— …Алабамы к тебе…
— …С банджо.
И они подхватили вместе:
— Груди-и-и!
Зажмурив глаза, папа наигрывал веселые аккорды, гармоника, присвистывая, стучала по его зубам, он кружился и подпрыгивал, выбивая дробь каблуками.
— Ха! — они столкнулись, едва не сбив друг друга с ног, треснулись головами, еще громче и порывистей выкрикивая. — Ха! О Боже, ха! О Боже, Уилл, ха! Ты слабак! Ха!
И этот бешеный смех перебивало лишь…
Чиханье!
Они кружились. И, наконец, стали приглядываться.
Кто лежал там, на освещенной луной земле?
Джим? Джим Найтшейд?
Не пошевелился ли он? Не раскрылись ли его губы, не дрогнули веки? Не порозовели щеки?
— Не смотри! — схватив Уилла за руку, папа увлек его плясать дальше.
Расставив руки, они пели просто ноты: до-си-до; гармоника жадно глотала эти неотесанные мелодии из рук папы, который словно аист отплясывал на негнущихся ногах и как индюк топорщил локти. Они перепрыгивали через Джима то туда, то обратно, словно тот был камнем, валявшимся на траве.
— Это кто там в кухне с Диной!
Это кто там в кухне…
— …я знаю-ю-ю-ю!
Джим облизал губы.
Никто этого не заметил. А если они и заметили, то сделали вид, что не замечают, они боялись ошибиться.
Все остальное Джим сделал сам. Его глаза открылись. Он наблюдал за танцующими дураками. Он не верил своим глазам. Он был далеко, он путешествовал сквозь годы. И теперь, когда вернулся, не услышал удивленного окрика: «Эй, старина!» Они плясали джигу, плясали самбу. Казалось, он вот-вот заплачет. Но вместо этого, его рот дрогнул. Он издал подобие смеха. Потому что увидел глупого Уилла и его глупого старого папу, которые как гориллы скакали по лугу. Они перепрыгивали через него, хлопали руками, наклонялись, чтобы омыть его полноводным потоком своего громкого смеха, который не остановился бы, даже если б небо упало на землю или земля разверзнулась у них под ногами, они хотели смешать свое бурное веселье с его робким удивлением, зажечь свет жизни.
И, поглядывая вниз во время этого свободного восхитительного танца, Уилл думал: Джим не помнит, что был мертвым, поэтому сейчас мы не скажем ему ничего, когда-нибудь потом, но не сейчас, не… Ду-у-да-а! Ду-у-да-а!
Они даже не сказали: «Привет, Джим!» или «Потанцуй с нами», они просто протянули руки, словно он упал в суматохе карнавала и нуждался в помощи, чтобы подняться и присоединиться к ним. Они подхватили Джима. Джим взлетел. Джим принялся танцевать с ними.
Схватившись за руки, ладонь к ладони, они от души визжали, пели, радостно прыгали, и Уилл знал, что живая кровь омыла сердце друга. Они подхватили Джима как новорожденного, хлопали его по спине, заставляя дышать, выправляя неумелое еще дыхание.
Затем папа наклонился, упершись руками в колени, и Уилл перепрыгнул через него; Уилл наклонился и папа перепрыгнул, затем они встали один за другим, наклонились, хрипя свои песни, чувствуя приятную усталость во всем теле, и ждали продолжения чехарды, пока Джим, проглотив комок, застрявший в горле, разбегался и прыгал. Однако он не сумел перепрыгнуть через папу, они упали и покатились по траве, и эта куча-мала кричала совой и ослом, ревела как медные трубы, словно в первый день творенья и первозданной радости тех, кто еще не был изгнан из райского сада.
Потом они, наконец, уселись, хлопнули друг друга по плечам, обнялись и, покачиваясь из стороны в сторону от переполнявшего душу счастья, смотрели друг на друга, отдаваясь пьянящему радостному умиротворению.
И тогда они улыбнулись, и улыбки на их лицах загорелись словно факелы, и они посмотрели в даль полей.
Опоры темных шатров валялись как слоновые бивни среди мертвых брезентов, трепетавших под ветром, словно лепестки чудовищной черной розы.
Во всем спящем мире лишь они трое, словно кошки, с наслаждением грелись под луной.
— Что случилось? — спросил, наконец, Джим.
— Лучше скажи, что не случилось! — крикнул в ответ папа.
И они снова рассмеялись, но вдруг Уилл обнял Джима, крепко прижал к себе и зарыдал.
— Эй, — сказал Джим спокойно, поглаживая его в ответ, — эй… эй…
— О Джим, Джим, — сказал Уилл, — мы будем дружить вечно.
— А как же, конечно, — спокойно ответил Джим.
— Все в порядке, — сказал папа. — Немного поплакали, немножко посмеялись, а теперь пошли домой.
Они поднялись на ноги и стояли, рассматривая друг друга. Уилл оглядывал отца и гордился им.
— О папа, папа, это ты сделал, ты это сделал!
— Нет, мы вместе это сделали.
— Но без тебя мы пропали бы. О папа, я же совсем тебя не знал. А теперь я тебя знаю.
— Неужели знаешь, Уилл?
— Очень даже знаю!
Они видели друг друга сквозь мерцающий ореол влаги.
— Ну, что же, тогда — здравствуй.
Папа протянул руку. Уилл пожал ее. Оба рассмеялись, вытерли глаза, и только тогда присмотрелись к убегающим к холмам следам на росе.
