— А теперь мне нужно помыться, — сказал высокий незнакомец.
Однажды в полночь Дугласа разбудили раскаты грома. Дом содрогался от порывов ветра, в окно колотил ливень. А потом ударила молния и беззвучно встряхнула все вокруг. Он помнил, какой чужой и страшной стала его комната, озаренная мгновенной вспышкой.
Теперь то же самое случилось и с этой комнатой. Он стоял и снизу вверх смотрел на чужака. Отныне эта комната не была похожа на самое себя, в ней произошла какая-то непостижимая перемена, и все из-за незнакомца, который, как стремительная молния, залил комнату своим собственным светом. Дуглас медленно пятился к двери, незнакомец двигался за ним.
Дверь захлопнулась у него перед носом.
Деревянная вилка с картофельным пюре отправилась в рот и вернулась обратно за новой порцией. Когда бабушка позвала обедать, мистер Коберман, так звали нового постояльца, принес с собой деревянную вилку, деревянный нож и деревянную ложку.
— Миссис Сполдинг, — сказал он тихим голосом, — вот, я передаю вам мой прибор, за едой я хотел бы пользоваться им, будьте так добры, когда будете накрывать на стол, не забывайте о нем… Сегодня я пообедаю, но с завтрашнего дня буду только завтракать и ужинать.
Бабушка сбилась с ног, бегая взад-вперед из кухни в столовую, подавая дымящиеся бобы, суп и пюре, стремясь угодить новому постояльцу и произвести на него впечатление. А в это самое время Дуглас сидел за столом и позвякивал своей серебряной вилкой о тарелку — он обнаружил, что его бренчание раздражает мистера Кобермана.
— А я знаю фокус, — сказал Дуглас. — Смотрите.
И дзинькнул зубцом вилки, оттянув его пальцем. Он показывал в разные углы стола, как волшебник. И куда бы он ни ткнул, раздавалось протяжное металлическое пение, словно оттуда подает голос сказочный эльф. Тут все, конечно, просто. Он незаметно прижимал рукоятку вилки к столу. От дерева исходил дрожащий звук, и казалось, будто стол поет. Посмотришь со стороны — форменное колдовство.
— Там! И там! И з д е с ь! — выкликал Дуглас и самозабвенно играл на зубцах вилки.
Он показал в сторону суповой тарелки мистера Кобермана, и тарелка зазвенела.
Лицо мистера Кобермана одеревенело, на него стало страшно смотреть. Его передернуло. Он оттолкнул от себя тарелку с супом. И откинулся на спинку стула.
Вошла бабушка.
— Что-нибудь не так, мистер Коберман?
— Я не могу есть этот суп.
— Почему?
— Потому что я сыт и больше не хочу, спасибо.
Мистер Коберман покинул комнату, вращая глазами от ярости.
— Ну, что ты еще тут выкинул? — строго спросила бабушка Дугласа.
— Ничего такого. Бабушка, а почему у него деревянные ложки?
— Это тебя не касается! И вообще, когда наконец начнется твоя школа?
— Через семь недель.
— Это ж целая вечность! — ужаснулась бабушка.
Мистер Коберман работал по ночам. Каждое утро он заявлялся с таинственным видом к восьми, поглощал свой более чем скромный завтрак и заваливался спать в своей комнате, откуда не доносилось ни звука, и так дрых целый день, в самую умопомрачительную жару, а вечером вместе с остальными постояльцами поедал обильный ужин.
Из-за того, что у мистера Кобермана такой распорядок дня, Дугласу наказано было не шуметь. С этим нельзя было смириться. Поэтому как только бабушка уходила в гости к соседям, Дуглас принимался топать вверх и вниз по лестнице, бить в барабан, запускать в дверь мистера Кобермана гольфовым шаром и орать, стоя у его двери, по три минуты без передыху, или спускать воду в туалете по семь раз подряд.
Мистер Коберман так ни разу и не шелохнулся. В его комнате царили мрак и безмолвие. Он не жаловался. Его вообще не было слышно. Он спал себе и спал. Это было подозрительно, даже очень.
Дуглас чувствовал, что в его груди ровным огнем горит раскаленная добела ненависть. Эта комната стала Землей Кобермана. А когда там жила мисс Сэдлоу, в ней все так и светилось от пестроты. Теперь же одни безжизненные голые стены, холодные, неродные, все прибрано, вылизано, разложено по полочкам.
На четвертый день утром Дуглас поднялся наверх.
Между первым и вторым этажом было большое окно, состоящее из шестидюймовых цветных стекол: оранжевых, лиловых, синих, красных, — обрамлявших обычное прозрачное стекло. В те волшебные ранние утренние часы, когда солнечные лучи падали на лестничную площадку и скользили вниз по перилам, Дуглас стоял зачарованный у этого окна и любовался на окружающий мир сквозь разноцветные стекла.
Вот он, синий мир: синее небо, синие люди, синие трамваи, а вот семенят синие собаки.
Он подошел к другому стеклу. А теперь — янтарный мир! Две женщины лимонного цвета проплыли мимо, напоминая дочерей Фу-Мань-Чжу! Дуглас хихикнул. Даже золото солнечного света становится в этом стекле чище.
В восемь утра внизу по тротуару прошагал мистер Коберман, возвращаясь со своей ночной работы. Ручка зонтика зацеплена за локоть, соломенная шляпа сидит на голове, приклеенная лучшим бриллиантином.
