дальних островах?
— Все дело в том, что они просто уплывали навстречу закату, словно животные, — животные ведь понимают, когда настает их Великое Время. И я не хочу ничего больше знать!
— Что же, зато знаю я, — сказала женщина. — Последняя цитата из этой проклятой статейки в «Нейшнл Джиогрэфик», о свалке слоновьих костей.
— О кладбище, а не о свалке! — закричал он.
— Кладбище, свалка — без разницы. Я надеялась, что спалила все эти журнальчики. Ты что, спрятал где-нибудь несколько штук?
— Послушай меня, Милдред, — сказал он сурово, вновь берясь за свой чемоданчик. — Мои мысли устремлены на север, и что бы ты ни говорила, они не изменятся. Я настроен в унисон с бесконечными тайными струнами простой жизни.
— Ты настроен в унисон с тем, что последним вычитал в этой паршивой газетенке! — Она наставила на ней) палец. — Ты считаешь, что у меня склероз?
Его плечи поникли.
— Только давай не будем начинать все сначала. Я прошу тебя.
— Помнишь случай с мамонтами? — спросила она. — Когда тридцать лет назад в русской тундре нашли этик замерзших волосатых слонов? Тогда ты и этот старый ввел, Сем Херц, придумали замечательную штуку: завалили мировой рынок консервированным мамонтовым мясом! Думаешь, можно забыть, как ты говорил тогда: «Представь себе, как члены правления Национального Географического Общества будут платить за то, чтобы в их домах появилось нежное мясо сибирского мамонта, умершего десять тысяч лет назад!» Ты думаешь, время способно излечить подобные раны?