— Папа, они когда-нибудь вернутся?
— И нет. И да, — папа спрятал гармонику. — Нет, вернутся не они. Да, придут другие люди, которые будут похожи на них. Не обязательно с карнавалом. Бог знает, в каком обличье они появятся в следующий раз. Непременно придут. Они в дороге.
— Нет, — сказал Уилл.
— Да, — сказал папа. — Мы должны остерегаться их всю оставшуюся жизнь. Борьба только началась.
Они медленно шли вокруг карусели.
— На кого они будут похожи? Как мы их узнаем?
— Кто знает, — спокойно ответил папа, — может быть, они уже здесь.
Мальчики быстро оглянулись.
Но был только луг, карусель и они сами.
Уилл посмотрел на Джима, на отца, на себя и свои руки. Потом поднял взгляд на папу.
Папа печально и серьезно кивнул, затем показал на карусель, взобрался на нее и дотронулся до медной стойки.
Уилл взобрался к нему. Джим устроился рядом с Уиллом.
Джим погладил гриву лошади. Уилл похлопал ее по крупу.
Огромный круг карусели тихо наклонился, будто следуя за приливами и отливами ночи.
Только три раза по кругу вперед, подумал Уилл. Вот здорово!
Только четыре раза по кругу вперед, подумал Джим. Так-то, старик!
Только девять раз по кругу назад, подумал Чарльз ХэЛоуэй. Бог мой!
И каждый угадал по глазам мысли другого.
Как просто, подумал Уилл.
Только разок, подумал Джим.
Но тогда, подумал Чарльз Хэлоуэй, стоило бы вам только начать, вы бы постоянно сюда возвращались. Еще одна поездка, и еще одна. А через некоторое время вы бы предложили покататься своим друзьям, и потом появилось бы еще больше друзей, и так до тех пор, пока, наконец…
Эта мысль поразила их всех в один и тот же момент.
…наконец, вы заведете владельца карусели, надсмотрщика над уродами… собственника некоей ничтожной части вечности, который путешествует с представлениями мрачного карнавала…
Может быть, сказали их глаза, они уже здесь.
Чарльз Хэлоуэй пробрался к механизму карусели, отыскал гаечный ключ и разбил на куски шестеренки, расплющил зубчатки. Затем стащил с карусели мальчишек, и ударил по пульту пока тот не сломался, разбросав прерывистые молнии.
— Возможно, в этом нет особой необходимости, — сказал Чарльз Хэлоуэй. — Возможно, она никуда не годится без уродов, которые дают ей энергию. Но… — Он на всякий случай ударил по ящику с пультом еще раз и выбросил гаечный ключ.
— Уже поздно. Наверное уже полночь.
И вслед за его словами послушно пробили часы на ратуше, часы на баптистской церкви, на методистской, на епископальной, на католической церкви — все часы пробили двенадцать. Ветер рассеял над землей семена Времени.
— Кто последний добежит до семафора, тот девчонка!
Мальчишек словно выстрелили из пистолета.
Отец колебался только мгновенье. Он ощутил смутную боль в груди. Что, если я побегу с ними? — подумал он. Разве важна смерть? Нет. Имеет значение только то, что случается перед смертью. А мы этой ночью совершили замечательное дело. Его даже смерть не сможет испортить. Мальчишки побежали к семафору… а почему бы не… побежать за ними?
И он побежал.
Господи! Как прекрасно было оставить следы жизни на росе в холодных полях этим новым, неожиданно похожим на Рождество утром. Мальчики бежали как пони в упряжке, зная, что один из них первым дотронется до столба семафора, а другой вторым или совсем не дотронется, и сейчас эта первая минута нового утра не была минутой или днем, или утром невозвратной потери. Теперь не было времени изучать лица, рассматривать, выглядит ли один старше, и насколько моложе другой. Сегодня был такой день октября, такой день года, который неожиданно оказался лучше, чем можно было предположить всего лишь один час тому назад, день с луной и звездами, скользящими в грандиозном вращении, неминуемо ведущем к рассвету; и с ними, ковыляющими по полям, и с последними слезами этой ночи, и с поющим, смеющимся Уиллом, и с Джимом, ответившим на все вопросы своим бегом по волнам сухого жнивья в сторону города, где они могли прожить еще длинную череду лет в домах, стоящих напротив друг друга.
И вслед за ними медленно трусил средних лет мужчина со своими то серьезными и мрачными, то добродушными и веселыми мыслями.
Вполне возможно, что мальчишки замедлили бег. Они никогда об этом не задумывались. Возможно, Чарльз Хэлоуэй побежал быстрее. Он и сам не знал.
Уилл хлопнул, Джим хлопнул, папа хлопнул по столбу семафора в один и тот же миг.
И ветер присоединился к их ликующему трио.
Светлая луна смотрела на них с небес, неистовое веселье стихло, и они спокойно направились к городу.
РАССКАЗЫ
Лед и пламя
Ночью родился Сим. Он лежал, хныкая, на холодных камнях в пещере. Кровь толчками пробегала по его телу тысячу раз в минуту. Он рос на глазах.
Мать лихорадочно совала ему в рот еду. Кошмар, именуемый жизнью, начался. Сразу после рождения глаза его наполнились тревогой, которую сменил безотчетный, но от того не менее сильный, непреходящий страх. Он подавился едой и расплакался. Озираясь кругом, он ничего не видел.