Дуглас подошел к новому стеклу. Мистер Коберман превратился в красного человека в красном мире с красными деревьями и цветами, но это еще не все.
Тут дело было в… самом мистере Кобермане.
Дуглас напряг зрение.
От красного стекла с мистером Коберманом что-то происходило. Что-то происходило с его лицом, костюмом и руками. Казалось, на нем растаяла одежда. Дуглас готов был поклясться, что на какое-то жуткое мгновение ему стали видны внутренности мистера Кобермана. От увиденного он остолбенел и припал к красному стеклу, глядя в него во все глаза.
Вдруг мистер Коберман посмотрел вверх, увидел Дугласа и замахнулся зонтиком, словно хотел ударить. И очертя голову бросился бежать через красную лужайку к входной двери.
— Молодой человек! — кричал он, взлетая по лестнице. — Чем это ты занимаешься?
— Просто смотрю, — пролепетал Дуглас.
— Ах, смотришь! — вопил мистер Коберман.
— Да, сэр. Смотрю сквозь стеклышки, и все становится разноцветным.
— Разноцветным, говоришь, — мистер Коберман покосился на стекла и побледнел.
— Как будто разноцветные миры: синий, красный, желтый…
Мистер Коберман взял себя в руки. Вытер платком лицо и засмеялся.
— Значит, разноцветные, — сказал он и пошел к своей двери. — Ну ладно, играй, играй.
Дверь захлопнулась. Коридор опустел. Мистер Коберман был у себя.
Дуглас пожал плечами и принялся смотреть сквозь новое стекло.
— Ух-ты! А теперь все фиолетовое!
Через полчаса, когда Дуглас копался в своей песочнице за домом, раздался грохот и звон. Он вскочил.
Через минуту на заднее крыльцо вышла бабушка, поигрывая ремнем для правки бритвы.
— Дуглас! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не смел бросать у дома баскетбольный мяч! С таким же успехом можно было бы разговаривать со стенкой!
— Да я тут сидел, — запротестовал Дуглас.
— А ну, пойди-ка сюда, полюбуйся на свою работу, несносный мальчишка!
Огромное цветное окно рухнуло на лестничную площадку и разлетелось вдребезги, превратившись в радужное месиво. Среди осколков лежал мяч.
Не успел Дуглас рта раскрыть, чтобы сказать хоть слово в оправдание, как на его спину посыпались хлесткие жгучие удары, целая дюжина. И каждый раз, когда он с криком пытался присесть, ремень снова и снова обжигал его.
Некоторое время спустя Дуглас, сидя в песочнице, как страус, прятал свои переживания в песок и пытался утихомирить боль. Он-то знал, кто запустил мячом в окно. Человек в соломенной шляпе, человек с зонтом, человек из серой холодной комнаты. Да, да, да. Капнула слеза, другая. Ладно, погоди у меня!..
Слышно было, как бабушка подметает битое стекло. Она вынесла осколки во двор и высыпала в мусорный ящик. Метеоритным дождем полетели синие, розовые, желтые брызги.
Когда она ушла, Дуглас заставил себя встать и, все еще хныча от побоев, пошел туда и спас три кусочка этого драгоценного стекла. Мистеру Коберману цветные стекла не по нутру — стеклышки звякнули в ладони у Дугласа — значит, они стоят того, чтобы их сохранить.
Дедушка возвращался из редакции каждый вечер в пять часов, чуть раньше постояльцев. Когда коридор наполнялся звуком тяжелых шагов и массивная, красного дерева палка со стуком занимала свое место в подставке у вешалки, Дуглас бежал обнять необъятный живот деда и посидеть у него на колене, пока тот читает газету.
— Дедушка! Привет!
— Кто это вертится у меня под ногами? А! Привет, кроха!
— Бабушка сегодня опять цыпленка зарезала. До чего же интересно смотреть, как она это делает, — сказал Дуглас.
Дед оторвался от чтения.
— Уже второй цыпленок на этой неделе. Бабушка у нас по цыплятам специалист. Говоришь, интересно смотреть. Хм, хладнокровный малый!
— Я так, из любопытства.
— Да уж, — громыхнул дед, нахмурив брови. — Помнишь тот день, когда на станции погибла молодая женщина? Ты подошел как ни в чем ни бывало и стал глазеть на нее, а там кровь… — Дед хмыкнул. — Ну и тип же ты! Таким и оставайся. Ничего и никогда не бойся в жизни. Это ты, наверное, в отца пошел. Они, военные, такой народ, а ты был с ним, пока в прошлом году не переехал к нам жить.
Долгая пауза.
— Деда…
— Что?
— Вот если у человека нет сердца или легких, или, там, желудка, а он все равно ходит себе, живет? Это как?
— Это было бы чудо, — сказал дед громоподобным голосом.
— Я не про чудо, а… вот если бы у него внутри все было по-другому, ну не так как у нас с тобой?
— Какой же он тогда человек?
— Да, пожалуй, не человек. А у тебя, дедушка, есть сердце и легкие?
— Сказать по правде, не з н а ю. Не видел ни разу. В жизни к врачам не ходил, рентгенов не делал. Так что, кто меня знает, а вдруг я внутри сплошной, как картошка.
— А у меня есть желудок?
— Еще бы! Как не быть! — воскликнула бабушка, стоя в дверях гостиной. — Я же этот желудок кормлю! И легкие у тебя есть, орешь так, что мертвый проснется. И руки у тебя грязные, марш мыться. Ужин готов. Дед, за стол. Дуглас, давай пошевеливайся.