— Я тоже поговорила с ней. Ты не за тем отсылал в Озерки ее... что ей ваш заезжий двор? А я напомнила Марфе святые слова Михея: «Чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить перед Богом твоим...» И поехала Марфа...
— Милосердием, что ли, дела творить ваши? — догадался Устин. — Так в Озерках, поди, без того хватает всяких... проповедников.
— И чего же? Людей заблудших еще более.
— Да какой, к дьяволу, проповедник из Марфы?
— Ну... какой ни на есть, а все Богу в радость. Не в умении да красноречии дело, а в преданности Господу.
В общем, как бы там ни было, а Никулин стал ходить по Зеленому Долу без опаски. Устану же чуть ли не при каждой встрече говорил:
— Это ловко ты... Это — трансляция. Раз-два — и ваши не пляшут. Вот уж друг так друг ты мне... да я для тебя родных детей не пожалею.
И действительно, не пожалел. По его, Устинову, желанию принялся изводить Клашку, а потом и младшую дочь Зинку, когда она спуталась с Митькой Кургановым...
... Навстречу, как и вчера утром, когда Устин отвозил на станцию Смирнова, вставало солнце. Оно слепило глаза, застилая их черной темнотой, и Устин, втягивая голову поглубже в тулуп, подумал вдруг, что сегодня солнце почему-то намного ослепительней, чем было вчера.
«Да, Антип... И Андрон Овчинников...» — усмехнулся про себя Морозов. Вот и все, на кого он, Устин, сумел наложить «лапу», если не считать Фрола Курганова. Попытался было однажды Филимона Колесникова прощупать, а тот прямо заявил, шмыгая носом:
— Ты вот меня обхаживаешь, а я хотел бы тебя общупать кругом.
— Так заходи как-нибудь, — улыбнулся Устин и добавил грубовато: — За чаркой, может, и обнюхаемся.
— Благодарствую за приглашение, — усмехнулся Филимон и вытер своим увесистым кулачищем нос — Токмо, милый мой, вот с женкой твоей я понюхаться не прочь бы еще, кабы она помене Богу кланялась да кабы сам я не обженился нонче на Покров. А с тобой...
Устин терпеливо снес и эту насмешку, подумал только: «Съездить бы тебе по сопатке, чтоб нюх отшибить». Вслух же сказал с прежней улыбкой:
— Ладно, Филимон. А друзьями мы еще будем, однако. Вот как нюх притупится у тебя на баб... Беда вот, ждать долго... Но друга и до старости ждать можно.,
— А ты и не жди, — посоветовал Филимон.
— Почему ж?
— Не дождешься, пожалуй.
— Да отчего?
Филимон тогда смерил его с ног до головы и произнес, прямо в глаза:
— Пришлый ты человек, вот отчего.
— М-м... — невольно промычал Устин, но тут же заставил себя рассмеяться. — Чудак ты, Колесников! Ну, пришлый, так что?
— Да я и говорю — не здешний, — промолвил на это Филимон и ушел, раскачивая кулаками-гирями.
Пробовал также он сойтись с Анисимом Шатровым. Тоже не получилось.
Не получилось и со Стешкой, женой Фрола. Правда, началась было в одно время дружба Стешки с Пистимеей. Стешка зачастила в их дом. Но тут же словно отрезала раз и навсегда.
— А почему это? — спросил Устин у Фрола.
— Хватит и того, что мы с тобой... дружим, — усмехнулся Курганов.
И он, Устин, чувствовал — хватит. С Фролом перегибать опасно.
После этого, году, кажется, в тридцать втором, Устин сделал попытку пригнуть, заломить в свою сторону двадцатидвухлетнюю Наталью Меньшикову. Тихая и пугливая, она одиноко жила после смерти матери все в той же маленькой избенке на краю села, куда поселил их в свое время Большаков.
Уж здесь-то Морозов в успехе не сомневался — ведь как-никак, а все же она Меньшикова, первая и последняя дочь Фильки. Если в семнадцатом была еще соплюхой и не понимала, что к чему, то сейчас подросла, кое-что обдумала. А если и не обдумала до конца, что ж, припугнуть можно, опутать страхом по рукам и ногам.
И он начал все чаще и чаще попадаться ей на пути, как бы ненароком, начал все пристальнее поглядывать на пышно разневестившуюся в те поры Наташку. Она, меняясь в лице, испуганно отворачивалась, жалась все время к людям, чтобы не остаться случайно с ним с глазу на глаз. Так Устин за целую зиму и лето не смог застигнуть ее где-нибудь одну. Тогда он в дождливый осенний день решил пойти прямо к ней домой.
Изба ее стояла под самым увалом, сразу за которым начиналась тайга. Еще засветло он ушел в лес, а когда сомкнулась над землей непроницаемая темень, начал быстро и бесшумно спускаться с увала. Случайная встреча с кем-то из деревенских здесь в такую погоду почти исключалась. Если же, не дай Бог, на кого-то наткнется, можно объяснить все тем, что просто возвращается из леса кратчайшим путем.
Как и рассчитывал, Устин никого не встретил. Он перелез через изгородь, которой был обнесен небольшой огородишко. Картошка недавно была выкопана, но развороченная земля еще не слежалась и, расквашенная дождем, глубоко засасывала ноги.
Кое-как Устин добрался до «задних», как говорят в сибирских селах, дверей сенок, выходящих прямо на огород. Сюда же выходило одно окошко. Оно было темное. Только подойдя почти вплотную, он заметил, что за стеклами белеет занавеска.
Устин был уверен, что Наташка наглухо запирается еще засветло, и поэтому даже не потрогал дверь. Расчет его был прост. Рано или поздно она выйдет именно через эту дверь по хозяйственным делам — вон куча дровишек лежит возле сарайчика. Едва стукнет засовом, он распахнет дверь и... Ну, там видно будет, что делать.
Через полчаса начал подувать ветер. Сперва тихонько, потом все сильнее и сильнее. Ветер смешивал, скручивал тонкие дождевые струи и яростно швырял на Устина целые потоки. Порой ему казалось, что кто-то опрокидывает на него полнехонькие ведра. Спрятаться от этих водяных потоков было некуда — над дверью не было даже малюсенького навеса, и Устин только плотнее закутывал капюшоном дождевика лицо да еще крепче прижимался к стене.
Вдруг что-то громко скрипнуло рядом с ним, и он мгновенно догадался: под напором ветра дверь чуть приоткрылась в сенцы. Нащупал рукой — так и есть, между косяком и дверью образовалась маленькая щелка. «Ах дурак я осиновый! — выругал себя Устин. — Видать, забыла она сегодня эту дверь закинуть. Мне бы попробовать ее сразу...»
В два приема, будто двери распахивались от ветра, он сделал щель пошире и протиснулся внутрь сенок. «Ну вот, теперь можно тут и до утра простоять, — подумал он. — Хотя постой... Может, и двери в избу вот так же забыла...»
Осторожно, стараясь не скрипнуть половицами, подошел к двери и потянул ее на себя. Нет, эта дверь была закрыта изнутри на крючок.
«Ладно, дождемся». Бесшумно обернулся и стал спиной к стене. Впрочем, мелькнула мысль, остерегался он зря, наверное. Ветер так гудит и воет, что Наташка вряд ли может что расслышать. Да к тому же спит давно...
Ветер раскрыл дверь уже настежь, загулял по сенцам, раскачивал тяжелую дверную щеколду, и она ударялась о кованую скобу. Этот звук, тонкий и пронзительный, Наташка должна услышать, если спит чутко... А услышав — вспомнит, что забыла с вечера закрыть дверь. И пойдет закрывать. Пойдет обязательно...
... Вскоре за дверью действительно зашлепали босые ноги. Но когда дверь открылась, Устин, словно от неожиданности, сделал шаг назад.
Полураздетая, голоногая, Наташка метнулась к дверям сенок, торопливо захлопнула их, брякнула деревянной задвижкой. И юркнула назад, в избу. Она уже почти закрыла дверь за собой и едва-едва не накинула крючок. Тогда-то Устин и дернул дверь к себе.
— А-ай!!! — взвизгнула как ошпаренная Наташка, бросилась в глубь комнаты и там закричала еще громче: — А-ай, люди...
— Тихо ты. Не режут пока... — сказал Устин.
— Кто это? Кто?! Чего надо?.. Дядя Устин?! Не подходи!..
— Да я и не подхожу. Здравствуй, Наталья Филипповна. Чего испугалась, право? Потолковать вот пришел с тобой... Промок весь. — и он начал снимать задеревенелый от воды дождевик.
Но тут случилось неожиданное. Наташка, белевшая где-то у стены, нагнулась, схватила что-то и кинулась к окну. Устин, хотя и не видел, что она схватила, мигом понял, догадался о ее намерении: хочет вышибить стекло и выскочить. Он кинулся наперерез. Одной рукой обхватил Наташку за шею, другой вывернул из ее рук табурет.
— Ты что это, ты что это, а? — выдохнул он ей в лицо.
— Пусти, пусти! — тяжело выворачивалась она. — Все равно не дамся! В клочья искусаю, изорву, а не дамся! Лучше сама надвое переломлюсь...
— Вот еще заладила... — проговорил Устин несколько обескуражено, начиная соображать, чего так боится Наташка. — Да я и не хочу... Послушай. Я ведь помню еще, как ты Фролку вилами чуть не запорола...
Наталья вряд ли понимала его слова, вряд ли слышала их.
— Если ты сделаешь что, убей меня тут же. Тебе это, должно, не в диковинку. Никто не узнает. Ко мне люди не ходят — не скоро хватятся... — Потом глотнула шумно воздуху и прибавила: — А не убьешь — сама задавлюсь. Только раньше... подкараулю где-нибудь тебя и зарублю. Ты это знай...
Вырвавшись, она отбежала в угол и там затихла. Слышалось только ее частое дыхание.
Устин поставил вывернутый из рук девушки табурет и сел на него.
Постепенно дыхание Наташки стало тише, она, видимо, начала успокаиваться.
Он, Устин, усмехнулся и спросил:
— Для кого бережешь-то себя?
— Может, найдется добрый человек, — ответила девушка.
Устин еще раз усмехнулся:
— Так... А если я... женюсь на тебе? Брошу вот Пистимею и женюсь?..
— Я тебе сказала — зарублю...
— М-м... Понятно. А почему?
Наташка молчала. Дыхания ее теперь совсем не было слышно.
— Ну ладно, девка, — снова сказал Устин. — Насчет меня ты все опасливые мысли выбрось. Наоборот, я заступлюсь, если какой кобель начнет облизываться да пускать тягучие слюни, как Фролка два года назад.
— Никто на меня не облизывается. Оставь ты меня, ради Бога. Не надо мне никакого заступника, — быстро проговорила девушка.
— Не надо? Не облизывается? Плохо ты, Наталья, людей знаешь. В деревне забыли, что ль, кто ты, чья ты дочь? Гляди, обнадежишься, да поздно будет. Заткнут рот — да в лес. Натешатся гуртом, камень на шею — да в Светлиху. И искать никто не будет. Была нужда кулацкую дочь искать. «Сгинула, скажут, и черт с ней». Вот как оно может...